Логично, что к юбилею Константина Станиславского Московский Художественный театр, им созданный, приготовил ряд «отчетно-выборных» мероприятий: лабораторию молодой режиссуры, научную конференцию, видеообращения мэтров мирового театра, вывешенные на сайте МХТ. Но самым эффектным стал срежиссированный Кириллом Серебренниковым вечер-посвящение «Вне системы», пьесу для которого написал «новодрамовец» Михаил Дурненков. Этот подарок ко дню рождения реформатора, в конце позапрошлого века реально переменившего участь русского репертуарного театра, стал жестом символичным во всех отношениях – ведь именно сегодня отечественная сцена переживает тяжелый момент.
Имидж Станиславского, если отряхнуть его от штампов идолопоклонничества, будет примерно таким: по-детски трогательный человек, доверчивый и пафосный, одержимый до маниакальности и сомневающийся, обидчивый и великодушный. Его жизнь в стенах им же созданного Московского Художественного театра, если верить документальной пьесе Дурненкова-младшего, состояла из череды хозяйственных забот, трений с Немировичем-Данченко, борьбы с самолюбием артисток и с тупостью советской власти и проч. Что в итоге? «Я долго жил. Много видел. Был богат… Состарился. Скоро надо умирать». Дурненков и Серебренников, взяв в соратники композитора Александра Маноцкова и больше дюжины арт-знаменитостей, показали «его жизнь в искусстве» через детали – смешные и драматичные, случайные и закономерные. Раз речь идет о всем известной персоне, величие которой давно не обсуждается, разглядим то, что в уголках картины, а не в ее центре. Центром стал дагерротипный портрет прелестного мальчика лет семи и детские письма маленького Кости, который клятвенно обещает маме не купаться с головой.
Традиция делать нескучные «датские» спектакли в последнее время вообще стала популярной в московских театрах. Сначала тот же Дурненков написал пьесу про молодого Станиславского «Моя жизнь в искусстве» – в спектакль «Не верю» ее превратил режиссер Марат Гацалов. Потом драматург Саша Денисова и режиссер Никита Кобелев сочинили спектакль-экскурсию «Девятьподесять» – к 90-летию Театра имени Маяковского. Главное, из-за чего это все увлекательно и живо – документ. Дневники и письма во «Вне системы», книжка «Моя жизнь в искусстве» в «Не верю», интервью с теми, кто еще застал Охлопкова, в «Девятьподесять». Но еще обаяние мхатовского праздника во многом случилось благодаря присутствию на сцене не просто исполнителей ролей, пусть даже замечательных, а реальных фигурантов современного искусства. Оперный режиссер Дмитрий Черняков изображал Вахтангова, актер Константин Хабенский и драматург Михаил Угаров по очереди играли Немировича-Данченко, писатель Владимир Сорокин выступил от лица Чехова, а Захар Прилепин – «пролетарского драматурга» Максима Горького. Вышедший в финале представления театровед Алексей Бартошевич нечасто стоит на мхатовской сцене – так что и для него, и для нас это волнение «первого раза» было настоящим, ровно таким, как мечтал о нем Станиславский.
Для любителя Костя Алексеев, выходец из семьи фабриканта, сделал невероятно успешную карьеру – душным московским летом тренируя перед зеркалом позы и с удовольствием играя в дачных спектаклях, он остался в истории создателем актерской системы, по которой учили в американской школе Ли Страсберга и которую до сих пор исповедуют в России. На сайте МХТ Станиславского поздравляют как «великого русского режиссера», но оставим режиссуру изобретшим ее немцам из мейнингенского герцогства, на чьих московских гастролях учился будущий создатель МХТ, и Мейерхольду. А вот строительство театра, его этики и механики, а также воспитание из человека актера принадлежат по праву Станиславскому.
Пятнадцать эпизодов, маркированных титрами, начинаются с выхода прямо из зала британского режиссера Деклана Доннеллана с переводчиком. Это – англичанин Гордон Крэг, он в Москве, и он в энтузиазме от встречи с актерами ХТ, «великолепнейшими людьми на свете». Дальше на авансцене, отсеченной от всего остального пространства наклонным зеркалом (художник Николай Симонов), появляется великолепная четверка: сам Серебренников в качестве Мейерхольда, Черняков за Вахтангова, Угаров как Немирович и режиссер Виктор Рыжаков – в образе основателя знаменитой 1-ой студии Леопольда Сулержицкого. «Любители» на профессиональной сцене. Идет склока – главным образом, идейная. Немирович-Угаров говорит Мейерхольду-Серебренникову, что тот «никогда не проявлял гениальности», Вахтангов-Черняков отзывается о Немировиче как о «поставщике литературы» и «недоразумении как режиссере». Между тем, Станиславский – Анатолий Белый, ничего этого не слыша, с экрана умоляет артистов ХТ об одном: надевая трико, снимать носки и кальсоны, чтоб избежать некрасивой формы ноги.
Сцена из спектакля «Вне системы»
Фото: Сергей Пятаков / РИА Новости
Сподвижников Станиславского, его учеников и великих современников, артистов, жену и саму Айседору Дункан во «Вне системы» в одно касание играют звезды московских театров: Анатолий Белый и Константин Хабенский из самого МХТ, Константин Райкин из «Сатирикона» и Евгений Миронов из Театра Наций, Алла Покровская, Наталья Тенякова, Евгения Добровольская, Полина Медведева, Ирина Пегова, Илзе Лиепа. На сцене – мхатовские кресла, Хабенский оттягивает зеленый занавес, показывая залу знаменитую шехтелевскую чайку. Весь этот мир – безусловно, театр, весь из отражений и эха. Настоящее смотрится в прошлое как в зеркало и ищет в этом прошлом опору, оправдание или надежду.
В финале юбилейного мхатовского торжества из трюма поднимается белая суфлерская будка, где в окружении бобинных магнитофонов сидит руководитель нынешнего МХТ Олег Табаков. Старый суфлер сетует на пыль и грязь, а в промежутках между жалобами превращается в Станиславского и вспоминает своих учеников («только двоих могу назвать – гениального Сулержицкого и Вахтангова») и соратников. Творческие вопросы волнуют «хозяина» наравне с безопасностью кассы, спекулянтами и сломанным штепселем. В этом есть своя правда и своя печаль: «храм» ли театр или большое сложное хозяйство, придуманное для организации хорошего времяпровождения, – вопрос этот Станиславский так и не решил.
Дух студийности, который так отстаивали КС и его фанатичный последователь, толстовец Сулержицкий, и есть ядро театра-дома, его этика и религия. Судержицкий потерпел крах, потому что стало ясно: либо студия, либо театр. Но тоска об идеальном устройстве театра осталась и не дает покоя до сих пор. В 1950-х идею студийности возвращал Олег Ефремов в опыте раннего «Современника», строя театр как команду единомышленников на принципах равенства и самоуправления. Театром-домом были Мастерская Петра Фоменко, Студия театрального искусства Сергея Женовача, «Школа драматического искусства» Анатолия Васильева, питерский Малый драматический Льва Додина. Вот, собственно, и все.
Символично, что одним из Мейерхольдов в серебренниковском «Вне системы» стал Клим – ученик Васильева и выходец из «Творческих мастерских», оплота московского авангарда начала 1990-х. В коротком эпизоде «Энергия» Мейерхольда, как безвольную куклу, измученную пытками, сажают на стул, а он снова и снова падает на пол. Режиссер и теоретик, за которым, как и предрекал Вахтангов, было будущее, был не только убит, но надолго вычеркнут из нашего театрального обихода. Клим тоже давно не ставит спектаклей, да и в целом все, что «не по системе», плохо приживается на отечественной почве. Мхатовская парадигма – жизнеподобный психореализм – победила, породив заодно толпы неталантливых последователей.
Механизм отношения к театру как к развлечению, пусть и культурному, в XIX веке придумали для буржуазной европейской публики. Основатель Художественного его презирал и пытался его уничтожить. Не вышло, да и хочет ли этого публика? Речь ведь о ее комфорте и безопасности. А их как раз сохранили вопреки издевкам Мейерхольда: «пусть даже глупо – но, боже мой, как хорошо, как чисто, как душисто». В этом и есть главное несчастье в общем глубоко счастливого КС.
Впрочем, когда исполинскому портрету Станиславского в финале аплодируют вышедшие на сцену актеры, монтировщики сцены, режиссеры, музыканты и им вторит битком набитый зал МХТ, становится ясно, что речь шла о человеке, желавшем существовать всегда вне системы. Иногда ему это удавалось, чаще же он вынужден был с ней считаться. И все же никто не знает имен контролеров из жилищной конторы, пришедших уплотнять старика. А вот в него самого верят до сих пор.