Динни Святочная быль

Нина ДАНИЛЕВСКАЯ

Жили мы были, печалились, радовались, ругались, мирились, теряли, находили — и все у нас, в общем-то, было хорошо. Был у меня и мой прекрасный принц, и трое сыновей, и любимый дом — небольшой, но теплый, уютный. Каждый год на Рождественские дни мы устраивали детям праздники. Иной раз у меня, иной раз у сестер: детей у нас всех было много — когда еще подрастут… А пока маленькие, пусть верят в чудо — так добрее получатся. И вот, бывало, соберемся у кого-нибудь, дети затеют возню, бегают, смеются, а то вдруг к компьютеру прилипнут — тут-то мы с сестрами и выходим переодеваться. Как по жребию выпадет: одна дедом Морозом, другая Снегурочкой, третья феей. Каждая из нас больше всего любила роль феи. Ее наряд был самый красивый: из дымчато-фиалковой органзы — летящий, волшебный, со шлейфом и шляпкой. Мороза со Снегуркой дети быстро разоблачали, а в фею верили. Вот вроде и видят черты, проступающие сквозь темную вуаль, и голос узнают, а все равно робеют: уж очень манит тайна, слишком прекрасна мечта и блаженна вера.

Дедушка Мороз со Снегурочкой всегда дарили носки. Детишки об этом знали и заранее кричали что-нибудь такое: «Дедушка, выслушай мой стишок, у меня носки промокли! Анчик, Анчик, Нинуль, слушайте…». И скороговоркой, заученное:

«Плывет в тоске необъяснимой
Среди кирпичного надсада
Ночной кораблик негасимый
Из Александровского сада…».

А Снегурочка: «Стоп, стоп, Митяка, помедленнее! Весь стих смял». Тот сбивается: «…Ночной фонарик негасимый, ой нелюдимый, ой кораблик, блин… Сейчас, все сначала…». Снегурочка: «Давай попечальнее». Тот смеяться. Но потом все-таки собирается, дочитывает гордый до конца, входит во вкус: зря, что ли, всю осень учил, хотел блеснуть. Получилось. Мы стоим, завороженные, вздыхаем… Кому-то взгрустнулось… Бедный Бродский…

Митька берет носки, срывает свои мокрые, рваные — и сразу в ведро. Надевает чистые. Сверкнув глазами и мгновенно просияв всеобщему умилению, отирает рукавом нос и еще красный мчится наверх — доигрывать тупую стрелялку. Место занимает Сашулька с флейтой. Этой и пяти нет. Еще не умеет стесняться. Мои-то побольше, олухи. А кроме школьной программы не знают стихов. Я не люблю заставлять учить стихи наизусть. Какое-то мне в этом видится ханжество, что ли… или кощунство... Сама я любила в их возрасте учить. Помнится, вдруг за один присест выучила лермонтовские «Три пальмы» и «Воздушный корабль». Рассказывала себе вслух, вместо пения. И «Девушку в церковном хоре» учила, но так и не смогла ни разу рассказать вслух — душили спазмы на последней строфе.

Все мы с сестрами и братьями любили стихи учить. Это был единственный контекст, в котором мы полноценно общались со взрослыми: а так взрослые нас обделяли — слишком были заняты своей наукой. Наша бабушка устраивала нам поэтические бои. Все по очереди рассказывают стихотворения, кто сколько знает, потом по мере истощения бойцы выбывают, остается кто-нибудь один и бабушка. Потом он, конечно, тоже выбывает. А у бабушки еще столько в запасе, что на три поколения вперед хватит — она всю жизнь стихи учит. До сих пор учит, хотя уже такая старенькая, что имеет двух праправнуков: Филиппку и Петьку. И кроме стихов теперь, бедняжка, еще непрерывно заучивает имена — потомков своих. И даты их рождений. Смешная, считает своим долгом всех помнить. Ну как можно! Ну пусть. Милая наша прародительница Нина. Я в честь нее названа.
А самый любимый поэт у нее, представляете, Пушкин. Меня это всегда почему-то удивляло. Знать тома Гумилева, Ахматовой, Пастернака, Бальмонта, Северянина даже, Владимира Соловьева, Ходасевича, Тютчева… Пригова! Пригова учить в 90 лет!.. И всем предпочитать Пушкина. Представляете? Бывает же такая незамутненность сердца… Я до крайности горжусь этой своей бабушкой.

Хотя и Таню, ее сестру, тоже люблю. Когда-то в глубоком детстве она была Наталья, потом стала Натаня, ну а на наш век осталось только Таня. Ее вклад в наше детство — это природа. Она исступленно боготворила природу. «Виды», как она ее называла. Причем в момент созерцания этих видов я, помню, не бывала в особом восторге: и ноги болели, и спина ныла, и скука смертная (ох и далеко же мы с ней заходили). Но потом… Сплавленное с ностальгическим флером… со щемящим сознанием невозвратимости… ведь этих видов уже никогда не будет: и ельничек с маслятами вырос, и поляна с красно-черными адмиралами давно застроена, и Лопасня поди пересохла совсем. Не знаю. Нет уже той дачи. А такое уж свойство человеческой психики: больше всего тосковать мы начинаем по тому, что становится невозвратимо. Помню, довелось мне как-то жить два года с отцом — в Большом Сергиевском переулке. Тяжело там было: и соседи ворчливые, и последний класс школы — трудно, и унизительная нервотрепка экзаменов, и неудачная любовь… Потом вернулась к маме, лет десять не хотела вспоминать те места. Цветной бульвар, Неглинная, Сретенка — все эти названия как шкуркой по сердцу скребли. А потом папик переехал, обменял свою коммуналку — и как стала меня тоска брать. Как начну думать, что никогдашеньки я больше туда не вернусь, не войду в этот затхлый сумрак старинного подъезда, не стащу украдкой сушку из соседского шкафчика, диванчик мой скрипучий, любимый (ах, сколько слез в его пыльненьких подушках!) не разложу… По Сретенке не пробегусь через Рыбников до Тургеневской… Или, наоборот, наверх, туда, через кольцо к проспекту Мира… Или в шесть утра вниз по Сергиевскому через Трубную площадь по Рождественке до «Кузнецкого Моста»… Шаги в утренних сумерках отдаются эхом. Стены еще хранят ночную влагу. И никого. Спит город... Как жаль всего этого. Да сейчас уж все не то. Нет той моей Москвы. И именно это-то и делает воспоминания столь острыми. Столь щемящими, грустными. И столько же дорогими. В этом и утешение, стало быть. Пока не потеряешь, не полюбишь как следует. А зато когда потеряешь, тогда так полюбишь, что целое душевное богатство обретается. Такая вот высшая мудрость.

Ну что мы там, бишь, про Рождество? Отвлеклась я. Сижу одна, попиваю глинтвейнчик, детей уложила, муж типа читает (знаем мы это чтение!). За окном 29 декабря, а нет! Уже два с половиной часа как 30-е. В общем, отвлекаюсь я сильно, не держу мысль... Скоро Новый год, потом опять пойдут рождественские праздники, опять достанем из закромов фиолетовую органзу со шлейфом, накупим носков.

Так вот вернемся к жили-были. Все текло, изменялось, все было хорошо в нашем малом, так сказать, семейном ответвлении, только не было у нас доченьки. Ясного солнышка, колокольчика Бог не давал. Богатырей с прынцами — полон дом, а светлого лучика, облачка нежного, ягодки — не давал.

А тут дал! Родилась, мышулька! Парни уж школу заканчивают, самый старший — в институте, а у меня — доченька. Такая радость! Юбки, бусики… И ведь не учим! Наоборот! Мальчишки строго запретили: мол, не вздумай принцессу растить: ничего розового, никакого плюша, никаких мягких игрушек, пусть получает нормальное мужское воспитание — только волосы не стриги. Такие вот триста спартанцев. Даже локончик первый не дают отхватить, циники. А у той знай себе вылезает природа. Ну нет, не было в доме бус! Ан нашла-таки. И какую-то мою древнюю юбку с блестками углядела — вцепилась, полчаса горевала, пока я подгоняла размер. Парни меня вечером чуть не убили. Спрятали. А она наутро: «Упка, упка». Я: «Юбочка?». Она: «Упика, да». Плачет. Пришлось в школу звонить. Это было, когда ей исполнилось два.

Время в моем возрасте очень быстро летит. Динничке уже пятый год. А ребенок она совершенно необыкновенный. И все потому, что фея в прошлом году сделала ей самый прекрасный в мире подарок. Такой подарок, который превратил ее жизнь в вечное чудо — в вечную рождественскую сказку.

Мы никуда не поехали. Был шумный многолюдный Новый год… В общем, Рождество захотелось провести по-семейному тихо. У мальчишек взрослая жизнь, свои друзья, свои праздники. Дома остался только младший — мой синеволосый Вениамин, мы с мужем и Динни.

Зажгли все свечи в доме, приглушили свет, Вениамин поставил Blackmore’s Night (он редко балует чем-то приятным)…
И тут…

Колыхнулась легкая штора…
И фиолетовый отблеск мелькнул за елкой…
Это была я.

Диннушка меня не узнала. Ну то есть, она, конечно, знала, что это я. Но она как бы временно с собой договорилась меня не узнавать. И искренне верила, что перед ней красавица крестная фея. И вот я держу речь. «Здравствуй, Вениамин, — говорю, — здравствуй, папа, здравствуй, Динни (мы так ее и называем в семье — Динни; хотя она Диана)». «Датити», — отвечает (благо, логопед на каникулах). «Я фея, помнишь меня?» — «Помню». И дальше вкратце напоминаю ей, что феи никогда не делают обычных подарков. «Феи, — говорю, — никогда не дарят носки». «А что дарят?» — интересуется Динни и, низко склонив набок головку, скептически заглядывает в мои пустые ладони. «А они, — говорю, — дарят свойство» (это, ясное дело, мы с сестрами из «Спящей красавицы» сплагиатили). Динни не понимает. И я пытаюсь ей объяснить, что такое свойство. Что это не то, что можно надеть на себя, не то, что можно съесть или потрогать. Это, говорю, часть тебя. Это ты сама становишься такой, становишься носителем… в общем, становишься тем, что тебе дарит фея. Это такой дар, который может изменить всю твою жизнь и сделать тебя счастливой… чтобы ты всегда радовалась и никто не смог тебя огорчить, даже если очень бы захотел. И тут она начинает понимать. На самом деле, маленькие дети могут понять гораздо больше, чем нам кажется. Я буквально увидела в ее глазах, что она поняла. И что она, затаив дыхание, с трепетом ждет. Она в этот момент уже самозабвенно верила в чудо. (И еще, не забываем, Blackmore’s Night… и свечи…).

И вот я ей его подарила. То чудо, которое изменило всю ее жизнь. Которое сделало мою девочку совершенно необыкновенной, иногда задумчивой… и абсолютно счастливой. Но и веселой. Потому что у нее было по меньшей мере в два раза больше поводов для смеха, чем у остальных. И столько же причин задуматься. Чудо, от которого она не откажется никогда. Сначала — потому что не будет хотеть расставаться с мечтой, со сказкой, ведь, если она откажется от дара, ей придется признать, что в фее не было волшебства. А с этим она пока расставаться не готова. А потом — потому что уже привыкнет и так полюбит этот свой дар, что уже действительно никогда с ним не пожелает, уже осознанно, распрощаться.

Дар такой: «Ты никогда в жизни не сможешь ни на кого обидеться. Я дарю тебе НЕУМЕНИЕ ОБИЖАТЬСЯ».

Вот такой вот рождественский дар.

Итог голосования: «+» 48, «-» 30