Достоевский против идей, химер и мечтаний Профессор Елена Пенская о нескольких жизнях Федора Михайловича, каждая из которых была несчастна

Профессор, руководитель Школы филологии НИУ ВШЭ Елена Пенская прочитала 12 февраля в доме-музее Федора Достоевского лекцию о писателе и его героях. Она сосредоточила внимание на трансляции писателем своего внутреннего мира в произведения, а также на самых важных событиях в жизни молодого Достоевского. «Лента.ру» записала основные тезисы ее выступления.

«Сколько вообще есть Достоевских? Бездна пролегает между ранним Федором Михайловичем и Достоевским «романного сгустка». Бездна разрубает его судьбу и жизнь, то, что было до рокового события, — каторги, и то, что было после. Достоевский, его жизнь, его судьба, состоят из каких-то отдельных кусков, и весь он замешан на разрывах. Правильно говорить о разных мирах, разных жизнях писателя.

Поздний Достоевский без конца переживает разные свои состояния в своих героях, он рассыпается на них. Если поставить перед собой задачу прочитать роман за романом, то можно увидеть, как он кружится на одном месте, как повторяются одни и те же ходы, одна и та же боль, одни и те же интеллектуальные и сюжетные ловушки, в которые попадают его герои и читатели.

Где же в этом сгустке искать подлинную биографию писателя, где поймать настоящего Достоевского? На самом деле, его реальная автобиография заканчивается «Записками из подполья», и с них же начинается совсем другое состояние, другое качество романного времени. Начинается вращение в кругу, и в каждом новом витке, романе, еще раз повторяется один и тот же диалог с молчащим Христом.

Второй Гоголь

Достоевский начинал свой творческий путь, учась в петербургском инженерном училище. В то время Федор Михайлович был очень худощав. Цвет лица его был какой-то бледный, серый, волосы светлые и редкие, глаза впалые, но взгляд проницательный и глубокий, всегда сосредоточенный в себе. В свободное время он всегда задумчиво ходил взад и вперед где-нибудь в стороне, не видя и не слыша происходящего вокруг него. Когда рождалась мысль, когда проклевывался какой-то сюжет или образ, когда он попадал во внутренний плен рождающегося мира, он начинал ходить, двигаться. Добр и мягок он был всегда, но мало с кем сходился из товарищей.

Закончив инженерное училище, он отрубает очередной отрывок своей жизни. В 1845 году Достоевский с головой ныряет в литературу. Первым его читателем становится малоизвестный писатель Дмитрий Григорович, с которым он снимает квартиру.

Первый успех приходит к Достоевскому с «Бедными людьми». Григорович и Некрасов зачитываются этим текстом, будят Федора Михайловича в четыре утра и буквально душат в объятиях. Сороковые годы, все молоды, никто не стесняется своих чувств. Они берут текст, тащат к Белинскому и врываются к нему со знаменитой фразой: «Новый Гоголь явился!», на что Белинский ответил: «Что-то у вас Гоголи как грибы растут».

Критик начал изучать текст, а Григорович и Некрасов сидели рядом, «в засаде», и ждали, что будет. Белинский читал всю ночь напролет и пришел в восторг. Все трое пришли к Достоевскому и поздравили его. Впоследствии Федор Михайлович говорил, что это было его «самое счастливое утро».

За год до смерти, в 1880 году, происходит другое величайшее событие в его жизни. Достоевский на открытии памятника Пушкину произносит такую речь, что в зале все рыдали. Два этих триумфа открывают и закрывают его жизнь.

Можно представить, как сложно было Достоевскому продолжать свой творческий путь после успеха «Бедных людей». У писателя происходит срыв за срывом. «Двойник» выходит плохо, словно Гоголь стоит у него за спиной. Достоевский постоянно чувствует, что тот ему мешает. Очень интересно читать его произведения в хронологическом порядке и видеть, с каким трудом он освобождается от тени Гоголя.

«Двойник» становится в каком-то смысле провалом для Достоевского. Если отзывы об этом произведении были бы жестче, писатель не ощущал бы такую боль. Сдержанная снисходительность Белинского, только что сжимавшего его в объятиях, была гораздо хуже.

Не поняли и «Господина Прохарчина». Даже с первыми обожателями — Некрасовым, Григоровичем — все очень трудно складывалось. Чем дальше, тем чаще Достоевский попадает в неловкие ситуации, все преувеличивает, потом сам же начинает мучиться, рефлексировать. При этом он знает, что ему природой отпущено нечто более масштабное, чем Григоровичу, Белинскому и Некрасову.

У Достоевского намечаются тяжелые расхождения с Белинским. Один из корней разлада с человеком, которого писатель поначалу боготворил, заключается в его отношении к христианству. «Я застал его страстным социалистом, и он прямо начал со мной с атеизма. Как социалисту, ему, прежде всего, нужно было низложить христианство, он знал, что революция непременно должна начинать с атеизма. Семейство, собственность, нравственную ответственность личности он отрицал радикально», — писал Достоевский. Белинскому оставалось жить недолго, и Федор Михайлович его бросил, не ходил к нему.

Мечтать — вредно

Ранние неудачи Достоевского скапливались и прорывались наружу в жалобах и стонах. В повести «Неточка Незванова» он пишет: «Они не ободрят, не утешат тебя, твои будущие товарищи; они не укажут тебе на то, что в тебе хорошо и истинно, но со злобной радостью будут поднимать каждую ошибку твою... Ты же заносчив, ты часто некстати горд и можешь оскорбить самолюбивую ничтожность, и тогда беда — ты будешь один, а их много; они тебя истерзают булавками». Все это сказано им про себя.

Друзья смеются над ним:

Рыцарь горестной фигуры,
Достоевский, милый пыщ!
На носу литературы
Рдеешь ты, как новый прыщ...

Достоевский никогда не простил Тургеневу эту эпиграмму. Были карикатуры, про него писали стишки. С момента начала насмешек у Достоевского просыпается ненависть не только к Тургеневу, но и ко всему тургеневскому. К его «круглой» риторической фразе, к хорошему воспитанию, к светскости, к комильфотности — все это вызывало у Федора Михайловича резкое отторжение. Ненависть прошла через всю жизнь писателя, хотя меняла свои оттенки и интонации. Самую жестокую карикатуру на Тургенева Достоевский рисует в «Бесах» — это Кармазинов. Текст, который предъявляет Кармазинов, называется «Мерси», он явно пародирует Тургенева.

Это события 1846 года. Только через год у писателя появляется совершенно новая, какая-то личная, интонация. «Белые ночи» — это совершенно пронзительный Достоевский сороковых годов — в его произведениях появляется удивительный образ мечтателя. Кажется, что он будет изжит писателем, но нет, он пройдет красной нитью через его тексты и жизнь.

«Белые ночи» дают какую-то отмычку к одной из его магистральных тем. Если попробовать сформулировать сюжет этого произведения с точки зрения богословия, то оно посвящено тому, как губительно мечтать. За этим стоит мысль, что всякая мечтательность — большой грех. Причем Достоевский показывает это нежно, ласково, романтично. У него получается, что эта мечтательность вредит герою. Она съедает подлинное, съедает саму жизнь.

Лежит человек двадцати с небольшим лет на кровати и мечтает, прямо как Обломов. При этом он так ярко проживает воображаемые жизни, создавая для себя виртуальную реальность, что настоящее бледнеет перед мечтами. Если этот юноша не лежит на диване, то он бродит по Петербургу, и город как бы сам участвует в создании наваждений. Петербург — очень сильный гипнотизер, он подыгрывает герою.

Потом молодому человеку удается вырваться за черту города. Он побывал на живой природе, немного очнулся, «продышался», по словам Достоевского, и вернулся к себе в каморку довольно поздно, вроде бы готовый начать жить по-настоящему. Получается так, что жизнь ему подыгрывает — он встречает вполне живую девушку Настеньку. У нее был жених, который съехал, обещал вернуться, через год вернулся, носу не кажет, забыл и разлюбил. Логично, что его место занимает сам мечтатель, почти влюбившийся в Настеньку. На последнем свидании появляется жених и она счастлива, все естественным образом разрешается.

В итоге — пустота, вполне себе простое, реальное счастье главный герой растратил в своих мечтах. Достоевскому тут удается копнуть нечто существенное — прожитое в воображении для жизни крайне часто становится несостоявшимся и погибшим.

С «Белых ночей» начинается удивительная вещь — все герои писателя попадают в ловушку грез и химер. Причем эти химеры обладают активным, агрессивным свойством: они подчиняют, вспарывают, навязывают себя реальности.

«Формы я не нашел и повести не осилил», — пишет о своем «Двойнике» Достоевский. Обретение своей формы для него — это сбрасывание с плеч «шкуры» Гоголя, аллюзий с «Записками сумасшедшего», «Носом» или вообще всего вместе.

«Повесть эта мне положительно не удалась, но идея ее была довольно светлая, и серьезнее этой идеи я никогда ничего в литературе не проводил», — констатировал писатель. Формула ее такова: «никакое уничтожение бедности, никакая организация труда не спасут человечество от ненормальности, а следственно, и от виновности и преступности <…> ни в каком устройстве общества не избегнете зла, что душа человеческая останется та же, что ненормальность и грех исходят из нее самой». Этого не мог вынести Белинский. Эта идея взбесила его и стала причиной разлада с Достоевским. По его логике, молодой писатель развивался совершенно не в том направлении.

Достоевский остался верен себе до конца, до последнего романа. Никакой социализм не принесет человечеству счастье потому, что во всяком человеке, «конечно, таится зверь». Это слова Ивана из «Братьев Карамазовых», и Достоевский знал об этом не понаслышке».

Почему? Он очень дорого заплатил за искушение идеей. Достоевский-художник знал истинную цену попадания в плен идей, химер и мечтаний. Но реальный молодой писатель полностью попал под их соблазн. Стоило это ему дорого.

Несчастное письмо

Все началось с петрашевцев. Петрашевский был наглецом и хулиганом. Он работал в Цензурном комитете. Он мог свободно брать заграничные книги, которые туда попадали — это была такая таможня для всей литературы. Петрашевский этим пользовался, не уничтожая интересные ему запрещенные издания, а унося их к себе домой. Он делился этими книгами, а потом обсуждал их в узком кругу. У него были свои особые манеры и привычки — Петрашевский участвовал в расшатывании основ государства. То в дамское платье оденется при черной окладистой бороде и в таком виде возьмет да придет на службу, то квадратный цилиндр себе закажет. Это позже будет походить на выходки и скандалы футуристов.

Он притягивал к себе внимание своей скандальностью и экстравагантными манерами. У него в кружке были самые разные группировки, приближенные к нему и отдаленные. У Петрашевского был свой печатный станок и свой доносчик, все как полагается.

Достоевского угораздило, он попался — прочитал запрещенное письмо Белинского к Гоголю. Главная мысль письма заключалась в том, что нечего к христианским чувствам взывать, а нужно бороться с системой, а если не можешь — то надо ее обличать.

Доносчик всегда рядом, схема отработанная, он выполняет свою работу, и 23 апреля 1849 года всех петрашевцев арестовали. В середине ноября того же года Достоевскому вынесен смертный приговор, но потом его сразу же помиловали. Генерал-аудиториат обратился к императору Николаю с просьбой о смягчении приговора. Достоевскому хотели дать восемь лет каторги, но Николай сделал встречную резолюцию: четыре года, потом рядовым, а приговор к расстрелу должен быть театрально разыгран, со всеми подробностями.

В жизни есть только страдание

После спектакля с казнью начинается совершенно другой Достоевский. Но если идти дальше вслед за документами и текстами, создается впечатление конца — источники обрываются. Его жизнь нельзя проследить ни по каким свидетельствам, ни по «Запискам из Мертвого дома». Есть ощущение, что внутренний мир Достоевского в «Записках…» запечатан. Действительно, эту книгу нужно читать в разные отрезки жизни — это удивительный текст. Это не роман, а предельно искренний, исповедальный рассказ о том, как это — жить на каторге, в тюрьме, носить кандалы, мыться в бане, не знать одиночества, жить окруженным другими людьми и считать бревна в крепости. К идеям, вынесенным с каторги, писатель будет возвращаться постоянно, проверять их, ходить вокруг них.

У Достоевского есть свое особое пространство, неевклидово. «Дважды два четыре — все-таки вещь пренесносная, — говорит один из его героев. — Дважды два четыре — ведь это, по моему мнению, только нахальство-с. Дважды два четыре смотрит фертом, стоит поперек вашей дороги руки в боки и плюется». Всегда какая-то странность, неожиданность мысли, нежелание признавать аксиомы.

Глеб Успенский однажды говорил о Достоевском. Войдя в маленькую прихожую, он спросил собеседника: «Что можно сюда вместить? Разве что галошницу. А он… он [Достоевский] бы напихал сюда страданий с шестиэтажный дом».

Федор Михайлович обладал совершенным даром провидца, благодаря такому неевклидову, не ньютоновскому мышлению, уму, живущему по законам не XIX, а XX века. Его время наступает в XX веке. Пролетарский писатель Максим Горький говорил о том, какой страшный ущерб нанес Достоевский России тем, что звал не к бунту, а к смирению. Недаром его Ленин назвал «архискверным». До 1960-х годов Достоевского нельзя было читать в школе.

Но, скажем, Бунин считал, что революция началась по вине Достоевского, потому, что он внес безумие, этот диссонанс, ту пучину, в которую ввергла себя интеллигенция. Кто только ни пинал писателя, например, демократы за попытку примирить всех, за христианскую проповедь. Леонтьев упрекал Достоевского, наоборот, за нехристианские идеи, Вересаев писал, что герои Достоевского — подвижники сатаны.

В великой книге «Проблемы поэтики Достоевского» Бахтин пишет: «Кажется, что каждый входящий в лабиринт полифонического романа не может найти в нем дороги и за отдельными голосами не слышит целого. Часто не схватываются даже смутные очертания целого. Каждый по-своему толкует последнее слово Достоевского, но все одинаково толкуют его как одно слово, один голос, один акцент, а в этом как раз коренная ошибка».

Одно из самых удивительно точных воспоминаний о Достоевском оставила его давняя подруга Елена Андреевна Штакеншнейдер: «Как сравнить его, как романиста, с Тургеневым. Читать Тургенева — наслаждение, читать Достоевского — труд, и труд тяжёлый, раздражающий. Читая Достоевского, вы чувствуете себя точно прямо с утомительной дороги и попавшим вдруг в незнакомую комнату, к незнакомым людям. Все эти люди толкутся вокруг вас, говорят, двигаются, рассказывают самые удивительные вещи, совершают при вас самые неожиданные действия. Слух ваш, зрение напряжены в высшей степени… вы стараетесь понять, что тут происходит… и если при неимоверных усилиях поймете, что каждый делает и говорит, то зачем они все тут столкнулись, как попали в эту сутолоку, никогда не поймете; и хоть голова осилит и поймет суть в конце концов, то чувства все-таки изнемогут».