«Сформировалось примитивное целеполагание — больше бабла» Урбанист Святослав Мурунов о том, из чего состоят российские города и как локальные сообщества могут изменить их облик

В Московской высшей школе социальных и экономических наук состоялась лекция руководителя Центра прикладной урбанистики при МВШСЭН Святослава Мурунова. Он рассказал о том, как устроены и функционируют российские провинциальные города, об ошибках отечественных урбанистов и о том, как «перезагрузить» город, развивая низовое самоуправление. «Лента.ру» публикует первую часть основных тезисов его лекции.

Город — это сложная система, живой организм, и для того, чтобы начать с ним работать, нужно понимать, что он собой представляет. Наш подход заключается в том, что мы делим его на три слоя: физическое пространство, социальные системы и культурные коды. По правилам, с точки зрения устойчивого города, все наоборот: сначала идут культурные коды, потом социальные системы и физическое пространство, но в нашей стране все по-другому. В каждом городе, где мы проводили исследования, мы изучали каждый из этих слоев.

Мы модернизировали метод Вячеслава Глазычева (российский ученый, доктор искусствоведения, заложил школу современной российской урбанистики — прим. «Ленты.ру»), который говорил, что если нужно изучить что-то сложное (в частности, город) нужно использовать метод «рамок», выделять некий фокус. Например, городская мебель — отличный способ понять, что происходит в городе с дизайном, с ЖКХ, с культурой. Мусор в городе — где он скапливается, какой он. Такая рамка, как городские аномалии, помогает понять, какие субъекты в городе представлены. С помощью этого метода мы «просканировали» около 80 городов России, пройдя по ним пешком.

Социальные системы и отношения между ними

Конечно, в среднестатистическом российском городе нет никакой доступной среды, нет «зеленого каркаса» (неразрывная сеть площадей, на которых находятся естественные, не преобразованные людьми растительные сообщества, — прим. «Ленты.ру»). Единственный город, в котором «зеленый каркас» имеется — это Калининград, и то благодаря жившим там до 1945 года немцам, потому, что они как-то сделали так, что испортить быстро это не удается. Этот слой активно изучается не только нами, по нему накапливается большой эмпирический материал, из которого интересны различные повторения, закономерности. Он нужен нам для построения гипотез о том, что происходит в городе.

Второй слой представляет наибольший интерес. Изучению этого слоя мы посвятили несколько лет, потому, что хотели разобраться, какие субъекты есть в российском городе и как они устроены. Каждая социальная система, которую мы находили, раскладывалась на составляющие: структура, элементы, связи и так далее.

Самое главное здесь — понять целеполагание такой системы. Например, у власти целеполагание очень простое: «вечная власть». Если «просканировать» сайты городских администраций в течение десяти лет на тему того, какие обещания выдаются, и потом рассмотреть город на предмет того, что реально делается, то приходит понимание, что все обещания остаются обещаниями. Делаются они, чтобы генерировать новости и оставаться в информационном потоке. По годам можно проследить, когда в регионах возникали слова «кластеры», «инновации», «инвестиции», «брендинг территорий». Прямо по годам есть точные срезы, словно спил ствола дерева, причем видно, что от Москвы эти «годовые кольца» расходились неравномерно: города-миллионники попадали в первый круг, 500-тысячники — во второй, и только до некоторых 100-тысячников сейчас доходит тема, например, маркетинга территорий.

В некоторых городах сохранились крупные предприятия, которые раньше, в советское время, несли градообразующую функцию и формировали стратегию развития города, социокультурное наполнение и вообще придавали какой-то смысл его существованию. Сейчас многие из них закрылись, и вместо них получились пустыри. Или же они перепрофилировались, скажем, в торговые центры или еще что-то. Те, что остались, стали частью финансово-промышленных групп.

Целеполагание этих социальных систем — «меньше ресурсов за большую компенсацию». Крупные предприятия первыми завезли в города трудовых мигрантов, отказались от сопровождения жилых комплексов, детских садов, профтехучилищ и школ, отказались от всей социокультурной нагрузки. Понятно почему — это крупный бизнес, его задача — капитализация.

У этих крупных предприятий центр принятия решений находится вне городов (в Москве или еще где-нибудь), в чем и заключается ключевая проблема вовлечения их хоть в какие-то городские процессы. В городе находится только региональный топ-менеджмент, и у него очень сужены рамки. У нас есть серия интервью с топ-менеджерами разных предприятий, и все они рассказывают, как у них, по годам отгрызали полномочия по финансированию непрофильных городских проектов (бюджеты на праздники, социальную сферу и так далее). Став частью больших производственных цепочек, они получили доступ к лучшим юристам и бухгалтерам, благодаря чему минимизировали все свои налоговые отчисления, все свои схемы. Крупный бизнес и предприятия стоит рассматривать исключительно с этой позиции.

Недавно возникла новая социальная система: средний бизнес как субъект розницы, девелопмента и производства товаров народного потребления и услуг. Эти четыре ключевые сферы могут быть представлены в городе не по отраслям, а некими бизнес-группами, у которых есть разные интересы.

В этих системах сформировалось примитивное целеполагание по принципу «больше бабла». Норма прибыли является единственной целью и ценностью для среднего бизнеса. Он, к сожалению, пока все свои решения меряет только этим, ему непонятно, что такое город как система, и он рассматривает город исключительно как источник дохода.

Средний бизнес проявил некоторую дальновидность — городская Дума обычно состоит на 90 процентов из его представителей. Единственная возможность защитить инвестиции в нашей стране — это контролировать процессы, связанные с их возвратом. Если мы берем депутатов и начинаем смотреть, кто откуда вышел, то это именно средний бизнес. Даже если депутат не из бизнеса, можно найти, чей он ставленник, чьи интересы лоббирует.

Потом нас заинтересовало законодательное собрание края. В нем несколько иная картина, там находятся крупные предприятия и местные монополии (газ, свет, вода). Средний городской бизнес и крупный региональный поделили сферы влияния. Как только средний бизнес получает доступ к формированию городской политики, мы наблюдаем следующий процесс: во многих городах транспортные предприятия, системы водоканалов, электросеть переходят в частные руки и, фактически, становятся предприятиями в сфере интересов бизнеса. Понятно, что тут не идет речь о качестве, о каких-то инвестициях, так как руководством проводится политика минимизации издержек. Никто не заинтересован в дорогих длинных программах, связанных с инновациями. Все жители рассматриваются как потребители: не хотите ходить в наш торговый центр — мы вам повысим цены на свет, газ и воду. Это послужило сдерживающим фактором в улучшении качества услуг.

Выборочное исследование показало, что люди, контролирующие транспортные предприятия, начинают контролировать комитет по транспортной политике, люди, у которых есть девелоперский бизнес, начинают контролировать комитет по ЖКХ и так далее. Здесь прямая связь: бизнес минимизирует свои издержки, превратив город в свою корпорацию. Если в городе меньше миллиона жителей, то можно с большой долей вероятности говорить о том, что профильные комитеты контролируются бизнесом.

Благодаря среднему бизнесу возник бизнес постиндустриальный. Мы считаем постиндустриальной 36 видов деятельности: реклама, маркетинг, дизайн, архитектура, логистика, юриспруденция, банковские услуги, дополнительное образование, консалтинг и прочие. Целеполагание у субъектов этого бизнеса пока наивное — fun & enjoy, город они не чувствуют. Когда у них спрашиваешь, почему они этим занимаются, они отвечают, мол, так поменялась цивилизация, можно быть, скажем, дизайнером, не стоя у станка, оказывать услуги, работать в офисе. Это такой офисно-креативный класс, там даже деньги не всегда есть, чаще всего этим занимаются потому, что это интересно.

Но, конечно, деньги там все-таки есть, и, прежде всего, они крутятся в ИТ-индустрии, хотя городская администрация об этом обычно мало что знает. Айтишники, с учетом своей специфики, давно научились использовать всякие схемы для минимизации расходов и ухода от налогов. Так как у них нет станков, их тяжело найти, благодаря чему власти часто не знают о том, сколько у них в городе компаний и какой у них оборот. Например, в Калининграде у мэра вызвал удивление факт того, что там есть около десяти крупных ИТ-компаний с оборотом 130 миллионов долларов. Я ему сказал, что если администрация не будет их поддерживать, сводить с девелоперами, чтобы они начали строить удобные для сотрудников этих компаний жилые комплексы, они все соберутся и уедут в Латвию. У этих разработчиков топовые позиции в App Store. Эта отрасль уже есть, но ее как бы и нет.

Ни один мэр не знает, сколько у него в городе дизайнеров. Весь креативный класс для большинства чиновников — пока неизведанная тема. Кстати, по цене создания логотипа можно сказать все о развитии целых отраслей в городе. Если она начинается от 500 рублей, то там, конечно, нет никакого серьезного локального бизнеса. Если в городе цены на логотип начинаются от 30 тысяч рублей, можно говорить о том, что тут есть образование, профильные вузы, институты и конференции, что есть локальные эксперты, что в нем можно работать.

Общественные организации, НКО, в нашей стране — это такая заплатка от социальных проблем. Их целеполагание заключается в решении этих проблем, но, согласно нашим наблюдениям, делают они это своеобразно. У них нет ответа на один ключевой вопрос: что вы будете делать, когда эти проблемы закончатся? «Как закончатся? Мы сделаем все, чтобы они не закончились!» То есть они, фактически, занимаются социальной активностью ради того, чтобы заниматься социальной активностью. У них критериев того, что это когда-то должно закончиться (брошенные дети, брошенные животные, скажем, еще что-то), нет. Сколько бы государство ни давало им грантов, они все пережуют и на все эти гранты найдут социальные проблемы.

Независимых НКО чуть меньше одного процента от числа зарегистрированных. Мы проводили исследование, и там из двух тысяч таких организаций только двадцать считали себя независимыми. Остальные считают себя ориентированными на государство, и полностью зависимы от него.

Отдельно стоит выделить субъекты, которые называются «малый бизнес». Это несоциальная протосистема, и ее фактически нет («не трогайте, нас нет»), плюс еще наше государство постоянно напоминает ей, что ее нет. В нашей стране малый бизнес размножается копированием: «увидел — повторил». Пришел в одну компанию, увидел, какой станок нужно купить, ушел с другом, купил такой же, открыл свое производство. В некоторых городах можно видеть, как из одной фирмы, делающей пластиковые окна, в течение трех лет появилось двести фирм, делающих пластиковые окна, и как весь рынок потом схлопнулся, не развиваясь.

Малый бизнес хуже всего объединяется в какие-либо гильдии, цеха и организации. У него всего три проблемы: где бы взять арендную ставку, с которой бы доплачивали; где взять персонал, который бы не воровал и работал 24 часа в сутки; как сделать маркетинг «всё для всех по любой цене». Он не влияет на образование и портит городскую среду.

Малый бизнес — это рекламные «братские могилы». Если вы видите на здании четыре вывески вместе — это она. Как только открывается торговый центр, она рассыпается по подворотням. Как только строится жилой комплекс, он тут же может открыть три парикмахерских в одном доме, потому, что его субъекты не общаются друг с другом. В общем, малый бизнес у нас не состоялся, плюс еще все ему помогают чувствовать себя никому не нужным.

У экспертного сообщества в тех городах, где есть университеты, различные научные центры, какие-то люди с уникальными компетенциями, всего два заказчика: администрация и бизнес. Администрации нужны социологические исследования о том, что все их любят, а бизнесу нужны исследования на тему «мы все продадим». Лояльность и маркетинг — вот специализация локального экспертного сообщества. Свои профессиональные компетенции они, как правило, реализуют за пределами города. Мы наблюдаем по стране, как люди из одного города, где они никому не нужны, за его пределами участвуют в различных проектах.

Если взять все то, что было сгенерировано локальными экспертами за десять лет — концепции, исследования, доклады — дай бог, найдется процентов десять чего-то действительно применимого и на что-то сгодившегося. В основном они делают презентации с таким целеполаганием: «любые презентации за ваши деньги», все, что хотите, обоснуем, все, что хотите, нарисуем.

Городские медиа — еще один критический субъект, который формировался под действием двух субъектов: администрации и бизнеса. Их целеполагание — «ленточки и реклама». Можно посмотреть, как создавались департаменты внутренней политики и департаменты средств коммуникации (в любой региональной администрации есть департамент, занимающийся медиа, у него есть бюджет, в котором прописано, какие СМИ получают деньги). Они в последнее время контролируют, например, то, какие слова нужно употреблять в тексте вместе с фамилией губернатора или сити-менеджера, какое должно быть количество материалов и с какой периодичностью они должны выходить. Фактически, вся информационная политика города контролируется либо рекламодателями, либо городской администрацией.

Только неформальные городские сообщества сейчас последний оплот самоорганизации, они проявляют целеполагание «хорошо жить». Они представляют собой самоорганизованные группы людей, объединенные вокруг социальной проблемы (защитники животных, экология), субкультуры, какого-либо места (сообщество памятника, парка) — всего их разновидностей около 150. Проблема заключается в том, что они друг с другом никак не связаны, не представляют собой никакого сложного субъекта. Но примерно 10 процентов жителей города хотя бы раз в год участвуют в их деятельности.

Локальные сообщества — это ключевая проблема российских городов, и она заключается в том, что их нет. Даже если где-то они и есть, то форма их деятельности очень примитивна. Большинство граждан не знает своих соседей по подъезду. Когда спрашиваешь людей, скидываются ли они совместно на свадьбы или похороны, только в Дагестане, Татарстане и Башкирии иногда отвечают утвердительно — то есть там, где есть какие-то национальные инструменты социального взаимодействия. В основном в русско-советских городах локальных сообществ нет, а в новостройках они просто физически возникнуть не могут.

Силовики — это отдельная социальная система, которая очень не любит, когда ее исследуют. У меня есть ощущение, связанное с глубинными интервью и наблюдениями, что в 90-е годы, когда не было идеологии и каждый был сам за себя, одним из инструментов спасения государственности на локальном уровне стал доступ силовиков к бизнесу.

Функция безопасности всегда приложима к какому-либо субъекту, которому необходимо как-то реализовываться. Как только эта функция становится функцией управления, мы получаем паранойю, возведённую в государственный формат, так как безопасность начинает управлять безопасностью, и видит кругом врагов, интриги и спецоперации. Как только функции начинают становиться субъектами, происходят серьезные метаморфозы.

Их целеполагание скрытое, непонятно, чего они хотят, но, скорее всего, они просто хотят контролировать ситуацию. Понятно, что они не имеют никакого отношения к развитию потому, что слова «эксперимент» и «будущее» не про них — «в будущем мы хотим еще лучше контролировать ситуацию». Поэтому в наших школах появились камеры, вахтеры, а локальные сообщества исчезли. Внешность города определяют гаишники с пожарными, а не культурологи, городские эксперты. Силовики очень серьезно тормозят городское развитие, потому, что их основная функция — контроль, и у них нет заказчика, они сами стали себе заказчиком.

У наших граждан очень небольшой горизонт планирования. Мы выработали термин «городские пассажиры» — это 80 процентов горожан, которые передвигаются между домом, работой, магазином, иногда заходя в парк или бар. Они характеризуются отсутствием целеполагания, горизонт планирования у них — до одного года. Среди них сильно выделяются только школьники, у них горизонт планирования составляет 10 лет — на срок обучения в школе.

По каждому городу, в котором мы проводим исследования, мы уделяем особое внимание социальным системам, потому, что в их состоянии, в их взаимоотношениях складывается понимание о том, что с этим городом можно сделать. У нас есть отдельная тема: как сконструировать субъекты из неформальных городских сообществ, как запустить систему, которая запустила бы изменения в городе.

Понятно, что когда вы маленькие, ни одна из крупных систем — бизнес и власть — не обращает на вас внимание. Но есть технология, которая называется «сеть городских сообществ», согласно ей из небольших разрозненных сообществ вы собираете сеть неформальную горизонтальную структуру, и она начинает влиять и на бизнес, и на власть. Но сделать это удаленно невозможно, нужно быть встроенным модератором и донором этого процесса, брать на себя риски, координировать, работать с конфликтами. Например, таким способом в Пензе была организована сеть местных сообществ, которая помогла спасти от застройки центр города. Целеполагание у всех сообществ разнонаправленное, про людей думают только те, кто никак не институализирован в городе, что грустно и говорит о какой-то системной проблеме.

Культурные коды

Нематериальное пространство города представлено культурными кодами. В нашей стране с ними две проблемы: одна называется «1917 год», вторая — «1992 год». В 1917 году большая часть цепочек прекратила свое существование, возникли абсолютно новые, а в 1992 году советские культурные смыслы прервались, и возникло другое пространство.

Практически ни один субъект системы с ними не работает — может только локальные эксперты, краеведы и философы (если они остались в городе). Администрация фрагментарно работает с цепочками культурных кодов. С ее точки зрения город, находящийся в ее ведении, до революции имел один культурный код, а в советское время в нем просто построили завод.

Можно посмотреть на примере брендинговых проектов (брендинг — это, по сути, переосмысление, утилизация культурных кодов с какой-то коммуникационной задачей), как наше государство относится к культурным кодам. Например, на логотипе Омской области находится медвежья лапа, на ней стоит церковь, а из церкви вылетает ракета.

Сила культурных кодов воспринимается через эмоции, их задача проста — вдохновлять. Видели ли вы слово «эмоции» в социально-экономической стратегии какого-либо города? Наше государство не любит слова «эмоции», «чувства». Когда мы начинаем говорить про счастье, нам отвечают, что это эзотерика, давайте, мол, говорить о квадратных метрах и километрах дорог. На самом деле слой культурных кодов — это пространство, имеющее большой потенциал.

С культурными кодами у нас все еще хуже, чем с социальными системами. Если вы пойдете в краеведческий музей не в Москве, то ничего толкового с 1992 года там не найдете. В том году государство, отказавшись от идеологии, пустило культурные коды на самотек, и их формированием стала заниматься, например, реклама. Снятие границ, появление интернета привнесли в наше общество множество глобальных культурных кодов — вокруг них формируется бизнес, неформальные городские сообщества.

Наша страна уникальна — до 1917 года у нас был большой пласт локальных культурных цепочек, в которые по-разному встраивались идеи и переопылялись глобальными, ведь мы были встроены в глобальный контекст. Советское время стало периодом изоляции, в нашей стране существовали только советские культурные коды, а с 1992 года опять появилась смесь глобальных и локальных, притом никем не управляемая, не конструируемая и на национальном уровне не переосмысляемая. Это пространство является ресурсом для новой творческой экономики, которой у нас нет. Переосмысление культурных кодов, принципов, по которым они конструируются, и есть топливо для креативного класса и среднего бизнеса.

Досоветский период представлен в городах памятниками, коллекциями музеев, а вот советский очень быстро исчезает. Наш любимый вопрос к директорам краеведческих музеев: «а что, после 1992 года город прекратил свое существование?» Они отвечают, что не знают, что им собирать — самых богатых людей города? Кто построил первый торговый центр? Кто выиграл выборы? Бандитские 90-е? Мы советуем, чтобы они хотя бы сделали выставку «Бандитские 90-е», и увидели, какое огромное количество людей к ним вернется, и даже появятся меценаты. Но у них нет заказчика, и они пьют с горя. Максимум они могут выставлять работы художников, и то из Союза художников, так как этот орган для них представляет хоть какой-то авторитет.

Сила культурных кодов зависит от их длины. Самый длинный наш культурный код — это русский мат. Он проходит все татаро-монгольское иго и продолжается до наших дней, что подтверждает тезис о силе эмоций. Идеи, смыслы развития городского управления, это тоже культурные цепочки. Например, устав среднестатистического города начали писать еще в советское время, и несколько раз изменяли. В этом уставе нет ни городских сообществ, нет ни среднего, ни малого бизнеса, ничего не сказано про культурные коды. Там только описано административное деление, кто за что отвечает, как формируется бюджет и так далее.

Все идеи городского развития, активно обсуждающиеся в нашей стране, представляют собой глобальные коды, начинавшиеся в других городах, других социальных системах. Они пришли к нам несколько искаженными. Есть любимое многими слово «партиципация» — вовлечение жителей населенного пункта в какие-либо процессы. Западные урбанисты очень любят говорить про нее потому, что в формирование какого-либо городского проекта (парк, сквер, жилой комплекс) обязательно вовлекаются жители. Но нужно понимать, что любой житель европейского города является частью одного или нескольких городских сообществ, и только благодаря этому он представляет через себя интересы группы людей.

У нас в стране ни один партиципационный проект не получился потому, что когда вы берете людей с улицы, то они рассказывают вам про плохую власть и ЖКХ, а до проектирования парка там даже не доходит. Мы в московских районах Сокольники и Митино делали правильное вовлечение, привлекая к проектированию парка представителей городских и локальных групп, и только тогда у нас появлялось хотя бы какое-то техническое задание.

Да, результатом патисипации должно быть техническое задание. Вы опрашиваете людей не для того, чтобы они посчитали вам смету, а для того, чтобы получить техзадание, которое уже локальная экспертная группа претворит в концепцию, в рабочую документацию. Но в нашей стране его формируют по-прежнему, когда администрация говорит локальным экспертам о том, что у нее появилась идея что-то построить, и нужно нарисовать техническое задание. Только на этапе концепции, когда уже все утверждено, имеют место публичные слушания, носящие рекомендательный характер. Житель, не имеющий опыта и какого-либо социального взаимодействия, скажет, что проект нового парка, конечно, лучше чем ничего, пусть, мол, строят. Девелоперы вообще боятся самого слова «патисипация», потому, что она требует денег, а потом на выходе может получиться техзадание, сильно отличающееся от первоначального, что приведет к потере прибыли.

Западные технологии, приходящие к нам из европейских городов, не приземляются на нашу реальность, так как у нас совершенно другая социальная ткань, совсем другие взаимоотношения и другие культурные коды. Для европейских урбанистов представляет большой интерес то, как построить у нас городское сообщество с нуля, поскольку в Европе этого делать не надо, там уже все структурировано. Дания была признана самой счастливой страной мира, и при этом 80 процентов датчан состоят хотя бы в семи формальных или неформальных сообществах.

Но с чем же тогда связан кризис европейской культуры? На самом деле, они ждут нас, потому, что мы — держатели большого культурного капитала. Но мы сидим на нем, не переосмысляя его, и не предлагая свои культурные цепочки европейцам для переопыления. Фактически, они уже 50 лет буксуют потому, что нет того, кто бы их как-то переопылил, вдохнул жизнь. Поэтому они нам помогают.

Например, развитием культуры на русском Севере занимается Норвегия, Финляндия, Дания через институцию «Совет министров северных стран» (сейчас, впрочем, их признали иностранными агентами, и они больше ничем не занимаются). Они — единственные, кто пытался сохранить местную культуру, поддерживал художников, фотографов, проводил выставки, помогал библиотекам. Эти страны понимают необходимость культурного обмена, ведь, чтобы дальше двигаться, нужна пересборка культурного пространства всей планеты.

Культурный слой представляет большой интерес, в том числе, и потому, что у каждого города есть свои уникальные цепочки, и развитие городов (например, с точки зрения туризма) может быть обусловлено ими. Скажем, в Якутске якуты восстановили свою древнюю религию ветра. У них в центре духовной культуры «Дом Арчы» я видел якутскую табуретку, история которой уходит глубоко в прошлое. Это отличный предмет для того, чтобы, переосмыслив его, сделать несколько вариантов городской и интерьерной мебели, запустив на основе него промышленный дизайн региона, но работать с этим никто не будет.