«Мы вас прикончим, проклятые иностранцы!» Книга Розенштрауха «Исторические происшествия в Москве 1812 года во время присутствия в сем городе неприятеля»

В исторической науке есть особый вид текстов, позволяющий взглянуть на известные события с другой стороны: мемуары простых очевидцев, не по собственной воле ставших свидетелями исторических событий. К такому тексту относятся и воспоминания немецкого иммигранта Иоганна-Амвросия Розенштрауха, владевшего модным магазином на Кузнецком Мосту в начале XIX века. Издательство «Новое литературное обозрение» выпускает книгу Иоганна-Амвросия Розенштрауха «Исторические происшествия в Москве 1812 года во время присутствия в сем городе неприятеля». В ней немецкий автор описывает Москву в дни, когда, согласно плану Михаила Кутузова, город был оставлен ради спасения русской армии.

С разрешения издательства «Новое литературное обозрение» «Лента.ру» публикует отрывок из книги Иоганна-Амвросия Розенштрауха «Исторические происшествия в Москве 1812 года во время присутствия в сем городе неприятеля», посвященный событиям, которые происходили в Москве в короткий промежуток между Бородинской битвой и оставлением города русскими войсками.

К концу августа-месяца [1812 года] многолюдная Москва совсем почти опустела. Положение немногих иностранцев, которые оставались [в ней] добровольно или вынужденно, становилось все более угрожающим, что показали безобразия, чинимые озлобленным народом на улицах и в домах. Особенным бельмом на глазу для народа стал Кузнецкий Мост — улица, где находилось большинство французских магазинов и которую населяли почти одни только иностранцы. В других частях города пошли разговоры, что «прошлой ночью убили всех иностранцев, которые жили на Кузнецком Мосту». Я услышал об этом, так как несколько знавших меня господ посылали спросить, «жив ли я еще».

Тогдашний генерал-губернатор граф Ростопчин издал, правда, прокламации для народа, в которых представлялось, сколь мало чести делает убийство тощего, как высохшая селедка, француза или немца в парике, но эти шутливые бюллетени мало годились для устрашения народа. Посему около полуночи 30 августа я покинул свою квартиру на Кузнецком Мосту, ибо в ту ночь на улице было шумно и неспокойно как никогда раньше, как я не слыхивал и днем с моего приезда в Москву, хотя Кузнецкий Мост — одна из самых оживленных московских улиц. Подхватив за руку мою 16-летнюю дочь, я бежал к торговцу Шиллингу, — тот по причине своей многочисленной семьи и многих бывших у него комиссионных товаров, которые он не мог спрятать, также решил оставаться в Москве.

На пути туда нас преследовала чернь. По счастью, дворник в Шиллинговом доме открыл нам железные ворота на двор по первому стуку и так же быстро затворил их за нами, увидев наших преследователей. У нас было перед ними небольшое преимущество, потому что из комнаты, где они увидели, как мы проходим, и закричали: «Мы вас прикончим, проклятые иностранцы!» — им нужно было сначала пройти двор своего дома, который выходил в переулок. Это небольшое преимущество, которое мы использовали, ускорив шаги, и обстоятельство, что дворник даже в полночь оказался так близко от ворот, чтобы впустить нас, спасло нам жизнь.

В семействе Шиллинга устроили теплый прием. Нас пригласили остаться у них и вместе разделить все грядущие события. Ставни на окнах и вход в дом были крепкие и в таком хорошем состоянии, а присутствующих, в основном молодых и сильных мужчин, так много, что можно было отбить средних размеров штурм. Однако в субботу, 31 августа, стало приходить со всех сторон столько известий об угрозе для жизни все еще остававшихся в Москве иностранцев, что Шиллингово семейство посчитало за должное любой ценой лучше покинуть город, чем стать жертвой. За чрезвычайно высокую сумму старшим сыновьям удалось достать лошадей. Итак, несмотря на тесноту на их подводах, все упрашивали меня сопровождать их. Но я считал это невозможным, если только не идти рядом пешком, и попросил взять с собой лишь мою дочь.

Вечером, в 11-м часу, они уехали. При нашем обоюдном прощании мы чаяли свидеться только в вечности, ибо и им в дороге следовало ожидать не меньших опасностей, нежели мне в городе. Живая, искренняя и общая молитва, которая объединила нас с дочерью за два часа до отъезда, так подкрепила ее и меня, что в решающий момент мы попрощались друг с другом так же легко, как если бы должны были свидеться несколько часов спустя.

Отъезжающее семейство взяло с собой лишь самое необходимое, потому что людям в подводах едва хватало места; все же прочее было оставлено. Посему господин Шиллинг просил меня жить в его доме и взять на себя надзор за имуществом и комиссионными товарами.

Я должен назвать еще одну и главную причину, почему я покинул в ночь с пятницы на субботу мое жилище на Кузнецком Мосту. Граф Ростопчин издал несколько печатных воззваний к народу с призывом вооружаться и по первому зову собираться на Воробьевых горах — тому же, кто останется, угрожало самое суровое наказание. Мой кучер, молодой дерзкий парень с сатанинской физиономией, собирал поэтому что ни день на нашем просторном дворе толпу разделявших его взгляды молодцов, с которыми он занимался военными упражнениями, шумел и витийствовал перед ними. Он часто говорил им, что все, наконец, переменится, крепостные станут господами, а прежние господа или будут убиты, или должны будут сделаться мужиками.

Я должен был молча сносить безобразие, но мое вынужденное молчание делало кучера лишь все более и более дерзким, так что он ущипнул мою дочь за щеку, хотел поцеловать, смеялся над ее стыдливостью и нагло заявил, что, дескать, скоро она будет думать по-другому и благодарить его, когда он станет ее защитником. Узнав в ночь на пятницу, что кучер и его приспешники не ночуют дома, я воспользовался этим, чтобы бежать в дом Шиллинга. Но едва лишь моя дочь уехала с упомянутым семейством, мне пришло на ум, как разъярится и озлобится кучер, когда он не найдет по своем возвращении домой ни моей дочери, ни меня. Теперь меня заботило, что этот отчаянный парень может обнаружить мое убежище и какую опасность может причинить злоба этого человека. Не мне, ибо я, как говорится, все время носил «душу мою в руке моей», но Шиллингову дому, его пожиткам и товарам. Посему думал об убежище, чтобы меня не нашли в Шиллинговом доме. А если кучер вздумает искать меня там, он подумает, что я уехал вместе со всем семейством.

То, что наша армия проиграла битву и Наполеон находится уже на Русской земле, в Москве знали и видели по многим раненым, которые следовали через город. Но я сомневаюсь, чтобы кто-нибудь, кроме генерал-губернатора и его самых близких друзей, мог представить ситуацию, при которой Наполеон сможет дойти до Москвы. Еще 31 августа появился краткий бюллетень, в котором от имени фельдмаршала Кутузова объявлялось, что прошедшим днем совершенно разбил французов и если — в чем он не сомневался — снова разобьет их на следующий день, ни один из вторгшегося числа неприятелей не попадет живым за русскую границу и не вернется домой. Дату битвы и местность я не помню. Не ведаю, что жители страны знали и думали об истинном положении вещей, поскольку мой магазин, как и все на Кузнецком Мосту, был закрыт и не приходил никто, от кого можно узнать что-то определенное.