В Культурном центре «ЗИЛ » состоялась лекция филолога, преподавателя РАНХиГС Леонида Клейна «Евгений Онегин. Русская формула блаженства». Он рассказал, какой рецепт счастья предлагает своим читателям Пушкин и почему нельзя спрашивать, что случилось бы, ответь Татьяна Онегину взаимностью. «Лента.ру» записала основные тезисы его выступления.
В преподавательской практике встречаются студенты, которые не смогли или не захотели полностью прочесть, например, «Войну и Мир», но тех, кто не прочел «Евгения Онегина», довольно мало. Кроме того, этот роман обычно перечитывают — и дело не только в небольшом объеме произведения. Если мы возьмем содержание «Онегина» и начнем разбирать сюжет, окажется, что совершенно непонятно, чем же мы там интересуемся.
Сюжет ничтожен
Сюжет романа «Евгений Онегин» странный и, по большому счету, совершенно неактуальный. Мне рассказали, что англичане интересовались культурой России и, прекрасно зная Байрона, прочитали это произведение, после чего задали вопрос образованному русскому человеку: «Было два друга, один просто так убил другого, их девушки вышли замуж за военных. Это ваше все?»
В сюжете «Онегина» действительно нет ничего, о чем можно было бы серьезно говорить. В «Мертвых душах» — авантюрный сюжет, в «Войне и Мире», как в «Анне Карениной» и, например, «Обломове», понятен колоссальный авторский замысел. А здесь мы кому должны посочувствовать? Конечно, можно сказать, что это некорректный вопрос, но все-таки, есть ли там герои, на чью сторону мы можем встать?
Онегин, убив на поединке друга, «дожив бесцельно до двадцати шести годов», «ничем заняться не умел». Татьяна, как мне школьники говорили, «послала всего одну эсэмэс» и потом всю жизнь страдала. В сюжете этого романа нет того, что мы можем назвать (в кавычках или без) любовью. «Я вас люблю (к чему лукавить?), но я другому отдана и буду век ему верна» — эту фразу все русские люди знают. (Не в этом ли, кстати, одна из причин культурного кода, который программирует семейные несчастья в России?) Фактически Татьяна заявляет, что изменяет мужу, но делает это не так, как ей бы самой хотелось. Еще Пушкин, что очень важно, сам не дает возможности сочувствовать героям, он просто обрывает роман:
И здесь героя моего,
В минуту, злую для него,
Читатель, мы теперь оставим,
Надолго... навсегда...
То есть проблема романа не в том, что же будет дальше, а в том, что дальше ничего нет. Получается, с одной стороны, сюжет ничтожен, а с другой — отношение Пушкина, который компонует обрывки жизни героев, чрезвычайно странное. И все это называется одним из главных произведений русской литературы! Только когда мы расстаемся с сюжетом и начинаем читать роман внутренним взором, становится ясно, почему же это все-таки главное произведение и почему мы наслаждаемся им.
Фото: Николай Никитин / ТАСС
Пушкин — и кукольник, и кукла
Если главная искра этого произведения высекается не в сюжете, то где? Мне кажется, что она, а точнее огонь, который «тлеет медленно», — это поэтическая интонация. Пушкин чрезвычайно дружелюбен, тактичен, психологичен и бережен к читательскому опыту человека, который берется за его роман. Поэт ничего не нагнетает, не заманивает нас сюжетом, не перегибает палку эмоций и страстей. Он находит невероятную поэтическую интонацию, и мы погружаемся в нее:
Но я плоды моих мечтаний
И гармонических затей
Читаю только старой няне,
Подруге юности моей,
Да после скучного обеда
Ко мне забредшего соседа,
Поймав нежданно за полу,
Душу трагедией в углу,
Или (но это кроме шуток),
Тоской и рифмами томим,
Бродя над озером моим,
Пугаю стадо диких уток:
Вняв пенью сладкозвучных строф,
Они слетают с берегов.
Фраза «тоской и рифмами томим» — может быть, то, ради чего пишется роман. Но чтобы сказать что-то серьезное и сокровенное, Пушкину нужно обернуть это в ворох блесток, шуток и несерьезности. Он, в первую очередь, поэт, и это для него самое главное, он весь роман как бы со стороны на себя смотрит: «Я думал уж о форме плана и как героя назову, покамест моего романа окончил первую главу». Еще одна странность: «Пересмотрел все это строго: противоречий очень много, но их исправить не хочу».
С одной стороны, он пытается провести какую-то сознательную работу, а с другой — уже первую главу закончил. То есть он в бреду, что ли, пишет? И если есть противоречия, почему бы их не исправить? Потому что Пушкину интересен процесс написания и он показывает нам, как произведение устроено. В парижском Центре Помпиду все канализационные трубы вывернуты наружу, Пушкин делает фактически то же самое открытие, но в литературе и на двести лет раньше.
Поэт, прежде всего, занят написанием романа и рефлексией по поводу того, как он пишет этот роман. Мы же, по большому счету, наслаждаемся не сюжетом, а беседой с автором. Одновременно с этим Пушкин сам является героем своего романа и говорит какие-то странные вещи, например: «Письмо Татьяны предо мной, его я свято берегу». А затем: «И даль свободного романа я сквозь магический кристалл еще неясно различал».
Позиция Пушкина (одновременно и кукольника, и куклы) очень хитрая, но она дает ему абсолютную свободу: он бродит среди этих героев, то выходя на сцену, то скрываясь за ней. В этот момент и создается объем произведения, которое вы никогда не назовете маленьким. Белинский говорил, что «Евгений Онегин» — это энциклопедия русской жизни. На мой взгляд, это, скорее, не энциклопедия, а грамматика того, как надо писать. Кстати, Анна Ахматова это очень хорошо чувствовала, у нее есть прекрасное четверостишие:
И было сердцу ничего не надо,
Когда пила я этот жгучий зной...
«Онегина» воздушная громада,
Как облако, стояла надо мной.
Самый популярный вопрос о романе: «А было ли это на самом деле? А прототипы кто?» Мы до чего хотим докопаться? Конечно, не было ничего на самом деле: реальность «Евгения Онегина» давно превзошла реальность своих прототипов, если они существовали. Этот роман знает любой русский человек, «Войну и мир» знает любой образованный человек. В этом смысле литература, то есть выдумка, оказалась гораздо реальнее, чем то, что происходило на самом деле. Пушкин вырывается в область свободы и начинает писать, когда отвлекается от сюжета:
Покамест упивайтесь ею,
Сей легкой жизнию, друзья!
Ее ничтожность разумею,
И мало к ней привязан я;
Для призраков закрыл я вежды;
Но отдаленные надежды
Тревожат сердце иногда:
Без неприметного следа
Мне было б грустно мир оставить.
Живу, пишу не для похвал;
Но я бы, кажется, желал
Печальный жребий свой прославить,
Чтоб обо мне, как верный друг,
Напомнил хоть единый звук.
И чье-нибудь он сердце тронет;
И, сохраненная судьбой,
Быть может, в Лете не потонет
Строфа, слагаемая мной;
Быть может (лестная надежда!),
Укажет будущий невежда
На мой прославленный портрет
И молвит: то-то был поэт!
Прими ж мои благодаренья,
Поклонник мирных Аонид…
Фото: Николай Никитин / ТАСС
Пушкин практически уверен в своем поэтическом бессмертии, но для него это объект для самоиронии. Человек не может воспринимать серьезность в очень больших дозах, и роман «Евгений Онегин» гомеопатичен, поскольку все самое важное в нем дается в таком количестве, чтобы можно было воспринять. У Пушкина отличное чувство меры — он описывает мир трагический, но абсолютно прекрасный. При этом каждому он дает необходимое. Тем, кому нужна любовная история, он дает ее:
И вот уже трещат морозы
И серебрятся средь полей...
(Читатель ждет уж рифмы розы;
На, вот возьми ее скорей!)
Для своего же читателя он, конечно, пишет роман о себе и о литературе. Вот, пожалуй, главный пример блестящего чувства меры и виртуозной игры с читателем. (Строфе предшествует сцена, в которой Татьяна ждет появления Онегина с невероятным волнением.)
Но наконец она вздохнула
И встала со скамьи своей;
Пошла, но только повернула
В аллею, прямо перед ней,
Блистая взорами, Евгений
Стоит подобно грозной тени,
И, как огнем обожжена,
Остановилася она.
Это мощные строки, в них зарождается момент истины. И вдруг поэт заканчивает главу:
Но следствия нежданной встречи
Сегодня, милые друзья,
Пересказать не в силах я;
Мне должно после долгой речи
И погулять и отдохнуть:
Докончу после как-нибудь.
Пушкин над кем в этот момент издевается? Понятно, что над читателем, но не только: поэт показывает нам, что сама история не так важна, как кажется. Затем идет следующая глава, в которой пропущены первые шесть строф, то есть с нами продолжают играть. Дальше начинается объяснение Татьяны с Евгением, и оно тоже сбивает весь настрой, потому что Евгений говорит очень жесткие вещи, что недостоин и не влюблен. Это совсем не то, чего ожидала Татьяна. По сути, она поставлена перед Онегиным в такую же ситуацию, в какой читатель находится перед текстом: он ожидает сюжета, а ему говорят, что сюжет не важен. Татьяна — так же не подготовлена к жизни, как массовый читатель не подготовлен к чтению «Онегина».
Пушкинская формула счастья
Поэт говорит о матери Татьяны, которая в какой-то момент отодвинула романы, «солила на зиму грибы, вела расходы, брила лбы» и «...меж делом и досугом открыла тайну, как супругом самодержавно управлять». То есть мать Татьяны выбрала быт, а не культуру (или псевдокультуру). А Татьяна выбрала культуру — и кто из них прав? Пушкин намекает, что, возможно, мать Татьяны «привычкой усладила горе». Поэт подходит к тому, что его действительно волнует: как сделать так, чтобы попасть в такт жизни?
Фото: Николай Никитин / ТАСС
Вот Татьяна — влюбилась в Онегина, все сделала как положено, но несчастлива. Вот ее мать, которая хоть и по-другому, но тоже сделала как положено. Про нее непонятно, счастлива она или нет. У няни не было выбора, она тоже несчастлива. Выходит, все три женских персонажа несчастливы, по крайней мере, в семейной жизни.
Кто остается? Ленский, который, как это ни поразительно, счастлив, потому что, как говорилось в советском анекдоте, прожил жизнь, «не приходя в сознание». Ему не пришлось выбирать между культурой и бытом и не пришлось испытать никакого разочарования.
Быть может, он для блага мира
Иль хоть для славы был рожден;
Его умолкнувшая лира
Гремучий, непрерывный звон
В веках поднять могла. Поэта,
Быть может, на ступенях света
Ждала высокая ступень.
Его страдальческая тень,
Быть может, унесла с собою
Святую тайну, и для нас
Погиб животворящий глас,
И за могильною чертою
К ней не домчится гимн времен,
Благословение племен.
А может быть и то: поэта
Обыкновенный ждал удел.
Прошли бы юношества лета:
В нем пыл души бы охладел.
Во многом он бы изменился,
Дальше идет совершенно уничтожающая характеристика:
Расстался б с музами, женился,
В деревне счастлив и рогат
Носил бы стеганый халат;
Узнал бы жизнь на самом деле,
Подагру б в сорок лет имел,
Пил, ел, скучал, толстел, хирел,
И наконец в своей постеле
Скончался б посреди детей,
Плаксивых баб и лекарей
Это описано гораздо сочнее, чем «тайная лира».
Блажен, кто праздник жизни рано
Оставил, не допив до дна
Бокала полного вина,
Кто недочел ее романа
И вдруг умел расстаться с ним,
Как я с Онегиным моим.
Если упрощать, расстановка сил в романе такая: Татьяна читает произведения, не понимая, что между литературой и жизнью — пропасть, Онегин все понимает и мог бы быть хорошим поэтом, но он не поэт, а Ленский пишет второсортные произведения.
Онегин говорит Ленскому:
«Неужто ты влюблен в меньшую?»
— А что? — «Я выбрал бы другую,
Когда б я был, как ты, поэт.
В чертах у Ольги жизни нет.
Пушкин показывает тем самым, что человеческая душа живая, что никто не может быть всегда на высоте, на острие своего чувства, на вершине эмоций. Поэт не хочет никому, а особенно себе надоедать, он не хочет быть назидательным. Для поэта это чрезвычайно важный момент: как не сойти с ума от скуки (в экзистенциальном смысле, а не в смысле «чем бы заняться»). Он дает нам какие-то намеки на правильный выбор, например, через отца Татьяны, который жил естественной жизнью.
Фото: Николай Никитин / ТАСС
Он умер в час перед обедом,
Оплаканный своим соседом,
Детьми и верною женой
Чистосердечней, чем иной.
Он был простой и добрый барин,
И там, где прах его лежит,
Надгробный памятник гласит:
Смиренный грешник, Дмитрий Ларин,
Господний раб и бригадир
Под камнем сим вкушает мир.
Эта простая жизнь, по Пушкину, конечно, лучше каких-то претензий на сложную. Но Онегин (очень важно, что именно он — главный персонаж) простой жизнью жить не может, потому что у него уровень образования и культуры другой. Он умный человек, но живет слишком сложной жизнью. Почему? У него, очевидно, есть задатки быть деятельным, но он ничем не занимается: день и ночь у него перемешаны, масса контактов, многое он делает просто автоматически.
Ближе к финалу романа он попадает в ловушку: по-настоящему влюбляется и, в отличие от Татьяны, пишет письмо на русском, а не на французском языке, что очень важно. В отличие от Татьяны, он действительно ничего не хочет. Его накрыло волной настоящего чувства, и он прекрасно понимает, что это чувство безысходное, трагическое и с ним придется как-то жить, потому что никакого ответа не будет. Чувство Онегина нельзя топить ни в книжках, ни в идеале, потому что он влюбился в реальную Татьяну.
Онегин делал все не вовремя, а Татьяна сделала вовремя («пришла пора, она влюбилась»), но ничего не получилось ни у одного, ни у другой. Ленский сошел с дистанции, Ольгу как героя, на которого можно было бы ориентироваться, мы не рассматриваем. Получается, что тех, кто может попасть в такт жизни, в «Евгении Онегине» нет вообще.
Блажен, кто смолоду был молод,
Блажен, кто вовремя созрел,
Кто постепенно жизни холод
С летами вытерпеть умел;
Кто странным снам не предавался,
Кто черни светской не чуждался,
Кто в двадцать лет был франт иль хват,
А в тридцать выгодно женат;
Кто в пятьдесят освободился
От частных и других долгов,
Кто славы, денег и чинов
Спокойно в очередь добился,
О ком твердили целый век:
N. N. прекрасный человек.
Все герои поэта проваливают этот экзамен, кроме одного — самого поэта. Выходит, по Пушкину, этот экзамен можно не провалить только с помощью поэзии. То есть он дает рецепт, который практически никому пригодиться не может.
Вот, по-моему, главная строфа всего романа:
Познал я глас иных желаний,
Познал я новую печаль;
Для первых нет мне упований,
А старой мне печали жаль.
Мечты, мечты! где ваша сладость?
Где, вечная к ней рифма, младость?
Ужель и вправду наконец
Увял, увял ее венец?
Ужель и впрямь и в самом деле
Без элегических затей
Весна моих промчалась дней
(Что я шутя твердил доселе)?
И ей ужель возврата нет?
Ужель мне скоро тридцать лет?
Пушкин пытается сказать самое главное «без элегических затей»: дожить до тридцати лет в состоянии творчества гораздо сложнее, чем умереть в восемнадцать. Поэт столкнулся с тем, что жизнь продолжается и необходимо как-то этому продолжению отвечать каждым прожитым днем, и это очень сложно для думающего человека.
Уж разрешалася весна
И он не сделался поэтом,
Не умер, не сошел с ума.
Вот, собственно, разгадка: можно умереть, как Ленский. Можно сойти с ума, как Евгений в «Медном Всаднике», это тоже реакция на мир. А можно сделаться поэтом. Но если вы никто, вам очень трудно быть. Просто жить — невозможно. В этот момент «Евгений Онегин» поднимается на очень мощную философскую высоту. Значит ли это, что мы не можем счастливо жить? Понятно, что я не рискну отвечать на этот вопрос, но скажу: если мы не можем быть поэтами, то можем быть взрослыми читателями.
Прости ж и ты, мой спутник странный,
И ты, мой верный Идеал,
И ты, живой и постоянный,
Хоть малый труд. Я с вами знал
Всё, что завидно для поэта:
Забвенье жизни в бурях света,
Беседу сладкую друзей.
Промчалось много, много дней
С тех пор, как юная Татьяна
И с ней Онегин в смутном сне
Явилися впервые мне —
И даль свободного романа
Я сквозь магический кристалл
Еще неясно различал.
У Пушкина есть этот «магический кристалл» культуры, сквозь который можно смотреть на мир и не сойти с ума. Для этого же нужно читать книги.
Но те, которым в дружной встрече
Я строфы первые читал...
Иных уж нет, а те далече,
Как Сади некогда сказал.
Без них Онегин дорисован.
А та, с которой образован
Татьяны милый Идеал...
О много, много Рок отъял!
Блажен, кто праздник Жизни рано
Оставил, не допив до дна
Бокала полного вина,
Кто не дочел Ее романа
И вдруг умел расстаться с ним,
Как я с Онегиным моим.
Фото: Николай Никитин / ТАСС
Обратите внимание: жизнь продолжается, и при этом она всегда обрывается неожиданно. Пушкин как бы задает вопрос: возможно ли о жизни рассказать в романе?
Взять любой роман-воспитание XVIII века, который обычно начинается с рождения главного героя, продолжается приключениями, а затем наступает старость — у читателя складывается иллюзия полной жизни. Пушкин же, обрывая свое произведение, странной композицией, бесконечными лирическими отступлениями, составляющими суть романа, показывает, что нет никакой формы, которой можно эту жизнь описать.
Как чрезвычайно трудно попасть в такт этой жизни, также чрезвычайно трудно найти литературную форму для того, что вы хотите сказать. Возможно, именно поэтому он и пишет роман в стихах, постоянно уходя от ответственности и не ставя точку. Поэт как бы говорит: вы можете поставить точку, но это не будет завершением. Или можно не ставить точку, а жизнь в этот момент закончится. В этом и заключается истинный трагизм романа и его очень искреннее, глубоко трагическое переживание жизни.