«Его девки все были человечьи самочки» Что Эдуард Лимонов думал о своих женщинах, эмиграции и жизни за окном

Эдуарда Лимонова, писателя, поэта, оппозиционера, звезды контркультурного движения, не стало в марте 2020 года. А в скором времени вышла посмертная книга его воспоминаний о годах в Париже и Нью-Йорке, поездках в Италию, Францию, Испанию, Монголию, Абхазию, размышления о жизни и наблюдения за картинкой за окном. Сборник называется «Старик путешествует». С разрешения издательства «Индивидуум» «Лента.ру» публикует фрагменты книги.

Россия / Москва / Окна во двор / 2020 год

Человеки ходят, упакованные в одежду. У мужчин шапок больше нет. Их сменили не шляпы, но кепки. Пальто тоже нет. У молодежи куртки, скорее короткие, потому что они не носят пиджаков. Книзу джинсы, как правило голубые, или просто две штанины штанов.

Женщины, если они не тучные, носят обтягивающие джинсы, тем подчеркивая свои яблоковидные или грушевидные зады.

Современная одежда скорее неприлична, если мерить ее по послевоенным стандартам (я именно тогда обрел «свет» — сознание), но она удобнее той, что была. Или кажется, что удобнее. Та, что была, была просторной, но часто мятой и пыльной. Брючины мужчин были скорее грязны, поскольку в городах было больше природной пыли и грязи, а асфальта и бетона совсем мало. Сколько помню себя, я вычищал брючины своих брюк со щеткой, а до щетки отковыривал грязь ножом.

Сейчас одежда стоит копейки. Купил, поносил, выбросил. В мое время если шили пальто, то на десяток лет как минимум. Костюмы носили чуть ли не поколениями.

Вот спокойно идет, неся в правой руке сумку, мужчина лет тридцати. Он среднего роста, на нем полупальто, воротник поднят, его аллюр средний, он не торопится, но и не шагает медленно. Если у него есть жена, он должен ее раздражать. А вот двое стариков шаркают, она с палочкой, он более бодр, но, возможно, он ее сын.

Человеки достаточно скучны, у меня давно нет к ним интереса, поэтому я не хожу в гости, никого ни о чем не расспрашиваю, если спросят — коротко отвечу, но не более того. Я вообще не люблю разговаривать, у человеков распространены придаточные истории, и слушать их у меня нет сил. Я выдерживаю моих визитеров не более часа, потом выпроваживаю их. И с удовольствием погружаюсь в одиночество.

Для начала гляжу в окно. Идет старушка с палочкой, с желтым пакетом (вероятно, супермаркета Billa) и в белом платочке. Никому не нужна. Идут объемистые дамы. Я зову их «тещи». В них много требухи и жирных кишок. Я оцениваю их как мясник.

Сегодня 19 января, снега нет, но все прохожие идут задраенные в свои скафандры из курток и бушлатов. Только носы торчат.

Я человек, который не любит разговаривать. И, перестав вполовину слышать, ничуть не расстроился. «Все равно у большей части человечества нет ничего интересного, чтобы мне сообщить»,— смеясь, сказал я.

Россия / Москва / Окна во двор — II / 2020 год

Остановилась. Крепкие длинные ноги в черных трико. Крашенная в черно-зеленую елку белая куртка, есть капюшон, но голову плотно обхватывает платок. Черешни губ и клубника щек, черные взволнованные глаза, прядь черных волос из-под платка. Эх, был бы я хотя бы на десяток лет моложе! Merde! От нее, ручаюсь, пахнет сыростью и горячей отвагой.

Часто вспоминаю ответ девяностолетней бывшей петербургской красотки Саломеи Андрониковой, когда я спросил ее: как она себя чувствует, как это — быть старой? Действие происходило в Лондоне, в усадьбе сэра Исайи Берлина. «Понимаете, Лимонов… — И она посмотрела на меня взвешивающим взглядом, но не долго разглядывала, быстро решив, что я заслуживаю честного ответа. — Понимаете, я так же безумна, как и в тридцать, так же готова к приключениям. Но мое тело — оно как скафандр водолаза. Оно тяжелое, и я не могу уже с легкостью совершить все те безумства, которые я себе позволяла. Оно тяжелое, как скафандр».

От того дня в Лондоне помню фоном для Саломеи солнечную британскую лужайку, где на газоне степенно расхаживали гувернантки и взрывчато бегали британские дети.

Италия / Как я убежал от буржуазии

Они там собрались ради меня. Я их терпел, но они все прибывали и прибывали. Лощеные, хорошо откормленные, в хорошей одежде, в прекрасных туфлях. И мужчины, и женщины. Они смотрели на меня не то с обожанием, не то как на русского медведя.

В конце концов их скопилось несколько сотен, и они встали в очередь фотографироваться со мной, как будто бы я фанерный Путин на дощечке. До меня наконец дошло, когда я понял, что среди них нет ни одного контркультурщика, дошло, что это же собралась римская буржуазия.

И я захотел прочь… Я сказал Селезневу: «Пошли отсюда нахер, Дима, это буржуазия. И они мне действуют на нервы!»

Мой издатель Тети предложил мне успокоиться, когда я ему сказал, что хочу уйти.

— Подожди, Эдуард, еще не выступала хозяйка дома. Она должна произнести речь.

— Речь! — закричал я. — Ты меня не предупреждал, что тут будет твориться. Я пришел, чтобы смотреть фильм «Пазолини и Лимонов» или «Лимонов и Пазолини», но ты привел меня к махровым буржуям.

Ему что, Тети, — он и его жена Лаура бойко торговали моими книгами, которых целый кубометр стоял в коридоре у входа. Ввиду эрозии слизистой оболочки рта я мог есть только безвкусный сыр, а вина не мог пить вовсе.

— Пойдем, Димка! — Я стал проталкиваться в ту комнату, где была свалена верхняя одежда явившихся.

— Эдуард! Хозяйка потратила столько усилий! Пригласила гостей, приготовила угощение. — Лаура была и впрямь зла, это было видно по ее лицу.

— Эдуард, не уходите! — Хозяйка дома, возможно, добрая женщина, но в данном случае выступающая в роли тюремщицы, схватила меня за плечо.

«Ну вот еще, теперь они станут удерживать меня силой», — подумал я и, окончательно рассвирепев, выдернул мой бушлат из груды слипшихся в ком одеяний буржуазии.

— Димка!!!

Димке ничего не оставалось, как последовать за мной. Если бы остался, его осудил бы каждый нацбол в России. Спускаясь по лестнице вниз на своих двоих, мы встретили множество буржуев, опаздывающих «на Лимонова». На улице было холодно, мигали мелкие гирлянды лампочек, скорее было темно. И спокойно.

И мы пошли. Потом это я углядел свободное такси. Мы, два иностранца, ломанулись к такси через всю улицу и влезли внутрь, испугав, как мне кажется, водителя.

— Ну их нахер, Димка! Терпеть не могу буржуазию.

В России меня на подобные сборища, слава богу, не приглашают. Общаюсь с вами, мужланами-нацболами.

— Ну и что теперь будет? — задал мне вопрос Димка.

— Обратные билеты у нас есть, а если Тети откажет нам в отеле, у нас с тобой есть деньги заплатить за отель…

Портрет автора

Вот мой портрет. По квартире из двух крошечных комнат (ну небольших) расхаживает старый худой парень в тренировочных, с белой полосой по канту штанах. В красной футболке с надписью «Монголия» и с буддистской сферой на футболке. Белые волосы всклокочены похуже, чем у Бориса Джонсона или Эйнштейна. За окном черные стволы облысевших к зиме деревьев.

Вы так меня представляли? Но вот я таков. Оглох на три четверти. Двигаюсь, впрочем, быстро. Как в тюрьме, свои несколько сотен шагов по самому длинному маршруту отхаживаю, чтоб ноги имели мускулатуру. С торсом похуже: левая рука уже год как вывихнута, правая полувывихнута, потому упражнений себе не позволяю. А надо бы.

Дело в том, что у меня и без вывихов есть что лечить. Туча проблем со здоровьем. Не до вывихов. А ходить от стены до стены выучила меня тюрьма. Это называется «тусоваться». Счастливы те хаты, где можно тусоваться по двое. В маломестных по двое не потусуешься.

Как еще представить себя? Вес, рост? Как я живу — выхожу из дома только с охранниками. Так вот и живу.

А сейчас я вам расскажу, какой мне неприятный сон приснился в эту ночь под утро. Снилось мне, что я вишу снаружи здания и осторожно, чтобы не сорваться, стучу в стекло. Рама окна старая, как на кухне в квартире, где я сейчас. Малопонятно, как и полагается во сне, как я попал в столь странную ситуацию. Я стучу, чтоб открыли и я бы вскарабкался (левая рука тогда бы продвинулась в глубину квартиры, уцепиться за подоконник), и я кричу: «Дима! Дима!» И во время сна мне снится же, что у меня два Димы в моем близком окружении. Дима Савицкий (мертв) и Дима Сидоренко (жив). Сердце холодеет. Какой из Дим за стеклом? И от сердца уходит холод. Вижу кусок рубашки Димы Савицкого. Ура! Значит, меня не пустили в царство мертвых. Ну-ка, я вернусь туда, откуда меня извлекли и повесили вне дома. И я возвратился в постель.

Как же ему умудриться умереть, чтоб все запомнили и это был бы сигнал остающимся? Умудриться умереть. Смерть — главное событие в жизни человека. О японских солдатах в китайском Нанкине: убийство — это компенсация за собственную смерть. А ты все пытаешься понять, почему они убивают с такой жестокостью. Так вот же: убийства — это компенсация за собственную смерть.

Поэтому я не верю в басни о не дающих спать жертвах. Скорее жертвы укрепляют в собственном величии. Это явно не гуманизм — такие твои размышления, Эдвард.

На самом деле человек в старости не болеет, а подвергается нападениям смерти. Она его кусает, душит, сдавливает своими клыками, порой отступает, затем опять наваливается. Человеку представляется, что это очередная болезнь. Но это не болезнь, это смерть его выкручивает. Она хочет своего, пришла ему пора обратиться в другую форму. Ах, как он не хочет, он же к этой привык!

Отдай, дурень, это тело! Тебе оно будет ненужным более. Ты перейдешь к более высоким формам жизни (или к более низким, или к ничему).

Опять-таки: зачем я езжу по странам? Ну ясно, фильм обо мне снимают. Такую форму предложили. А если глубже? Ну, я болен и ищу мою, свою, его, героя, смерть. Достойную меня. Но смерти не нашел. Так что, вперед в будущее? Вперед в будущее. Которого от нескольких дней до нескольких месяцев? Ну да, вперед в будущее, которого нет, потому что оно успевает стать настоящим. И сразу прошлым. Непрерывный процесс.

Я дал согласие на участие в съемках фильма обо мне, когда узнал, что съемки состоятся в нескольких странах. Поскольку возникло желание смахнуть из сознания прошлое и заменить давно надоевшие эпизоды новыми. Удалось? Удалось полностью.

Он думал о своих девках...

По большей части они были недобрые.

Анна была добрая! Вот первая, Анна, была добрая, видимо, потому что была сумасшедшая. Она влюбилась в него потом.

Вторая, Елена, была недобрая, скорее равнодушная, потому что превыше всего любила себя.

Наташка. Все почему-то считают, что ее он любил больше других. Это не так, с ней было больше всего забот и переживаний. Она была недобрая, потому что не любила себя. Все считала, что ей чего-то не хватает. А ей всего хватало: и красоты, и молодости, и таланта.

Тут он остановился и подумал, что он умнее Толстого. Тот не мог всю жизнь освободиться от чудовищной Софьи Андреевны. Он — всегда освобождался как-то от своих девок.

Актриса была недобрая, и бесчувственная, и неумная.

Лизка была пропащая.

Настя была неумная и его не ценила. Почему-то считала, что он всегда будет с ней. Это потому что неумная. Простая, мордашка простая.

Фифи тоже недобрая. Но хотя бы умная. Еврейская кровь чувствуется. Это он обратил ее внимание на ее еврейскую кровь. В своих девках он лучше разбирался, чем они в себе.

Елена стала смешной русской барыней. Очень старомодной и глупой. Представляю, как ее ненавидит ее дочь. Недавно он видел дочь с лошадью, на лошади, преодолевающей на лошади барьер. Но мать, когда была юной, была соблазнительна, а дочь слишком, как бы это выразиться точнее, стандартизированного производства, доска доской.

Елене не худо бы умереть, она свою роль отыграла, доставила гению много терзаний и хлопот, подарила ему страдания молодого Вертера. Теперь у нее пышка лица, пышка лица…

Ему стало ясно, что в нем очень мало человеческого. А они, ну что, его девки все были человечьи самочки…