Вводная картинка

«Это не революция, а хрен знает что» 30 лет назад заговорщики ГКЧП пытались захватить СССР. Как москвичи защищали страну?

00:09, 17 августа 2021Фото: Alain Nogues / Sygma / Getty

30 лет назад, 18 августа 1991 года, заговорщики ГКЧП попытались свергнуть Михаила Горбачева и захватить власть в Советском Союзе. Главная цель, которую они декларировали, — остановить процесс распада СССР. Для этого они были готовы свернуть реформы перестройки и ввели в Москву войска. Когда танки, БТР, БМП и десантники вошли в столицу, Борис Ельцин и его соратники призвали москвичей на защиту Белого дома. Тогда еще никто не знал, что августовские события 1991-го станут точкой невозврата для СССР, и огромной страны скоро не станет, а над Москвой поднимутся не советские стяги, а российский триколор. Накануне 30-летней годовщины путча ГКЧП «Лента.ру» поговорила с теми, кто был у Белого дома и на Манежной площади, и узнала, что происходило в Ленинграде и в той точке Крыма, где, как считается, был блокирован Горбачев.

«Полез на БТР, а там летеха зашуганный»

Олег Баскаков, садовник:

Пустые прилавки, жрать нечего, зарплату не платят, полный бардак, страну грабили — так оно и было. У меня жена тогда родила сына, и я с голодухи ловил в Москве-реке диких уток, чтобы просто покушать. И это Москва! Что там было в регионах — я даже представить себе не могу.

Разумеется, виноваты в этом были, во-первых, старое и немощное политбюро, а потом Ельцин. Вроде бы, конечно, это разные стороны, но если, к примеру, завод валится, и сначала на нем был директор Иванов, а потом стал директор Петров, и они оба его завалили — как их тут разделить? Да, идеологии у них были разные, а суть одна и та же.

19 августа я включил телевизор и увидел «Лебединое озеро», а потом нам позвонил друг из МГИМО и сказал, что началась заваруха. Я поехал на Манежку, а там стоит Кантемировская дивизия. Они туда вышли не по приказу, а по факту чрезвычайного положения. У каждого подразделения была своя точка — неважно, Горбачев бы его объявил, ГКЧП, Ельцин, — они просто приходят и встают.

А там уже народ стоял, рвал на груди рубахи: «Вы в нас стрелять будете? Вы что, в народ стрелять будете?!»
Я полез на БТР, а там летеха зашуганный. Я его спрашиваю: у тебя боекомплект есть? А он отвечает, что они пустые, выехали просто на устрашение

Я полез внутрь, и там не было ни снарядов, ни патронов — ничего. У него только пистолетик с обоймой. Я вылез и ору народу: «Тут нет ничего! Успокойтесь, ребята!». А они мне кричат: «Сколько тебе КГБ заплатил?». Бред, в общем, полный.

Я в БТР вообще-то полез потому, что мне стало жалко того летеху, на которого люди бросались. Он же просто приказ выполнял, ему сказали выдвинуться на точку — он выдвинулся и встал.

Я Ельцина, конечно, не поддерживал, но ведь я живу в Москве — а тут такая буча происходит, вот и пошел. Хотелось глянуть, что там происходит, чтобы не по новостям потом об этом судить. Народ орал «Долой СССР! Долой КПСС!» и прочую шнягу. У Белого дома штабелями стояли ящики с водкой. Не знаю, кто ее привез, но она была халявная: подходи, бери и пей. Что касается страха, то я сам служивый, бояться мне было нечего — в народ военные всяко стрелять не стали бы. Вот в 1993-м было страшно, а тут — нет.

Строительство баррикад у Белого дома

Строительство баррикад у Белого дома

Фото: Игорь Михалев / РИА Новости

Пробыл я на улице, наверно, день. Мне это шоу как-то быстро наскучило. Баррикада одной партии, баррикада другой, рок на баррикадах третьей… «Алиса» играет — это не революция, а хрен знает что. Когда я ехал оттуда в автобусе домой, то сразу всем сказал, что это шоу, и мне толпа люлей прямо там и ввалила.

Через день в тоннеле на проспекте Калинина погибли Комарь, Усов и Кричевский. Я там не был, но все это видел мой друг. Колонна выходила из Москвы, эта толпа набросила на обзор техники брезент и пыталась поджечь машину. А внутри сидели мальчики по 18 лет — им же страшно было! Они стали крутиться и задавили этих трех идиотов. У меня к ним именно такое отношение — как к идиотам. Не подходи ты к тяжелой армейской технике! Это же бред полный, куда ты лезешь!

А когда все закончилось, и Руцкой Горбачева из Фороса привез, стало понятно, что СССР закончился.

У меня к Советскому Союзу двойственное отношение. С одной стороны, я всегда был антисоветчиком. Но когда страна развалилась, было жалко. Были мысли, что вообще останется одна Московия в границах Московской области.

Я государственник, у меня дед — полковник НКВД, отец — сотрудник КГБ, а прадед — нарком советского правительства. Ты общаешься в определенном кругу, тебе в мозги что-то вливается, ты в теме. Поэтому я уже тогда, в августе, понимал, что это конец всему, кирдык.

Вы, наверное, видели фото с митинга за сохранение СССР на Манежке, где то ли 800, то ли 900 тысяч собрались. Мы с женой стояли ближе к трибуне, где гостиница «Москва», и когда заиграл гимн Советского Союза, я взял и заорал «Шапки долой!». И народ по инерции, с первых рядов и дальше, снял шапки. Жена сидела у меня на шее и видела, как это сделали все 800 тысяч.

ГКЧП, конечно, сыграл свою роль, но не будь его — страну просто развалили бы по-другому. Мы же еще тогда выплавляли больше всех в мире чугуна на душу населения, а жрать уже было нечего. СССР был обречен.

Это не ГКЧП, не Ельцин — сама система себя скушала. Спасать было нечего. Да и видели бы вы этих гэкачепистов с трясущимися руками...

Я действительно был антисоветчиком. Меня в СССР раздражали очереди, дефицит, эти комсомольские собрания, вся это дрянь и ложь вечная. Но, с другой стороны, у меня была гордость за могучую страну, одну шестую часть суши, которая всех имеет. Это двойственное чувство.

«Оставался один шаг до точки невозврата»

Константин Абрамов, генеральный директор Фонда ВЦИОМ:

На конец 1980-х — начало 1990-х в Москве пришелся расцвет различных неформальных кружков и объединений. В их деятельности участвовали неравнодушные граждане — те, кто интересовался политикой, историей, экономикой. Зачитывались самиздатовской литературой. Сам я еще в школе организовал политклуб. Власть разговаривала шаблонами, люди видели несоответствие официоза реальной жизни. Хотелось узнать альтернативные точки зрения. Мы выпускали газету и приглашали неформалов. Это были представители движения «Память», родноверы, анархисты, демократы, либералы. Вели с ними дискуссии. В 1990-м я поступил на истфак МПГУ, где началась учеба, а интерес к альтернативным точкам зрения на прошлое, настоящее и будущее получил дополнительную подпитку.

Лето 1991 года застало меня в Москве. Балет «Лебединое озеро» на всех телеканалах стал сигналом: в стране происходит переворот. Первая идея — нас захотели вернуть в прошлое.

Я связался с друзьями. Договорились ехать на Манежную площадь. Там было много людей. Стояли обесточенные троллейбусы, прямо на них выступали ораторы. «Надвигается диктатура, которой надо противостоять», — восклицали они.

Прошла информация о том, что надо идти к Белому дому. Мы с друзьями отправились в первых рядах в составе двух десятков человек, кто решился идти. Шли по проспекту Калинина (ныне Новый Арбат — прим. «Ленты.ру»), скандировали лозунги: «Свободу!», «Диктатура не пройдет!». Помню, на тротуарах было очень много людей — день-то рабочий. Они не понимали, что происходит. Сотрудники ГАИ перекрывали движение, разворачивали перед нами транспорт. Это была сюрреалистическая картина. На одной улице будто бы столкнулись два мира: один — протестующие, горстка людей, второй — обычные граждане, спешащие по своим делам, и гости столицы. Они жили своей жизнью и лишь с удивлением посматривали в сторону нескольких десятков бунтарей.

В первых рядах шли молодые люди. Кто-то бросал клич, остальные поддерживали. Народ реагировал. Все было просто. При этом не могу сказать, что людей кто-то организовал и руководил ими. Тогда мне казалось, что все происходит спонтанно.

В общем, через какое-то время мы остановились. Решили дождаться основной группы, в которой было несколько тысяч человек. Встречались медийные лица. Все вместе мы подошли к Белому дому. Выяснилось, что там только что выступил Ельцин, призвав своих сторонников не сдаваться, сопротивляться.

В тот день в Москве раздавались выстрелы. Мы стояли на баррикаде у здания СЭВ. Здесь была в основном неформальная молодежь: рокеры, панки, анархисты. Заходили известные рок-музыканты. Между баррикадами ходили люди, рассказывавшие о недопустимости провокаций. Просили сдать холодное оружие и арматуру. Все находились в ожидании чего-то страшного. Кто-то сообщал о продвижении военной техники. Стало известно, что появились жертвы. В общем, напряжение возрастало.

Фото: Петр Носов / ТАСС

Помню, к нашей компании подошел человек средних лет: «Друзья, будем воевать?». «Повоевать-то можно, но чем?» — ответили ему. Мужик ухмыльнулся и показал на клумбу. Среди цветов стояли бутылки из-под шампанского с «коктейлем Молотова». То есть одни призывали избегать провокаций, а другие, наоборот, готовились к силовому противостоянию. Нас одолевал страх, и одновременно мы чувствовали подъем, причастность к чему-то большому, к революции.

В Советском Союзе был культ революций. За что боролись, на то и напоролись… Стать участником такого события для многих леваков было мечтой всей жизни. Если ГКЧП ассоциировался с прежним режимом, то Ельцин был харизматичным лидером, олицетворением чего-то нового. Многие с ним связывали колоссальные надежды. Но мы, молодые и дерзкие, скорее были против совка — общества без выбора и без фантазии. Большинство россиян теперь рассматривает действия этого «харизматика» как главную геополитическую трагедию конца XX века. Как говорится, кто не был в юности революционером, у того нет сердца, а кто не стал с возрастом консерватором, у того нет ума…

Итак, в нашу сторону никто из военных не двинулся. Линия соприкосновения прошла на Садовом кольце. Когда стало ясно, что ничего серьезного уже не произойдет, в Белый дом проехал кортеж, как говорили, Эдуарда Шеварднадзе. Вскоре мы поняли, что пик напряженности пройден, и надо расходиться. Действительно, через какое-то время защитники Белого дома начали рассасываться. Те, кто жил далеко, остались ждать открытия метро. А мы пошли ночевать к знакомым.

Кардинальных перемен в Москве наутро после провала ГКЧП не наблюдалось. Для многих людей события прошли словно фоном. Столичным окраинам не было дела до творящегося в центре. Помню, что все городские службы и магазины работали как обычно. Жизнь продолжалась, несмотря на смену власти.

Мы ожидали свободу и получили ее, еще не зная, что обратная сторона этой революции — обнищание большинства наших граждан, разгул бандитизма, культурная деградация, многочисленные смерти наших соотечественников на улицах городов, в различных конфликтах и межнациональных войнах. Оставался один шаг до точки невозврата… Будущим преподавателям истории история преподала хороший урок

У Белого дома

У Белого дома

Фото: Александр Поляков / РИА Новости

«В качестве оружия взял с собой две гантели»

Петр Рябов, философ, историк:

И в то время, и сейчас я участвую в общественном движении. Я анархист. Для меня существенно то, что происходит вокруг. 30 лет назад я состоял в Конфедерации анархо-синдикалистов (КАС), хотя пошел к Белому дому не как член этой организации. Вокруг разворачивались незаурядные события.

Уже в те дни у меня было ощущение неправдоподобности происходящего. Будучи историком, я хорошо знаю, как делаются перевороты. Знал, например, что в ГКЧП входит [председатель КГБ Владимир] Крючков, который в 1981 году участвовал в подавлении «Солидарности» в Польше. Тысячи людей там были интернированы, закрыты, посажены. Поэтому в августе 1991-го я чувствовал фальшь. В общем, однозначного восторга по поводу происходящего у меня не было.

Так вот, утром 19 августа мне позвонил товарищ. Сказал, что произошел переворот. Я решил узнать, что происходит. В качестве оружия взял с собой две гантели, положил их в сумку и уехал. Вернулся домой лишь через четыре дня.

Поехал я не к Белому дому, а в самый центр, на Манежку. Там собирались толпы людей. Именно там я в первый и последний раз за все дни увидел человека, который активно поддерживал ГКЧП.

Это был Жириновский, которого я хорошо знал с 1987 года. Он вылез на балкон гостиницы, выходящей на Манежку, и принялся кричать в поддержку ГКЧП. Народ в ответ заорал: «Долой Жириновского!»

Возможно, были и другие, кто симпатизировал этой компании, но публично они себя не выдавали.

Короче, люди бессмысленно толпились на Манежке. Некоторые пришли потусоваться, узнать новости. На площади я встретил своего единомышленника. Объединив усилия с остальными, мы начали перегораживать Манежку и Тверскую улицу (в то время улица Горького — прим. «Ленты.ру») троллейбусами. Появился ОМОН. Людей стали вытеснять с Манежной площади. В это же время прошла информация, что что-то происходит у Белого дома. Люди отправились туда небольшими группами. Я нашел своих товарищей-анархистов. Дальше мы действовали уже более организованно. Построили две баррикады.

Фото: Czazek Sokolowski / AP

Общее настроение было резко протестным. Москвичи выходили скорее «против», чем «за». Возник эффект снежного кома. Помню, московские стены покрылись граффити. Не такими роскошными, конечно, как в Париже 1968 года, но некоторые были очень остроумными. Мне запомнились такие: «Хуже ига Мамаева руководство Янаева», «Забил снаряд я в тушку Пуго».

Ночевал я прямо на баррикаде. Лето было не таким жарким, как нынешнее. Чтобы согреться, жгли костры. В то время Белый дом еще не имел ограды, можно было спокойно подойти к зданию, подняться на крыльцо. Внутрь, однако, не пускали.

Время от времени из подъезда кто-нибудь выходил, бросал в толпу листовки с указами Ельцина. Как историк я все это собирал. В общем, противники ГКЧП были разделены на начальство, которое все решает, и массовку сторонников. Хотя и толпа тяготела к самоорганизации. Не думаю, что баррикады строили по указанию из Белого дома. Сам я весьма критически относился к Ельцину и «Демократической России». Вообще, в 1991 году определенным кредитом доверия в столице еще пользовались руководители Моссовета — Попов, Станкевич. Были и уличные деятели. Многие сегодня уже забыты, помню лишь Травкина.

На опереточность происходящего намекал список арестованных гэкачепистами. Так, расследовавший коррупцию в руководстве Узбекистана Гдлян был популярен за несколько лет до путча. Году в 1987-м он действительно олицетворял человека, который наведет порядок и уничтожит мафию. Однако в 1991-м Гдлян уже сошел с авансцены. Тот факт, что он стал едва ли не единственной жертвой переворота, мне показался очень комичным.

Нельзя сказать, что вся Москва жила этими событиями. Центр — вероятно, да. Дела семьи в какой-то момент заставили меня временно покинуть «поле битвы». Выяснилось, что в других районах жизнь протекает размеренно, как и прежде. Считаю, активно участвовали в событиях несколько десятков тысяч человек.

Что поменялось после провала ГКЧП? Начался крестовый поход против районных Советов. Победители хотели их сразу разогнать. В газетах развернулась кампания против КПСС. Запомнилась и смена символики. В течение нескольких лет бело-сине-красный флаг считался знаменем радикальной оппозиции. Я помню, как омоновцы избивали за него на митинге «Демократического союза» в 1988 году. А в 1991-м этот флаг подняли над Белым домом.

У Белого дома

У Белого дома

Фото: Alain Nogues / Sygma / Getty

«Они что, совсем деревянные — стрелять в сограждан, которые ни в чем не виноваты?»

Алексей Архипов, музыкант:

Это произошло неожиданно. Мы договорились с моим другом, который живет на Пресне, встретиться на нейтральной территории. А для этого надо было перейти через мост, и сделать мы этого не смогли, так как он был перекрыт — там были танки. И именно тогда я впервые в своей жизни задумался о ситуации в стране.

Меня не то чтобы все устраивало, я просто не очень понимал, как может быть по-другому, потому что к 1991 году я побывал, пожалуй, во всех республиках Советского Союза, и везде было одно и то же. За границей тогда я еще не бывал, если не считать Прибалтики, которая немного от других республик все же отличалась. А потом все как-то резко стало меняться, началась перестройка… Честно говоря, было интересно: сначала появились всякие молодежные движения, хотя потом, конечно, нам все это начало надоедать — всякие эти войны с люберами...

Когда произошел путч, я даже сначала ничего и не понял, поскольку за новостями не следил. Я считал, что какие-то изменения возможны, но в достаточно узкой среде — мы же и так сами для себя что-то меняли. А в целом, глобально, становиться президентом, идти в политику — об этом ни я, ни мои знакомые тогда не думали.

Поэтому и узнал я о перевороте в стране, когда не смог встретиться с другом на мосту и увидел танки. Мобильных телефонов тогда не было, все встречались просто: созвонились по домашнему телефону, а потом главное — чтобы никто никого не продинамил.

В общем, когда мы мост перейти не смогли, вернулись обратно. А там у нас был еще один знакомый, более политически подкованный человек. И он сказал нам, мол, надо идти к Белому дому. Я в первую же ночь туда попал и все эти дни и ночи там простоял, потому что типа мы защищали свободу, правду и так далее. В общем-то, я там оказался именно потому, что этот наш друг нас убедил в том, что это важно, что нельзя в такое время сидеть дома сложа руки.

Когда я там оказался, то увидел настоящее единство. Было много творческих людей, интеллигенции — и я понял, что все это не зря. Я, например, встретил Ежа из группы «Мистер Твистер», мы с ним сидели на танке и пели буги-рокабилли. На них разрешалось залезать, сидеть и даже играть музыку. Это был один из тех танков, который перешел на нашу сторону.

Если бы мы тогда не победили, его экипаж, наверное, пошел бы под трибунал

Я обежал вокруг Белого дома с друзьями — улицы были просто мертвые. Было очень странно. Было очень странное ощущение какого-то военного или блокадного времени. Потом я начал ходить по друзьям и их зазывать, чтобы они выходили, что наше место сейчас там, что надо идти…

У Белого дома

У Белого дома

Фото: Игорь Михалев / РИА Новости

Конечно, вокруг ходили нервные товарищи, предупреждали, что будут устраиваться провокации, что в гостинице «Украина» сидят снайперы и будут в нас стрелять. Но я не понимал — какие еще провокации? Там все было по-братски, люди приносили еду, сигареты, бесплатно это все раздавали и говорили: «Вы только не расходитесь! Стойте! Стойте!».

Раздавали и водку, я это тоже помню. Если хотелось водки, то проблемы ее достать не составляло. Ее предлагали, и ты мог отказаться, а мог и взять

Я тогда был сорвиголова, оторванный такой, мне страшно не было. Но никто там всерьез не думал, что армия пойдет на людей. Там были тысячи и тысячи людей — ну не будут же они стрелять по своим! У них же тоже есть братья, сестры, матери. Некоторые опасались, что могут дать приказ. Но приказ приказом, а сами они что — совсем деревянные, стрелять в сограждан, которые ни в чем не виноваты?

Вообще же меня будоражило то, что я принимаю участие в какой-то хорошей движухе. Потом, конечно, все оказалось не так безмятежно — разнеслись вести о том, что кого-то ранили, кто-то попал под танк… Потом этих людей в герои зачислили, портреты их везде были. Выяснилось, правда, что, может, кто-то из них и был героем, а кто-то просто пьяный под БМП полез, сейчас я даже и не знаю, что думать. Это так давно было... А в тот момент я думал, что они герои.

Мне все это запомнилось больше как приключение. Потом мне объяснили, что это благое дело, не просто веселая движуха и туса, что мы отстояли справедливость и правду и вообще молодцы. Когда был второй путч, я был во Франции, и когда друзья меня обо всем этом спрашивали, я с гордостью говорил, что помогал защищать свободу во время первого путча.

Я ни о чем не жалею, но и тех, которые жалеют, понять могу. Мы тогда все были моложе, и им вспоминается не то, что при совке было хорошо, а детство и юность. И что там хорошего было? Можно было по 15 республикам кататься, а после того, как СССР рухнул, стало можно по всему миру — да и точно так же по этим самым республикам. И если бы я сейчас оказался в 1991 году, точно так же пошел бы к Белому дому. Я внутренне не очень сильно изменился. Номинально мне, конечно, 49, но чувствую я себя на 20 лет. Знаний поприбавилось, но то ощущение жизни сохранилось.

«Нечего было даже желать, и будущего не было видно»

Игорь К., герой попросил не называть его фамилию и род занятий:

Большой ошибкой было призывать студента в армию в 1985 году. Вся наивность у нас там прошла. Я вернулся оттуда под прокурорским надзором, без членства в ВЛКСМ, потому что участвовал в воровстве народного имущества. Мы разворовали дом, который стройбат строил, — линолеум, унитазы, краны и прочее, включая электрические лампочки. И продали за хорошие деньги. В армии все к тому времени уже сгнило.

Никаких чувств к СССР у меня не осталось — ничего в этой стране не работало. То, что Горбачев тогда пытался сделать, я сейчас называю для себя модернизационным рывком. При существующих институтах ничего не получилось. Дальше было ехать некуда. В новосибирском Академгородке все было по талонам еще в начале 80-х годов, на Сахалине, где я родился, тоже. Я до сих пор докторскую колбасу люблю, потому что в то время я ее в глаза не видел.

Манежная площадь

Манежная площадь

Фото: Александр Поляков / РИА Новости

К тому времени я знал и Боксера, и Веру Клигер из ДемРоссии. Ну, как знал — мы друг с другом здоровались. Очень активного участия я в политической борьбе не принимал, хотя Валерию Новодворскую тоже видел, но она казалось мне радикальной сумасшедшей. Мы с пацанами тогда листовки от них с призывами выходить на митинги расклеивали — нам их в штабе ДемСоюза давали. Занимался я этим потому, что к тому времени как-то все происходящее окончательно осточертело. Какая-то полная безысходность, серость и грязь. Нечего было даже желать, и будущего не было видно. И вот этой серости точно не хотелось.

Я хорошо помню, что с утра 19 августа 1991 года все включали телевизор. Вот и я его включил, а там «Лебединое озеро». Мне стало интересно, что происходит. Я жил тогда в Марьиной Роще, вышел и пошел пешком, потому что транспорт почти не ходил, на Манежку. Там я встретился с друзьями и залез на бронетранспортер вместе со всеми. Интересно же было — туда целую колонну пригнали, и все машины были усеяны людьми.

Солдатики были напуганные. Мы, как дембеля, знали, как с ними разговаривать армейским языком. Но они слова практически не воспринимали. Было заметно, что они боялись гораздо больше тех, кто на бэтээры залезал

А потом, через день, мы пошли к Белому дому. Забора вокруг него тогда не было. Пришли, там была уже большая толпа, сели около какого-то из подъездов здания. Помню, мимо проходил [политик Сергей] Станкевич и всех благодарил. Там мы просидели ночь и там же слышали выстрелы, когда погибли эти трое.

Наутро мы направились к тоннелю под Калининским проспектом. Там тоже была толпа, а я толпы никогда не любил, поэтому пробиваться к месту происшествия мы не стали. Вернулись обратно, на мост через Москву-реку, который от Белого дома. Вышли на дальнюю баррикаду и последнюю ночь просидели там.

Наутро мы одними из первых узнали, что Горбачев освобожден и все закончилось, — об этом нам сказал один из министров правительства, который как раз по этому мосту проезжал на машине. Вышел, сказал: «Ребята, мы победили!» — и все такое прочее

На радостях мы пошли валить Дзержинского. Там была группа людей, которая была готова штурмовать здание КГБ, но их остановил Станкевич, и потому погрома там не было. Хотя мне очень хотелось это сделать, и я жалею, что Станкевич не дал. Не знаю, жалеет ли он. Вот и все, потом я пошел домой вместе со всеми.

Но в те дни мы были готовы ко многому. На мосту был какой-то тупорылый десантник, который говорил, что они будут до последнего там стоять. Я ему говорил: «Братан, ты понимаешь, что если войска поедут, то тебя просто сметут? Ты куда, в Москву-реку прыгать тогда будешь?». Сам я, конечно, понимал, что безоружных кидать на армию бесполезно, и всем нашим говорил, что если что-то действительно начнется, то надо расходиться дворами к Киевскому вокзалу — там затеряться проще простого. А солдаты, скорее всего, Москву не знали. Хотя, конечно, все эти разговоры были больше в шутку.

После того как все закончилось, я, конечно, думал, что все будет хорошо. Но «хорошо» — это же достаточно неоформленная мысль. Знаний в политологии мне тогда не хватало, я не понимал, какую роль в последующих процессах будут играть институты…

Беловежские соглашения я воспринял скорее как закономерность, чем неожиданность, для меня это было формальным подтверждением того, что уже случилось. У меня не было никакой персональной выгоды от того, что страна была большая, как не испытал я никаких неудобств и от того, что она уменьшилась. А то, что происходит сейчас, меня совершенно не удивляет. Эта страна сопротивляется любой модернизации.

Снос памятника Дзержинскому на Лубянке

Снос памятника Дзержинскому на Лубянке

Фото: Alexander Zemlianichenko / AP

«В своей жизни я не видел более свободного города, чем Москва в эти дни»

Сергей Скипидаров, журналист:

19 августа был понедельник. Я, школьник, утром пошел покупать «Спорт-Экспресс». В киоске меня огорошили известием о том, что газеты не вышли. Я не поленился дойти до следующей станции метро. Там продавщицы подтвердили информацию. Понял, что дело мутное. Вернувшись домой, включил телевизор. По всем каналам — обращение ГКЧП. Так я понял, что в стране что-то происходит.

Затем я отправился играть в футбол с приятелем. Стадион в Кунцево примыкал к Можайке. Погода испортилась. Пинали мяч под дождем, и вдруг по шоссе поехали танки. Потом показали знаменитую пресс-конференцию, где у Янаева тряслись руки. Я интересовался политикой и старался узнать побольше.

Весь следующий день шел дождь. В ночь со вторника на среду, когда планировался штурм Белого дома, я слушал «Эхо Москвы». Потом сигнал неожиданно пропал. Утром было непонятно, чем дело кончилось. Но ближе к середине дня пошли слухи о грядущем освобождении Горбачева. Поехал в центр.

В своей жизни я не видел более свободного города, чем Москва в эти дни. Люди ходили по проезжей части, катались скейтбордисты. Всем раздавали значки и российские флажки. Сначала долбили памятник Марксу. Потом перешли к памятнику Свердлову рядом со станцией метро «Площадь Революции». Люди работали кирками. Откалывали куски и раздавали всем желающим. Один кусочек Свердлова взял в качестве сувенира и я

Отдельные граждане осуждали происходящее, кричали: «Что вы делаете?». Но большинство одобряли. Памятник долбили под аплодисменты.

Было ощущение праздника, невероятного душевного подъема. Думал, что все наконец-то начинает налаживаться, страна выбирается на новые рельсы. Печалили только проблемы со жратвой и что лето заканчивается через неделю.

«У дачи Горбачева — ни военных кораблей, ни людей с оружием»

Марина Кузнецова, инженер, дочь заслуженного архитектора РСФСР Александра Кузнецова. Во время путча была в Форосе, где, как считается, был блокирован президент Горбачев:

Каждое лето мы ездили отдыхать в Форос. Путешествовали из Москвы на машине. Запомнилось, что проблем с парковками на Южном берегу Крыма не было. Поехали и в августе 1991-го. Как раз были там в дни ГКЧП, когда Горбачев не мог выехать с дачи. Она была за территорией поселка. Там прекрасный большой парк и роскошный широкий пляж, еще до Горбачева неоднократно там гуляли. Дачу-то строили во второй половине 1980-х. А прежде мы интересовались у местных, почему не осваивается столь шикарная территория. «Оседает грунт, опасно», — отвечали нам. И вдруг появляется дача… На периметре установили сторожевую вышку. Как-то гуляем с фотоаппаратом и вдруг слышим: «Стой, кто идет!». В общем, охраняли Горбачева серьезно.

О происходящем в Москве в августе 1991-го мы узнали по радио. Неподалеку был санаторий, где отдыхали важные деятели, отрывочные сведения приходили и оттуда. Врезалось в память сообщение о самоубийстве одного из путчистов. Но мы возвращаться домой не захотели. Решили: будем отдыхать и купаться. А в Москве разберутся и без нас.

Потом доводилось читать, что дачу Горбачева блокировали с моря. Проводили чуть ли не спецоперацию. Но лично я такого не видела. Ни военных кораблей, ни людей с оружием. Да и какой-то напряженности вроде особо не было

Вот когда узнали о танках в Москве, крепко задумались: «Что же будет дальше?» Не скажу, что вернулись словно в другую страну. Но это, конечно, было неспокойное время. Полная неопределенность по поводу будущего страны.

«Мы считали, что наблюдаем зарю новой России»

Святослав Токарев, Санкт-Петербург, фрилансер. Во время путча находился в Ленинграде:

У меня тогда были, как это называлось, демократические взгляды, я был за Ельцина. В школьные годы нам много рассказывали про роль КПСС и все такое прочее. Но я много читал, и когда начали всплывать всякие интересные документы, я понял, что многое из того, что нам говорили, а то и почти все, было неправдой. Во мне проснулся юношеский максимализм: мол, нам все врут, доколе! Поэтому настроение у меня было жестко антикоммунистическое.

Моя мама была начальницей нескольких крупных типографий, и она много рассказывала о том, что творится у них на работе, — это было чистой воды воровство. Им надо было выполнить план, а чтобы рабочим заплатили премию, да и тебе тоже, обманывали — и под это дело воровали. Я понимал, что так не только там происходило. Я увлекался фотографией тогда, а приличную технику купить было настоящей проблемой. Причем я точно знал, что она в магазины приходит, но на прилавки не ложится. А под конец, когда пропало буквально все, никаких сомнений уже не осталось.

Ленинград, Невский проспект

Ленинград, Невский проспект

Фото: В. Чумаков / ТАСС

Летом 1991 года я только закончил первый курс института. Ходил по городу, фотографировал людей. У меня есть целая подборка «Стены гласности» с объявлениями возле Гостиного Двора. Но на митинги активно не ходил.

19 августа я только выписался из больницы и ходил в поликлинику на долечивание. Родители были на даче, а телевизор я не включал — мне моей музыки хватало. И только когда в пять часов пошел на прием к врачу, мне сказали, что Горбачева скинули, и у нас новое правительство. Я взбудоражился, пришел домой и включил телевизор, посмотрел «Лебединое озеро» и поехал в центр Ленинграда.

Сначала я пошел к этой самой «Стене гласности», прошел до Казанского собора и понял, что основные события разворачиваются на Исаакиевской площади. Дошел туда, посмотрел, как из окна выступает Собчак. После его речи люди разделились: кто-то пошел к Мариинскому дворцу, а другие направились к телецентру. Я пошел с теми, кто шел к телецентру.

Там были люди, которые взяли на себя роль организаторов и сказали, где перекрывать улицы. Ходили слухи, что в Ленинград направили танки, бронетранспортеры, спецназ, ВДВ и все такое прочее. Поначалу мы перекрывали улицы садовыми скамейками. Посидели на них, пообсуждали новости. Все время подходили люди, говорившие, что сюда идет армия. Было нервно

Где-то незадолго до полуночи я смотался домой, выгреб из холодильника все сосиски, заварил чай и вернулся обратно. Так мы на этих лавочках сидели практически до утра, переваривая подобные сообщения. И уже на рассвете кто-то сказал: смотрите, рядом же стройка, можно баррикаду построить! Было где-то полшестого, и мы буквально на руках стали таскать бетонные блоки. В результате получилось то самое заграждение, которое можно увидеть на многих фотографиях. Из блоков торчала арматура — хорошая баррикада получилась, все сделали грамотно.

Но войска так и не приехали. Где-то в районе семи утра мимо нас проезжали автобусы, с которых раздавали свежие газеты, — одни с белыми пятнами, другие с призывами выходить против ГКЧП. Где-то часов в 11 я поехал домой, потому что было понятно, что если до сих пор никаких танков нет, то их и не будет, потому что все такие вещи делаются сразу. Потом я только время от времени выходил в город посмотреть на происходящее.

Если бы это все-таки случилось, люди были готовы свои жизни положить. Не знаю, сколько из них действительно сделали бы это, но настроения были такие: мы будем стоять здесь до последнего. Не зря же баррикады, в конце концов, строили.

Когда все закончилось, была эйфория. Мы считали, что наблюдаем зарю новой России, и казалось, что все сейчас сдвинется с мертвой точки, пойдет — и будет лучше. Для меня это значило, что экономика наконец заработает нормально, что еда будет, — магазинные полки-то реально пустовали.

То, что стране осталось жить недолго, было понятно сразу. Те соглашения, которые достигались по подписанию нового союзного договора, были обнулены, пошел «парад суверенитетов». А то, что Горбачев потом официально прикрыл эту лавку, было просто констатацией факта. Я вообще считаю, что эта страна недостаточно развалилась.

Окажись я сейчас в августе 1991 года, мне очень хочется, чтобы я опять вышел на улицу строить баррикады, но не уверен. Старый стал, ленивый. Но если бы сил было побольше, а лени поменьше, точно вышел бы.

Лента добра деактивирована.
Добро пожаловать в реальный мир.