«Три конвоира вели меня в цепях» Виктор Бут — о 15 годах в американской тюрьме, кознях спецслужб и перевозке слонов

Одним из главных событий минувшего года стало возвращение в Россию бизнесмена Виктора Бута, который провел почти 15 лет в американской тюрьме и был обменян на американскую баскетболистку Бриттни Грайнер. В США Бут был обвинен в сговоре с целью терроризма и незаконной торговли оружием — его приговорили к 25 годам лишения свободы. Однако бизнесмен, которого американские силовики называли одним из самых опасных людей на Земле, не признал свою вину. Корреспондент «Ленты.ру» Владимир Седов пообщался с Виктором Бутом, который рассказал, чего добивались от него спецслужбы США, как он выживал в американской тюрьме и как проходил его обмен на Грайнер.

Виктор Бут: Я родился и вырос в обычной советской семье. Моя мама была бухгалтером, отец — механиком-водителем. Все как у всех было — детский сад, потом школа, кружки в доме пионеров и спортивные секции. В школе я хотел стать врачом, но в то же время меня интересовали иностранные языки.

Я мечтал поступить в МГИМО, но у меня не было направления от ЦК партии республики (Виктор Бут родился в Душанбе, Таджикская ССР — прим. «Ленты.ру»). Я съездил в Москву, сдал все экзамены в МГИМО на пятерки, включая экзамен по английскому.

Но в связи с отсутствием направления от ЦК, я не прошел по конкурсу. Тогда я вернулся домой и пошел работать — это было до службы в армии.

«Лента.ру»: несмотря на неудачу с МГИМО, вы продолжали учить иностранные языки. И, помимо английского, изучали эсперанто — почему именно его?

Эсперанто был очень популярен в 1970-1980-х годах. Во всех крупных городах СССР были клубы эсперантистов, которые активно общались между собой. Устраивались слеты, на которых молодежь общалась с учеными, а также были экспресс-курсы, на которых за 10-11 дней можно было изучить основы языка, а затем на нем общаться.

Его система суффиксов и префиксов позволяла элементарно создавать новые слова, понятные любому носителю. К тому моменту, как я стал увлекаться эсперанто, по нему было выпущено много литературы и журналов, понятных в любой стране.

Кстати, любопытно, что после революции в Иране был всплеск интереса к этому языку — он позволял отказаться от международного английского. Движение эсперантистов существует и сегодня, но, к сожалению, не в таком масштабе, как раньше.

Где вы проходили военную службу?

Я два года проходил срочную службу в Закарпатье, в городе Черновцы (Украинская ССР). Затем, после окончания ускоренных курсов Военного института иностранных языков (ВИИЯ), был направлен в Мозамбик переводчиком с португальского языка.

Там мне было чему учиться и на что смотреть. Местные жители относились к нам с интересом и уважением — это было взаимно. В африканской командировке я был с 1988 по 1990 год. Потом вернулся домой — где-то в сентябре — и прямо на моих глазах стал происходить развал Советского Союза.

Как вы восприняли происходящее?

Еще в конце 1980-х было ощущение и понимание, что перемены необходимы, но то, что происходило, и я, и многие другие все равно воспринимали с неверием и непониманием. Что творится и ради чего это все — толком не понимал никто. Но я помню, что при этом было воодушевление, была надежда, что впереди — большие перемены к лучшему.

«Наши самолеты возили слонов»

В начале 1990-х вдруг все стало можно — но как и что делать, было непонятно: в один момент поменялись правила игры, которые складывались десятилетиями. В стране объявили свободу предпринимательства, но все приходилось придумывать с нуля — и это было непросто.

В 1991 году я стал авиационным брокером — свой бизнес вместе с партнерами мы создавали путем проб и ошибок. У меня получилось весьма эффективно наладить авиаперевозки. Именно эта сфера в итоге стала моим главным делом. Заказчикам — в основном из Европы — требовалось доставлять грузы в Африку или на Ближний Восток и обратно.

В то время появилось множество частных авиакомпаний с грузовыми самолетами и обученными экипажами. Мне нужно было найти свободный самолет, готовый к полету, согласовать цены, решить вопросы с документами и оформлением и в целом обеспечить условия, удобные для клиента.

Какие грузы вам приходилось доставлять в то время?

Наша большая грузовая компания подстраивалась под клиентов и благодаря вместительным советским самолетам могла доставлять негабаритные грузы, включая машины и технику. Наши самолеты доставляли все — от сигарет и оборудования для пивных заводов до слонов и страусов, которые отправлялись в Саудовскую Аравию.

А в 1994 году в рамках операции «Бирюза» нам пришлось перебрасывать контингент французских войск в Руанду.

После того как в августе 1995 года движение «Талибан» (запрещенная в России террористическая организация) в Кандагаре захватило российский самолет ИЛ-76, вы участвовали в переговорах по освобождению экипажа. Почему вас привлекли к ним?

Этот ИЛ-76 я сам брал в аренду — та перевозка осуществлялась через мою компанию. Легальное правительство Афганистана во главе с Бурхануддином Раббани тогда боролось с «Талибаном» — в стране шла гражданская война. Афганские власти заказали у моей компании доставку из Албании амуниции и боеприпасов.

Но экипаж ИЛ-76 по непонятным мне причинам отклонился от маршрута. В итоге самолет перехватили истребители под управлением русскоговорящих летчиков, которые раньше учились в СССР. Так российский экипаж на 378 дней попал в плен к талибам.

Со своей стороны мы делали все, что могли: посылали к пленным врачей и медикаменты, порой добивались того, чтобы для общения с родными им предоставили спутниковую связь. Работали и российское правительство, и посольства. Нам также помогали Северный альянс и лично Ахмад Шах Масуд — главные противники талибов.

Но вести результативные переговоры с захватчиками нам мешали спецслужбы Пакистана, которые были в тесном контакте с США. К счастью, экипаж ИЛ-76 16 августа 1996 года смог совершить свой знаменитый побег из плена. Я восхищался и восхищаюсь поступком и силой духа этих людей.

«Американцы хотели компромат на первых лиц России»

Я работал в Африке с представителями правительств и президентами разных стран континента — и поэтому однажды оказался на радаре американских спецслужб. 6 марта 2008 года меня арестовали в Таиланде, а 16 ноября 2010 года я был экстрадирован в США.

Представители американских спецслужб предлагали мне сотрудничество только первые три-четыре часа после ареста. Потом эти предложения делались уже через публичного адвоката, назначенного судом в Нью-Йорке. Американцы хотели от меня компромат на первых лиц России.

Они считали, что я обладаю некими данными, которые могли бы помочь им выстроить кампанию по очернению российского руководства. За это мне и моей семье, которая еще до суда приехала в США, обещали грин-карты и безбедное существование.

Мне гарантировали, что после окончания тюремного срока я смогу остаться в Штатах и жить как простой американец. Такие предложения адвокат озвучивала мне буквально каждый день. В какой-то момент мне удалось ее уволить — и нанять частного защитника.

Вы провели в американской тюрьме долгих 15 лет — на вас пытались давить в это время?

Конечно, для этого у них было много способов. Меня отправили в «Мэрион» (штат Иллинойс) — одну из самых известных тюрем США. К примеру, раньше там держали наркобарона Хоакина Гусмана, также известного как Эль Чапо (Коротышка), — бывшего главаря наркокартеля «Синалоа».

Я почти три года находился в одиночной камере, что считается самым строгим режимом. Это была постоянная изоляция. Из камеры меня выводили только в наручниках и кандалах. Они скреплялись дополнительной цепью, соединенной с цепью на поясе. Меня в цепях водили три конвоира.

В камере не было ни телевизора, ни каких-либо твердых предметов. Даже книги — и те были без обложки, чтобы я не мог ими как-нибудь порезаться. Зубная щетка тоже была очень маленькой — чтобы ее нельзя было заточить и использовать в качестве оружия. Но тяжелее всего было адаптироваться к свету и температуре в камере.

Яркий белый свет мог не выключаться сутками или, напротив, включаться посреди ночи. А в плане температуры — ты мог вначале умирать от жары, а потом резко холодало. И из-под крана то кипяток тек, то — ледяная вода. Все это были элементы шокового воздействия, которыми человека доводили до нужной кондиции, — и он мог согласиться на что угодно.

«Тюрьма — это очень жесткое наказание»

Тюрьма «Мэрион», где я отбывал свой срок, находится в сельской глубинке. Там живут нормальные люди, и служит много американцев-ветеранов с боевым опытом в Ираке и Афганистане — они многое повидали.

Многих из них интересовало, что происходит в мире, какова позиция России, что о происходящем пишут российские СМИ. Порой разговоры с охраной затягивались: я объяснял сотрудникам тюрьмы российскую позицию по разным вопросам, и они после этого начинали искать альтернативные источники информации.

Как была устроена ваша жизнь во время заключения?

В США трехступенчатая система мест лишения свободы. Есть лагеря — campony: там осужденные работают днем, и на этом устроен целый бизнес. Вечером, после работы, они спокойно идут домой. Но так в основном отбывают наказание те, у кого осталось немного до окончания срока.

Затем есть средний режим, а дальше строгий режим с подуровнем супермакс. Собственно, на режиме супермакс — в камере-одиночке — прошли мои первые три года. Потом меня перевели на средний режим: на нем день у заключенных начинается в районе 6:30 утра.

Камеры открываются, после чего осужденные могут выходить в коридоры, гулять во дворе и заниматься своими делами. Из развлечений — тюремная библиотека, правда, там в основном беллетристика, ничего развивающего. Те, кто серьезно читает, как правило, сами заказывают себе книги.

Вечером раздается специальный сигнал, после которого ты должен за ограниченное время прийти на пересчет и перекличку. В районе 21:00-21:30 наступает отбой, и камеры закрываются до утра.

А как обстояло дело с питанием? СМИ писали, что вы стали вегетарианцем?

Да, я был полным вегетарианцем до 2018 года. Конечно, отбывая срок, сложно находить какие-то альтернативы мясу. Но заключенным «Мэрион» предлагали вегетарианские версии блюд, и это как-то спасало. Правда, потом я понял, что вегетарианство — это не мое, и сейчас ем обычную пищу, включая мясо.

Что больше всего поразило вас в тюрьме Иллинойса?

Меня в целом поразил весь этот тюремный опыт — сам факт того, что меня вырвали из привычной среды, из моей культуры, разделили с близкими.

Конечно, за 15 лет в «Мэрионе» у меня появились и знакомые, и друзья: осужденные люди не перестают быть людьми. Кто-то из них уже освободился, кто-то еще сидит — и со многими я до сих пор поддерживаю связь. Мы общаемся и делимся новостями.

«Меня удивили перемены в стране»

Про то, что США и Россия обсуждают возможность моего обмена, я понял из публикаций СМИ. Я был почти уверен, что быстро это не случится. Но когда 8 декабря около четырех утра ко мне пришли охранники с коробками и сказали упаковывать вещи, мне сразу стало понятно, что к чему.

Потом приехали маршалы из специального отдела приема-отправки и забрали меня. В наручниках я поехал в местный аэропорт и оттуда полетел в Вашингтон, где пришлось ждать около четырех часов. Потом меня посадили в другой самолет — и там, наконец, сняли наручники.

Мы долетели в Великобританию, там дозаправились, а затем меня доставили в Абу-Даби, где и произошел обмен. Кстати, мои вещи со мной не полетели — благодаря посольству я получил их лишь в конце января.

Какими были ваши эмоции, когда вы прибыли в Москву?

Было очень много эмоций — разных и сильных. Я был очень рад, что вернулся домой и увидел любимых людей после стольких лет разлуки. А еще меня удивили перемены в стране. Много всего построили, появились хорошие дороги — например, между Санкт-Петербургом и Москвой. Инфраструктуру не сравнить с той, что была 15-20 лет назад.

Сейчас я пытаюсь войти в курс всех дел — хочу поездить по стране, что-то посмотреть, понять и оценить. А потом буду решать, чем дальше заниматься и на чем концентрироваться. Пока такого решения у меня нет.