Зеленая коса Тимошенко О путешествиях русских слов в немецкий язык и обратно

С какого момента можно с уверенностью сказать: слово вошло в язык? Есть такой простой критерий: когда этим словом начинают пользоваться для обозначения другого предмета. Например, месяца два назад я прочитал в одной немецкой газете рецензию на новую постановку "Бури" Шекспира. Исполнительница Миранды была с косой Тимошенко. Без кавычек. Оказалось, что за 2009-2010 год это выражение стало распространенным и не нуждающимся более в объяснениях наименованием косы известного нам сейчас типа.

Сейчас, когда я пишу эти строки, мне известно, что политическая деятельница Юлия Тимошенко изменила имидж и расплела эту свою косу. Да хоть бы и отстригла: в памяти чужого языка, в другой стране слово уже успело прочно зацепиться. И теперь употребляется без всякого дополнительного политического значения. Что будет дальше? А вот что: говорящие по-немецки люди будут знать, что такое коса Тимошенко, но со временем – нуждаться в комментарии. Хоть Юлия Тимошенко не первая обладательница такой косы, зато сама коса будет носить ее имя. По-русски дело обстоит, в общем, не иначе. Разница лишь в том, что отношение к Юлии Тимошенко в России слишком пристрастное, поэтому коса Тимошенко это пока еще не нейтральный факт языка, а политическая эмблема.

Удивительно в судьбе подобных словосочетаний одно: как же быстро забывается первоисточник. Вот пример: в немецком языке есть два обозначения зеленого цвета, которые иначе как загадочными не назовешь. Один цвет называется "русским зеленым" (russisch grün), а другой – "чичеринским зеленым" ("Tschitscherin grün"). Лет десять назад мне написал об этом слове немецкий лингвист, еще подростком ослепший в результате бомбардировки Дрездена, а всю свою незрячую жизнь посвятивший изучению цветообозначений. В Германии одни обозначают этим выражением зеленый с оливковым (серо-серебристым) отливом, другие – едкий цвет брильянтина – "зеленки". Считается, что источник обозначения – цвет униформы первого советского министра иностранных дел Георгия Васильевича Чичерина, подписавшего Брестский мир в 1918 году.

Моего знакомого лингвиста интересовало, знают ли этот цвет в России. Нет, говорю, вот "русский зеленый" знают, он в разных таблицах присутствует, а чичеринский, кажется, почти никому не известен. А ведь судя по разночтениям в понимании самого цвета, не исключено, что Чичерин в нашем "чичеринском зеленом" вовсе не нарком, а его дядя – известный энтомолог Тихон Сергеевич, занимавшийся жужелицами, много бывавший в Германии и печатавшийся в европейских журналах. Насколько мне известно, никто пока что не докопался до разгадки, а жаль.

Но если "чичеринский зеленый" тихо живет себе в немецком языке и на родину не просится, то у "коктейля для Молотова" – бутылки с зажигательной смесью, опробованной финскими ополченцами в борьбе с советскими танками в 1940 году, в Германии и России совсем другая судьба. Из адресата Молотов незаметно превратился чуть ли не в изобретателя этого орудия партизанской войны, и называют эту штуку теперь уже "коктейлем Молотова". Немцы позаимствовали выражение у англичан и широко применяют в качестве неполитического названия любой самодельной зажигательной бомбы. Самое удивительное, что в Россию слово явилось именно в этом новом значении. Одновременно с "коктейлем Молотова" под чужим, немецким, именем сталинский оргáн появляется иногда в СМИ и знаменитая "Катюша". Значение слова "Молотов" в названии изделия изменилось. Для финнов это – имя агрессора и мишень для броска, для американцев и англичан – союзник, ну, а немцы и русские получили его из англоязычных СМИ. Правда, с разрывом в полвека.

Самый проницательный историко-филологический анализ этого выражения дал художник Александр Косолапов в 1989 году. "Коктейль Молотова" у Косолапова – это бутылка кока-колы в руках знаменитой американской труженицы с плаката времен Второй мировой войны, а сам соучастник сталинских преступлений представлен в виде безобидного старичка "дяди Бена" с американского логотипа детского питания или чего-то в таком роде. В 1989 году Россия быстрыми шагами шла навстречу свободному миру. В широко распахнутые потребительские объятья Косолапов и метнул продукты советского экспорта, неожиданно залежавшиеся на мировых виртуальных складах.

Есть такая шуточная шкала реагирования на родное слово в устах иностранца. Француз в разговоре с человеком, плохо говорящим по-французски, морщится и сразу переходит на плохой английский. Немец старательно исправляет ошибки иностранца, плохо говорящего по-немецки. Англичанин не обращает никакого внимания на ошибки плохо говорящего по-английски. Итальянец приветливо улыбается ошибкам иностранца, пытающегося говорить по-итальянски. Русский перенимает ошибки иностранца, плохо говорящего по-русски, и с удовольствием воспроизводит их, забывая правильное слово. В правдивости этой байки может убедиться всякий, интересующийся судьбой двух главных русских слов, угнездившихся в немецком языке за последнюю четверть века.

Некоторое время назад Михаил Сергеевич Горбачев снялся в собственной роли в рекламном ролике австрийских железных дорог. Последний глава СССР, которого возят на лимузине по стройплощадкам или вдоль трасс, завершает каждый микроэпизод, с нажимом произнося: "Перестройка!" Трижды слышим мы это слово по-русски и видим его в субтитрах в немецком переводе, пока президент не оказывается на втором этаже залитого светом вагона, где произносит ударную для автора ролика фразу: "А это уже не только перестройка, но и гласность!"

Объясняется все просто: немцы ассоциируют слово "гласность" со стеклом – Glas, а вовсе не с русским "голосом". Поэтому в сознании заказчиков рекламы glasnost это первый видимый результат политики, прозрачность финансово-экономических и политических отношений, очевидность успеха, а вовсе не условие "перестройки" в виде свободы слова. Для авторов ролика тут нет ничего особенного. Удивительно другое: человек, который самолично ввел оба эти ключевые слова в свою эпоху, даже и называемую его именем, с такой легкостью перешел на немецкий, хотя и говорил по-русски.

В начале 1990-х годов мне однажды довелось переводить для Михаила Сергеевича. Дело было в Бремене. Официальный переводчик тогдашнего канцлера Гельмута Коля побоялся гнева Бориса Ельцина и не захотел появляться в кадре с опальным Горбачевым. Другого переводчика у организаторов не оказалось, и я часа полтора переводил для М.С.Г. с немецкого на русский, а моя коллега-немка – с русского на немецкий. Из того разговора мне запомнилось только одно замечание Горбачева: перестраивать нечто приходится сравнительно редко, а гласность нужна все время, каждую минуту. Так что слова не стоят на месте. Они путешествуют, а иногда возвращаются к источнику. На австрийском поезде в обратном переводе с немецкого на русский, из уст того самого политика, за которым 25 лет назад их повторял весь мир.