Большую часть года тело человека, живущего в России, мерзнет, оборачивается немыслимым количеством слоев одежды, впадает в спячку и ждет весны. Один только климат уже обеспечивает нам некоторый дефицит телесности. Плюс к тому мы являемся прямыми наследниками аскетической православной традиции, относящейся к «греховной оболочке» с известной подозрительностью. Укоренившееся в культуре представление о теле как о чем-то противостоящем душе, отдельном от нее и нуждающемся в укрощении не ушло в прошлое.
В какой-то момент показалось, что в изобразительной советской традиции возникло новое отношение к телу. Не утонченная иконописная бесплотность, а могучее, полное жизненных сил рабоче-крестьянское тело идеального советского человека. Но на самом деле ничего нового не произошло — тело по-прежнему осталось чужим и, по сути дела, лишним для советского гражданина. От тела ждали одного — чтобы оно работало. При этом все прочие характеристики телесности, кроме готовности к труду и обороне, с началом больших строек и вовсе надолго исчезли. Производительная девушка с веслом и ее многочисленные бронзовые братья и сестры явно не болеют, не нуждаются в отдыхе и не способны хотя бы иногда немного полениться. Они равнодушны к еде и красивой одежде. Им не надо ничего, кроме труда и спорта. Эти тела не знают секса. Табуированность телесных потребностей прекрасно отражает произнесенная в конце эпохи фраза: «У нас в СССР секса нет».
Но проблемы телесности в прежние годы были связаны не только с сексом. Не было, например, и физических границ. Планировка крошечных квартир, коммунальное житие и незабываемые общественные уборные не предполагали такой роскоши, как личное пространство. Мы и по сей день привычны к тесноте, сутолоке и жесткой борьбе за краешек личной территории в метро или на дороге.
Что же происходит сейчас?
На смену спортивному, асексуальному «рабочему» телу времен СССР в нулевые пришло новое отношение к нему — как к высокофункциональной, дорогой и эстетичной машине. Пришло и очень хорошо легло на подготовленную почву. Современное тело должно работать, обеспечивая его обладателю ровное и максимально быстрое продвижение к цели. Тело, разумеется, как и раньше, должно быть здоровым, сильным и привлекательным. Но теперь тело уже разрешено немного баловать и ему положено придавать некоторую индивидуальность. В нулевые в моду вошли здоровый образ жизни и активный отдых. Легкий загар, красивые мышцы. Ключевое слово в отношении тела — «ухоженность». Тело стало витриной. Оно позволяет отличить «своих» от «чужих». Обладатель ухоженного тела как бы сообщает миру: «Я успешен, я могу себе это позволить».
Само по себе это неплохо. Всем приятно находиться в обществе здоровых и красивых людей, полных энергии. Всем хочется быть или хотя бы казаться именно такими. Проблема в другом: всякий жесткий телесный эталон неизбежно становится прокрустовым ложем для естественной и многогранной телесности.
Что, если тело не справляется с предъявляемыми ему требованиями? Или перестает справляться? Если появляются морщины? Время ведь все равно даст о себе знать.
И вот в этот момент тело начинает восприниматься как враг. Как предатель. Его необходимо убедить и заставить выглядеть как положено, шлифуя до изнеможения в спортзалах, соляриях и салонах красоты. Зачастую игнорируя подаваемые сигналы об усталости, боли или нежелании. А если заставить оказывается невозможно, тело начинают презирать. Отсюда отношение к инвалидности, старости и любым отклонениям от стандарта красоты как к чему-то стыдному, отвратительному. К тому, что необходимо скрывать или, по крайней мере, игнорировать.
В европейских странах на улицах часто можно встретить инвалидов. Люди с ограниченными физическими способностями спокойно передвигаются по городу в мобильных колясках, заезжают в булочную за утренним хлебом, болтают со знакомой продавщицей и чувствуют себя совершенно свободно. В России же инвалиды по сей день живут в положении людей-невидимок, спрятанных по квартирам без возможности свободного передвижения, дабы не покоробить эстетическое чувство «нормальных» граждан. Любой физический недостаток вызывает смесь любопытства, желания подглядеть, отвращения и чувства превосходства.
Еще один знак нулевых — неистовая погоня за молодостью. Выглядеть на свой возраст становится неприличным — общество требует от тела, чтобы то выглядело на 5-10 лет моложе указанного в паспорте.
Из всего вышесказанного, казалось бы, можно сделать вывод, что современный человек уделяет телу много времени и тратит на него много денег. Однако и при изменившемся отношении к телу оно по-прежнему остается в российской культуре отчужденным внешним объектом. Сам язык отражает эту отчужденность: мы постоянно говорим о теле как о чем-то постороннем, внешнем по отношению к нашему «я». Как о незнакомце, с которым вынуждены жить и бороться и который неизбежно предает нас, болея, уставая, старея и зачастую желая совсем не того, что ему положено. Существует выражение «сделать тело». А если не удается «сделать тело» самому, помогут врачи — вколют нужное и отрежут ненужное.
Телесно-ориентированная психотерапия, родившаяся на Западе в середине прошлого века, принесла качественно иное отношение к телесности. Преодолевая многовековую расщепленность души и тела, Александр Лоуэн, Вильгельм Райх и их последователи увидели неразрывную целостность телесного и психического. Одновременно с телесной терапией в конце прошлого века проникли в Россию и многочисленные восточные практики: йога, тайцы, цигун и другие, — чья огромная польза (если оставить в стороне религиозную составляющую) заключается в прививке чуткого и радушного отношения к собственному телу. Не создавать тело, а слушать его сигналы и подсказки. Не жить в теле, а быть им. Телесная терапия дала современному человеку, стремящемуся к успеху, разрешение на отдых. Разрешение на усталость и слабость. На внимательное и бережное слушание своих потребностей.
Если разрешить себе признать свое тело, оно становится куда более удобным для жизни, потому что перестает мстить своему владельцу саботажем и болезнями. Потому что получает право на несовпадение со стандартами, на «инаковость». Получает необходимое ему позволение быть самим собой, раскрываться, не ломаясь, когда его слушают, а не приказывают. Делают не правильным, а живым.