Живущая в Израиле, пишущая по-русски Дина Рубина стала в 2006 году финалисткой "Русского Букера" с романом "На солнечной стороне улицы". Во время своего короткого визита, приуроченного к букеровской церемонии, Дина Ильинична согласилась рассказать корреспонденту Lenta.ru о писательском труде, своих читателях, персонажах и книгах.
Lenta.ru: Расскажите, пожалуйста, как пишется рассказ.
Дина Рубина: Роман писать физически труднее, а морально легче: разбегу больше. Писать рассказ сродни посадке самолета на опушке леса, когда нет разбега. Тут надо высчитать каждый миллиметр.
- C чего начинается рассказ?
Д.Р.: Все зависит от габаритов вещи. Это очень сложный вопрос, вопрос стиля. Когда опытный водитель садится в новый автомобиль, он сразу чувствует габариты автомобиля, он уже знает, насколько ему подвинуть ногу, он знает приблизительно, где газ, где тормоз, и он опускает руку именно туда, где находится переключатель скоростей. Когда ко мне приходит тема, просто тема, она приходит (у меня консерваторское образование) как звук камертона, скажем, некая нота "ля". И она начинает звучать где-то в области диафрагмы. И я уже знаю приблизительно, чем закончится это действие. Начать нужно очень точно: это может быть аккорд, это может быть какое-то действие: "Он встал и вышел из комнаты" или "По небу бешено мчались облака". Это может быть верх или низ атмосферы, или человеческое лицо. Очень важна точка разбега, точка, с которой начинаешь этот рассказ, и опять таки все зависит от габаритов вещи. Я, как правило, чувствую, будет ли это рассказ страниц на семь-десять, или это будет рассказ страниц на двадцать пять: дальше уже начинается жанр повести. И вот это - абсолютно цеховое, ремесленное умение. В юности (я ведь вообще начала печататься в пятнадцать лет) это точно также ощущалось в области диафрагмы: после фразы должна стоять точка. Или точка с запятой, потому что дыхание продолжается дальше.
Сегодня я видела объявление в метро: набирают на курсы. Называется профессия так: "Старший кассир билетный". И ниже: "Кассир билетный". Я ехала и про себя повторяла "Старший кассир билетный, кассир билетный". В прозе то же самое: ты знаешь, оставить ли тебе "старший кассир билетный", или все-таки еще повторить две последние строчки, или даже дать третью - просто "билетный".
- Как складывается роман?
Д.Р.: Роман вползает в тебя как облако, огромное, как туман, который заполоняет все. И ты покорно сидишь в машине у обочины, потому что знаешь, что он должен осуществиться, проникнуть всюду. Роман высиживаешь, вынашиваешь, а не выдумываешь. Вдруг возникает еще какой-то герой, потом понимаешь, что он не может просто так возникнуть, что он откуда-то появился. Роман - это, на самом деле, целое собрание судеб. Если в рассказе я могу несколькими фразами дать судьбу героя, и этого абсолютно достаточно, потому что до известной степени рассказ - это графика, то роман - это живопись, это мазки с лессировкой, это подготовка, это грунт. Это очень большие технические, крупногабаритные, подготовительные работы.
- Это соблазнительный туман?
Д.Р.: Иногда обморочный. Вот последний роман ["На солнечной стороне улицы"] мне дался очень тяжело. Я до сих пор не могу прийти в себя. Вот только сейчас во мне что-то начинает оживать, шевелиться, и я понимаю, что с зимы буду "вылеживать" роман. Скорее всего, роман. Главное, пришло рабочее настроение, без которого ужасающая пустота, страшная тоска, невыносимая совершенно. А вот когда что-то зашевелится, тут уже и жить можно.
- А когда впервые заполз романный туман к вам? Еще в юности?
Д.Р.: Да, только я не знала, что это роман. У меня есть повесть, которая называется "На Верхней Масловке". Тогда мне казалось, что это большая повесть. На самом деле, конечно, по объему героев, по глубине проживания жизни, по тому, куда эта штольня уходит, на какую глубину, - это роман. По этой вещи поставили фильм, он переведена, и вообще она пульсирует, дышит. И она как-то даже во мне еще жива: во всяком случае, я ее перечитываю без омерзения.
- Неужели со временем вы начинаете относиться к свом вещам с омерзением?
Д.Р.: Я - очень здравомыслящий человек, Дева по гороскопу. Я свято верю в то, что существуют с небес отпущенные нам рамки, в которых мы живем, дышим и действуем. Я очень точный человек, обязательный. Это касается и профессии, и семейных обязанностей, и прочих. Поэтому я чрезвычайно трезвый человек и беспощадно к себе относящийся. Я не часто окунаюсь в произведения моих современников только по одной причине: не потому, что мне не интересно, а потому, что это меня парализует: мне все кажется замечательно талантливым. Это редкое качество для писателя. А все свои вещи кажутся несусветной чушью. И мне надо выкарабкиваться из этого буквально несколько дней, чтобы забыть все и начать хоть как-то связывать слова на бумаге.
- Ваше "благословенное проклятье" - музыка - влияет на форму произведения?
Д.Р.: Очень. Я немножко кокетничаю, конечно, своей неприязнью к музыке. Сейчас я абсолютно четко понимаю, что форма диктуется знанием гармонии, теории музыки. Я знаю точно, что данное произведение будет написано в форме токкаты, или менуэта, или концерта, например, концерта Баха. Я знаю, как меняются тональности, я знаю, что нельзя длить долго тональность: это утомительно для слуха. Точно так же, как существует гигиена слуха, гигиена слушания музыки, существует и гигиена чтения. Невозможно писать бесконечной страницей без абзацев: глаза утомляются. Я пришла к этому, размышляя о психофизической сущности процесса чтения.
- То есть, вы читателя щадите?
Д.Р.:Я читателя люблю. В отличие от очень многих писателей я читателя все время вижу: я же очень часто выступаю, и собираются большие залы. Я ведь по натуре актерка, я не выступаю как серьезный писатель, который зачитывает первую главу из книги, сидя в окружении литературного агента и переводчика. Зал не терпит этой мутотни, зал надо завоевывать. Я никогда не выступаю сидя, а только стоя, потому что энергия должна быть направлена сверху. Точно так же, как мужчина любит женщину, которую завоевал, я люблю публику, которую завоевала.
- Занимает ли вас какой-то мотив особенно?
Д.Р.: Да, например, страшно занимает двойничество. Я сейчас встретилась с женщиной, у которой "почерк Леонардо", то есть написанное ей можно прочитать только в зеркале. Она заворожена зеркальными темами и рассказала мне свою историю. Теперь меня мучает, во-первых, тема зазеркалья, во-вторых, тема "левосторонней" женщины. Я начала над этим думать, и, если что-то получится, то это будет роман, который плохо закончится.
- Какую роль играет в вашей прозе автобиографичность?
Д.Р.: Она всегда присутствует, я из нее беру ровно то, что нужно для развития линии. Причем я заимствую не только из своей биографии, а из любой. Беру все, что мне нужно, и потом это может абсолютно не касаться действительности.
- Говорили ли вы кому-то из своих прототипов: "Я ваш автор" (как героине романа "На солнечной стороне улицы")?
Д.Р.: Конечно нет. Это довольно старый литературный прием, это способ выяснения отношений со своим героем. Когда я работаю над романом, эти люди, мои герои, гораздо более реальны, чем, скажем, настоящие соседи.
- Как связаны язык и литература?
Д.Р.: Язык - орудие литературы. Литература - продукт яркого и талантливого воображения мастера, мастера, создающего реальность. Это другая реальность. Так, читая у Набокова, как герой идет по дорожке, а по ней мечутся блики солнца, и вы видите и эти блики, и эту узорчатую скатерть из бликов, когда вы можете ее пощупать, вот тогда вы понимаете, какой Набоков необыкновенный мастер. Но стоит помнить, что когда писатель в своем мастерстве становится богом, то он уже не задумывается над тем, чтобы его поняли и ощутили. Он не заботится о своих читателях, он прядет свою пряжу из подручного материала. А материал у него такой высококачественный и такой специальный, что каждый должен выбирать из писателя только то, что ему нравится.
- То есть, писатель читателя не выбирает?
Д.Р.: Писатель никому ничего не обязан: ни читателям, ни критикам, ни обществу. Это абсолютно отдельное существо, это неразгаданная личность, конечно, до известной степени, с некоторыми психическими отклонениями. Ведь если для него герои более реальны, чем живые люди, то это уже есть отклонение от психики. А он живет в этом мире. Отнимите у него эту возможность жить, и он сойдет с ума. Все, кого я знаю, - это люди, углубленные в свой внутренний мир, хотя они могут быть вполне дружественно настроены к окружающему пространству в тот момент, когда они пьют пиво с друзьями.
- Вы ощущаете вес времени и истории, живя в Иерусалиме?
Д.Р.: Я испытала большой шок, приехав туда впервые: я поняла, что все они живые, что это не миф, не строчка из учебника, книжки или энциклопедии. Они все были людьми, мыслили, страдали, переживали. Они все рядом. Я очень близко чувствую их. На самом деле времени нет. Об этом я и пишу в своем последнем романе.
Беседовала Юлия Штутина