Одним из главных гостей фестиваля «Золотая маска» в 2013 году стал Пермский театр оперы и балета имени Чайковского: впервые 17 номинаций и столь мощная гастрольная программа. В Москву худрук театра дирижер Теодор Курентзис привез четыре постановки, одна интереснее другой, и главную свою гордость — оркестр MusicAeterna. «Лента.ру» встретилась с Курентзисом и поговорила с самым актуальным дирижером о музыкальном расцвете Перми, современном Моцарте, хореографии из муки, не бедном Большом театре и сюрпризах Дягилевского фестиваля.
Вы уже являетесь лауреатом «Золотой маски». Скажите, насколько для вас важно опять быть в конкурсе, бороться?
Теодор Курентзис: Я вообще не воспринимаю этот фестиваль как конкурс или борьбу. Прежде всего, «Золотая маска» — возможность для совершенно разных театров показать в столице какую-то важную постановку. Здесь есть момент просвещения, и он самый главный. Благодаря фестивалю можно понять, куда движется российский театр, как он меняется и в каком состоянии находится культура в нашей стране. Не все же могут путешествовать по России и смотреть новинки, а здесь театры сами приезжают с гастролями. С другой стороны, если твою работу высоко оценят, это тоже хорошо. В принципе, я не против наград, но не могу сказать, что они меня интересуют.
Вы номинированы за «работу дирижера» в четырех постановках (две оперы «Così fan tutte», «Medea Material» и два балета «Свадебка» и «Шут»). Какая из них для вас особенная?
Мне трудно выбрать. Первой мы показали на фестивале «Così fan tutte» — это была московская премьера оперы Моцарта, сыгранной на исторических инструментах. Мы привезли из Перми абсолютно новое качество, которое ни периферия, ни столица никогда не слышали. К сожалению, в Москве его невозможно найти. С другой стороны, «Medeamaterial»… Современной оперы такого уровня исполнения в российских театрах тоже нет. Здесь очень много антрепризной продукции, но ни один театр не ставит современную оперу. Мы долго репетировали, и важно, что мы делали «Медею» не как фестивальную, лабораторную работу, а как репертуарную и самую лучшую.
У вас большой проект с лейблом Sony Classical, вы записываете трилогию опер Моцарта на либретто да Понте. Почему вы решили записывать именно Моцарта?
Очень просто: это лучшая оперная музыка, написанная когда-либо. Я считаю, что люди должны слушать эти оперы и именно на их примере изучать эстетику звука. Это эталон, азбука. Мы не можем учить людей современной музыке, если у них нет базы. Мы как раз занимаемся тем, что формируем базу.
В «Così fan tutte» важно, что вы вместе с аутентичными инструментами сохранили историчность постановки, оставили время действия, исторические костюмы. Вы сознательно отказались от осовременивания, хотя этот прием сейчас чрезвычайно распространен. Он вам близок в принципе?
Я воспринимаю все, что сделано талантливо. Музыка Моцарта настолько современна сама по себе и гениальна, что ее можно играть и ставить совершенно по-разному. Я сам делал и современные постановки Моцарта — «Дон Жуана» с Черняковым, «Così fan tutte» с Химмельманном, «Свадьбу Фигаро» с Гюрбач, например. Но здесь я осознанно всю постановку стилизовал под аутентичную, использовал декорации XVIII века, чтобы зритель мог погрузиться в ту эстетику. Приблизительно так бы выглядел спектакль в XVIII веке. И, по-моему, выглядел очень современно. Несмотря на роскошные костюмы, он не является музейным экспонатом, что как раз плохо для театрального искусства. Но конечный результат зависит не от декораций и костюмов, а от людей, участвующих в создании постановки. И наоборот, может быть ультрасовременная режиссура, а получится музейный экспонат. Сейчас более современно выглядит пуристская, подлинная постановка XVIII века, чем немецкий театр 80-х годов, который всем надоел — одно и то же. Все хотят быть умными и играют в игру «Кто умнее?» Но сейчас выдающихся только 4—5 режиссеров, и еще три тысячи режиссеров повторяют за ними, думая, что они делают то же самое. Но это не то же самое.
Про вас говорят, что вы одновременно и новатор, и исторически ориентированный дирижер. В чем заключается суть новаторского подхода в работе с аутентичным материалом?
Есть три поколения аутентистов. Первое поколение — Николаус Арнонкур, Франс Брюгген, Сигисвальд Кёйкен, Густав Леонхардт; второе — Рене Якобс, Джон Гардинер, и мы — третье поколение. Но мы добиваемся абсолютно нового свежего звучания. Я думаю, то, что немцы и французы приезжают в Пермь записывать Моцарта, говорит об уровне нашей работы. Сейчас это единственный город в мире, где так играют Моцарта. Я не буду говорить — вы были на спектакле, слышали.
Мы с вами однажды разговаривали о вашем любимом хореографе Иржи Килиане. За то время, что прошло, в Перми поставили его «Свадебку». Как вы считаете, что дала работа с хореографией Килиана труппе и театру?
В России есть два театра, которые уже делали продукцию Иржи Килиана. Мне было интересно ставить не просто какое-то его произведение, а именно «Свадебку». Мы год как единственный театр в мире, имеющий в репертуаре этот спектакль, даже гастролировали с ним, что очень важно для театра. Кроме того, в «Свадебке» открывается Килиан, настолько музыкально чувствующий Стравинского, что создается абсолютно неповторимая эстетика. В Перми у всех был культурный шок от гениальности хореографии и эстетический шок от самого спектакля. Он получился настолько изысканным, настолько эмоциональным, настолько выдающимся, что, естественно, изменил акцент нашего балета. Потом мы делали Форсайта и заметили, что после этих постановок наши артисты по-другому, более экспрессивно, стали танцевать классику — например, «Лебединое озеро». Они начали ее тоньше чувствовать. Что касается «Свадебки», то это произведение просто гениальное, его хочется смотреть и смотреть.
Что, на ваш взгляд, может стать для труппы следующим таким поворотным моментом? После «Свадебки» есть ли планка выше?
Я не думаю, что есть произведения планкой выше. Но мы делаем балет Стравинского, самый важный его балет, «Весна священная» — в постановке Ромео Кастелуччи. И я уверен, что наша хореография в этом балете окажется самой продвинутой, потому что будут танцевать не люди, а мука́. Она будет главным «героем» на сцене — будто танцоры растворились в воздухе облаком пыли. В качестве этой пыли мы будем как раз использовать костную муку. «Весна священная» всегда должна оставаться самым прогрессивным сочинением. Последней до конца в танце в этом балете пошла Пина Бауш, поэтому миру сложно перепрыгнуть через ее уровень.
Во многих интервью вы отделяете себя от пермской культурной революции, хотя занимаетесь образованием и преобразованием города и региона, формированием вкуса у зрителей. Почему?
Естественно, я отделяю себя. Я приехал в Пермь не для того, чтобы выходить на улицу с флагами и проводить какую-то революцию, которой не могу управлять. Я не могу подписаться под движением, которое делают другие люди. Я хочу создать в Перми музыкальную традицию: чтобы через сорок лет здесь был центр российской музыкальной жизни. Мне нужна консерватория, оркестр, мне нужно, чтобы приезжали зрители. Я хочу делать здесь то, что невозможно сделать в Москве и в Петербурге. Хочу, чтобы Пермь стала балетным Вупперталем в Германии – свободной территорией, где можно получить образование, чтобы для этого не нужно было уезжать в Швейцарию, а можно было бы остаться здесь, стать полноценным артистом, воспитывать публику. Это долгосрочный проект. Мне неинтересно делать заявления о революции, потому что революция — это значит разрушать, а я хочу строить, именно поэтому у нас такой успех. Такого успеха, как у нас, не имел здесь ни один высококультурный революционер. На мои выступления невозможно попасть в зал, творится что-то невероятное. Нам нужна вторая сцена, потому что мы не можем вместить в зал всех желающих.
Наверное, вы согласитесь, что не все в состоянии оценить музыкальное качество. Явно зрителей привлекает и то, что дирижер Курентзис танцует и поет за пультом.
Пусть так, но MusicAeterna тоже играет огромную роль, потому что это феноменальный оркестр. Сейчас это золотой фонд России. У музыкантов не только со мной аншлаги, но и когда они играют с другими дирижерами. Мы делаем постановки высочайшего качества, и зрители это понимают, им не все равно.
Вы учились в Петербурге, работали в Новосибирске, но Пермь — первый город, с которым у вас сложились столь нежные отношения. Что вас в нем так привлекает?
Это первое место, где я работаю на должности художественного руководителя, то есть ответственен в театре абсолютно за все. В Новосибирске я был главным дирижером, музыкальным руководителем, но не мог принимать все решения. Конечно, есть сложности, особенно сложно было вначале, но уже сформировался настрой, позволяющий преодолеть трудности. В принципе, у нас вышла очень гармоничная история, потому что мы чувствуем поддержку публики. Публика нас просто боготворит. В случае с авторским искусством очень важно, чтобы люди шли за тобой. Можете представить, мы в Перми показываем произведения Бенедикта Мейсона, радикального композитора… В зале сидит простой зритель, который в середине сочинения начинает кричать «ура» и хлопать на са́мом модерне! Играли без меня. Люди были в диком восторге. Пишут письма, спасибо говорят. А это ведь самая сложная современная музыка. Это большой прыжок, пермская публика начала жить в другой системе координат.
При формировании художественной политики театра от чего вы отталкиваетесь? Что вы держите в голове всегда, прежде чем решиться на какой-то проект?
Мы включили Пермь в лигу европейских театров, потому что начали делать копродукцию с другими театрами. В Европе уже знают Пермь, и это очень важно, потому что нас интересует не только продвижение самого театра, а в целом пермского региона. Региона, в котором не налажен доступ к информации, а мы хотим ее донести до людей. Чтобы они не уступали тем, кто живет в другой информационной культуре, которую в большей степени поддерживает государство. Мы всегда помним и продвигаем идею, что опера — это счастье, это часть нашей жизни.
Залог успешной художественной политики – баланс между классикой и современным материалом. Это формула успеха, поэтому мы показываем классический, золотой репертуар, но очень качественно сделанный, а также современный. Наша политика демократична, мы учитываем разные вкусы, классические постановки можем чередовать с ультрасовременными, но все они должны быть сделаны со вкусом. И зрители, как гурманы, могут выбирать абсолютно разные вещи. С Филиппом Химмельманом получилась очень демократичная современная режиссура («Свадьба Фигаро»), но все были в восторге. Мы делаем пуристскую постановку с режиссером Маттиасом Ремусом («Così fan tutte»), тоже зритель в восторге. Зритель потрясающе принял Килиана. Невероятно, но пока все выходит выше наших ожиданий.
Вы так говорили и после Дягилевского фестиваля в 2012 году, но с каждым годом все труднее формировать столь сильную программу. На что вы делаете ставку в 2013-м, на радикального Кастеллуччи или, например, на балеты Макмиллана, так редко появляющиеся на российской сцене?
Предыдущий фестиваль был настолько успешным, что нам действительно было очень сложно создать программу, которая бы не уступала предыдущей. Но, на мой взгляд, в нынешней программе градус еще выше. Кастеллуччи, конечно, ударный момент. В этом году мы впервые в России покажем его спектакль «Four Seasons», который в Авиньоне шел этим летом. Кроме того, представим перформанс танцовщика Израэля Гальвана — называется «Lo Real». Это современное цыганское фламенко, в основе истории лежит геноцид цыган во времена Третьего рейха. Потрясающее произведение; к счастью, у нас получилось привезти спектакль. Это словно фламенко Пины Бауш. Кажется, то, что происходит на сцене, — за пределами возможностей человеческого тела, такого просто не бывает в жизни, я только один раз видел что-то подобное.
Ensemble Modern опять приезжает на фестиваль и даст концерт, приедет камерный вокальный ансамбль Hillard ensemble. Будет Дягилевский фестивальный оркестр, где собраны лучшие музыканты со всего мира, впервые соберется Дягилевский фестивальный хор, в состав которого войдут как артисты хора MusicAeterna, так и известные солисты со всего мира. Будет гала-концерт, где выступят Алексей Любимов, Антон Батагов и Юлианна Авдеева. Батагов, кстати, один из кураторов в этом году. И, конечно, «Ромео и Джульетта» Макмиллана на музыку Прокофьева. Все ждали много лет, потому что в России этот балет еще не ставили. Очень дорогостоящий проект, блестящие костюмы, декорации.
У вас очень плодотворное сотрудничество с мадридским Teatro Real, в следующем сезоне вы ставите «Королеву индейцев» Перселла, отправляетесь туда с гастролями. Это результат ваших личных отношений с директором Жераром Мортье?
С Teatro Real я работаю очень давно, трачу на него достаточно много времени. Мортье — великий человек, у него есть определенная миссия. И я один из его главных соратников. Поэтому я не могу отказаться. И естественно, важен результат: у меня в Мадриде уже есть своя публика, которая высоко ценит то, что я делаю. Это приятно.
Кажется, Большому театру повезло меньше, на него у вас сейчас нет времени. Хотя в ГАБТ периодически говорят, что хотели бы еще с вами поработать.
Проблема в том, что когда я делал «Дон Жуана» и «Воццека», они начали со мной обсуждать какие-то даты на следующий год. К сожалению, у меня расписан весь график и сложно найти время. Я с руководством Большого театра — с господином Иксановым — в хороших отношениях и высоко его ценю, мне кажется, он очень порядочный человек и действительно интересующийся. У меня никогда с ним не было конфликтов. Успех «Воццека» был колоссальный, как вы помните. Я получил «Золотую маску», Черняков тоже. Столько премий, что плохих отношений и быть не может. Просто теперь в Большом есть музыкальный руководитель, Василий Синайский, и, естественно, все по-другому. Когда мы делали «Воццека», в театре была только коллегия дирижеров: Синайский, я, Лазарев и Юровский, но потом Синайского утвердили музыкальным руководителем. Конечно, он должен ставить больше других.
И потом я не знаю, нужно ли им что-то еще всерьез. А у меня очень мало времени. Я думаю, не отменить ли постановку с Ковент-гарден, потому что просто нет свободного времени.
Понятно, бедный Большой театр не дождется.
Почему «бедный Большой театр»? Они очень богатые, кстати. Недавно озвучили бюджет (120 миллионов долларов год — прим. «Ленты.ру»), а у нас — 12 миллионов. А сколько номинаций на «Золотую маску» у них и у нас? У них — девять, у нас — семнадцать.
В вашем театре случаются конфликты? Между артистами и администрацией, например?
Мы очень стараемся, чтобы администрация работала правильно, потому что в российских театрах один из главных недостатков — как раз работа администрации. Конечно, бывают проколы, порой администрация Пермского театра не очень пунктуальна. Но мы стараемся быть правдивыми и самокритичными — мы не можем требовать что-то от коллектива, если сами ошибаемся.
То есть у вас дружеская атмосфера, никакой жесткости?
Нет жесткости. Гибкости много, даже чересчур.
У вас можно опоздать на репетицию?
К сожалению, возможно. Я не верю в такие меры, как наказание — как у дрессировщиков с животными. Это же личности, к ним ко всем нужно проявить уважение, убедить их, что они должны придерживаться дисциплины, но они должны осознать это сами. Я против насаждения железной дисциплины с помощью очень жестких мер, как у Сталина. В такой ситуации невозможно требовать влюбленности. Влюбленность появляется, только когда пустишь в ход свои чары и таким образом убедишь человека, что правильно, а что нет. И когда ты сам дисциплинирован, ты можешь требовать дисциплины от других. Нужно подавать пример, поэтому мы самокритичны — сначала в администрации, потом в коллективе.
Сколько лет вы живете в России?
Восемнадцать лет.
Несколько недель назад интернет был полон сообщений о том, что у Теодора Курентзиса нет российского гражданства, и после истории с Жераром Депардье это выглядит особенно дико.
В 2007 году я написал письмо в министерство: хочу российское гражданство. Писал даже президенту. Мне сказали: очень приятно, большая честь, и так далее. Потом началась какая-то бюрократия… Есть, кстати, указ о награждении орденом Дружбы, но самого награждения не было. Но это все необязательно, главное работа. Пусть они подумают, достоин я или нет, вот и все. Не мне решать, может быть, я недостоин таких наград.
Когда вы в следующий раз будете играть Рамо?
Очень бы хотелось сыграть Рамо в Греции, один концерт. Но не знаю, сложится ли.
Вы рассказываете о большом количестве проектов, и все они связаны с Россией. Вам не хочется сделать что-то для Греции?
Я вырос в России, и моя молодость прошла в России. В Греции я родился. И если посмотреть на то, сколько времени я прожил в обеих странах, то получится поровну. Дело в том, что я чувствую себя человеком, у которого нет корней нигде. В Греции я русский, в России я грек. В Европе я русский.