В московском клубе Stadium Live на прошлой неделе состоялся концерт New Order. Это первое московское выступление группы, поклонники ждали его больше 30 лет — наверное, с тех самых пор, когда New Order еще назывался Joy Division, а пел в нем не нынешний солист — жизнерадостный блондин Бернард Самнер, а прекрасный меланхолик Иен Кертис. «Лента.ру» расспросила бессменного барабанщика группы Стивена Морриса о том, чем Joy Division отличается от New Order, а Самнер — от Кертиса.
«Лента.ру»: Мне всегда хотелось спросить у музыкантов New Order, почему после смерти Иена Кертиса вы стали звучать гораздо веселее?
Стивен Моррис: Это трудно объяснить. Глупо отрицать, что Joy Division звучал немного мрачно, но это была просто музыка, просто звуки, которые нам нравилось извлекать из инструментов, собравшись вместе — так в то время было принято, не то чтобы мы хотели сделать всех несчастными. Я считаю, что Иен был прекрасный поэт-песенник, очень глубокий, и то, что мы делали, было очень естественно для нас всех. Мы просто собирались в студии и играли то, что нам хотелось играть.
Между вами не было никаких трений по поводу звучания?
Нет, мы просто развивались. Сначала мы звучали немного по-панковски, как большинство молодежных групп того времени. Потом мы повзрослели, наша музыка стала звучать сложнее. То, что происходило с Joy Division, напоминало полет ракеты: мы только стартовали и сразу резко стали набирать высоту, каждый день происходило что-нибудь новое, мы летели ввысь и вдруг — бабах — крушение.
После трагической смерти Иена мы решили, что не хотим останавливаться, хотим продолжать играть музыку, ведь мы были еще совсем молоды и полны сил. И тут возник вопрос: а какую мы будем продолжать играть музыку? Конечно, проще всего было бы играть то же самое, но насколько это было бы честно по отношению к самим себе? Мы втроем провели несколько концертов, и все это время не могли избавиться от чувства неловкости. У нас не было фронтмена на тот момент; каждый пытался петь, я в том числе. Можно сказать, что у нас был вокальный конкурс, и то, что победил Барни, было довольно естественно, потому что, в конце концов, петь из-за барабанной установки не очень удобно…
Но мы по-прежнему не понимали, кто мы есть, и поэтому первый альбом Movement вышел немного неуклюжим. Мне он нравится, но он звучит слишком похоже на то, что мы делали в Joy Division. В конце работы над Movement, когда мы записывали трэк «Everything’s gone green», наш продюсер предложил использовать драм-машину. Она по нынешним временам была ужасно примитивная, но нам понравился ее ритм — така-така-така, и мы решили использовать подобные вещи в записях чаще. Электронная музыка мне всегда нравилась, я еще в семидесятые слушал немецкие группы вроде Neu! и Сan. Joy Division тоже использовал много электроники, так что этот переход к более электронному и даже танцевальному звучанию был для нас естественным.
Мы записали «Everything’s gone green» и несколько еще треков в том же стиле — и выпустили миниальбом, который стал переходным этапом от Joy Division к новому звучанию New Order. Я думаю, фаны хорошо встретили эти изменения, потому что не было бы ничего ужаснее, если бы на сцену выходил какой-нибудь придурок и пытался выглядеть и петь как сам Иен Кертис.
В общем, мы решили двигаться в этом направлении. Если мир Joy Division был черно-белым, то мир New Order мы решили сделать более красочным.
Депрессия и вообще мрачная сторона личности Иена Кертиса как-то повлияли на черно-белую картину мира Joy Division?
Да Иен не был мрачным. Если бы вы его знали, вы бы никогда так не подумали. Мы постоянно шутили и дурачились, как все люди в этом возрасте, его стихи — да, они были довольно мрачными, и, наверное, нам надо было на это обратить внимание, потому что эта мрачность была, очевидно, показателем его истинного психического состояния. Иену отлично удавалась… не маскировка, как мы одно время думали, а скорее умение соответствовать моменту. Когда нам было хорошо — ему тоже было хорошо. Возможно, нам надо было остановиться на время, потому что мы слишком резко рванули вверх и здоровье Иена требовало передышки. Но когда ты молод, ты редко делаешь разумные вещи.
Незадолго до того, как Иен Кертис покончил жизнь самоубийством, вы собирались ехать в Америку.
Да. Мы все ужинали в мексиканском ресторане в Манчестере, потом попрощались: «До завтра! Скоро поедим настоящей мексиканской еды, ура!» А на следующий день Иен Кертис повесился. Ужас ситуации состоит в том, что когда кто-то из твоих друзей погибает, тебе остается только одно — мучиться вопросом, что ты сам сделал не так, почему не мог предотвратить эту смерть. Это кошмарно, это настоящее мучение: каждый день, до самой своей смерти я буду корить себя за то, что не смог предотвратить его самоубийство. Хотя кто мог знать, что он решит свести счеты с жизнью? Кертис не выглядел хоть сколько-то подавленным.
У вас, наверное, у самих началась депрессия после того, как Кертис покончил жизнь самоубийством.
Все члены нашей группы — с севера Англии, а у северян редко бывает хорошее настроение. Единственное, что мы можем сделать, — это надеяться на то, что наша жизнь не станет хуже. Другая наша особенность — мы редко показываем свои эмоции. Иен, например, никогда не говорил о своих переживаниях — не плакал, не страдал. Он был крепким парнем, без соплей. Когда он умер, мы все как будто разучились дышать: я помню, мы пошли на похороны, потом — в студию звукозаписи, автоматически включили [фильм о группе Sex Pistols] «Великое рок-н-ролльное надувательство», посмотрели друг на друга: «Ну что, увидимся в это же время в понедельник?» Вот, собственно, и все.
Правда, что в вашей группе существовало четкое правило: если кто-то из музыкантов уходит, то остальные выступают под другим именем?
На самом деле мы никогда это не обсуждали. У нас не было договора, подписанного кровью: «Если с кем-то из нас произойдет что-то страшное, то группу немедля нужно переименовать». Так вышло, что наш солист покинул группу при драматических обстоятельствах, и на вопрос, почему мы изменили старое название — Joy Division — на New Order, я могу ответить просто: как вы думаете, Doors могли бы существовать без Джима Моррисона? Это был бы пример вопиющей глупости. Joy Division закончилась с уходом Кертиса, и позором было бы притворяться, что это не так.
После того как вы выбрали новое название, New Order («Новый порядок»), вас многие упрекали в пропаганде тоталитаризма.
Ох. Дело было так: наш менедежер, Роб Греттон, увидел в одной из газет название статьи: «New Order in Cambodia» («Новый порядок в Камбодже»). В статье говорилось о коммунистической революции в Камбодже, после которой страна некоторое время называлась Кампучией. Ни о каких политических коннотациях мы не задумывались, а когда нас стали упрекать в том, что мы пропагандируем фашистские ценности, Греттон отбивался: «Нормальное, нейтральное название!» Ну, если сравнивать с альтернативным названием, над которым мы всерьез думали — The Witch Doctors of Zimbabwe («Зимбабвийские знахари»), идея Греттона была не так уж и плоха. А по поводу упреков… Нет ничего смешного и привлекательного в фашизме, но нас периодически упрекали в том, что мы ходим по грани, играемся с этой тоталитарной эстетикой: например, название «Joy Division» — изрядная пощечина общественному вкусу, поскольку так называли отряды проституток в концентрационных лагерях. Мы увидели это название в книге, оно нам понравилось.
Даже юные хипстеры, которые пришли на ваш московский концерт, в очереди за билетами говорили: «О, это те парни, которые играли в Joy Division». Вам не обидно, что слава предыдущей группы затмевает славу группы нынешней?
Да нет, чего обижаться? Когда мы начинали играть в Joy Division, мы не могли предположить, что группа станет такой бешено популярной. Да что там, Joy Division — настоящая легенда. Подростки ходят на концерты в майках с портретом Кертиса. Наверное, дело в музыке, она действительно хороша. Как бы сказать… Она вызывает у людей чувство сопричастности. Кто-то считает ее слишком мрачной и меланхоличной, а кто-то — трогательной. Что касается меня самого, то после смерти Иена я много лет не мог заставить себя включить наши старые записи. Когда я начал слушать их заново, у меня возникло странное ощущение — как будто это какая-то неизвестная мне группа, все песни звучат по-новому. На самом деле это очень хорошо, что мы не записывались на студии с миллионным бюджетом, о нас не снимали фильмы. Да, был фильм Антона Корбайна про Кертиса, была получасовая документалка, но мы не были связаны ни с чем шикарным, пафосным. У группы есть одно неотъемлемое достоинство — хорошая история, пусть и на трагической подкладке.
Если бы Кертис был жив, стал бы он слушать New Order?
Ну, если бы он был жив, New Order не было бы. В принципе, трудно предположить, какой бы была его реакция: вероятно, мы бы играли в Joy Division еще несколько лет, потом тихо распались бы и через 30 лет объединились для финального концерта. А если б мы были умнее и знали, что музыка сжирает Иена изнутри и забирает у него все силы, то сказали бы: «Чувак, не стоит оно твоей смерти, завязываем».
«Technique» был первым альбомом New Order, который я услышал. Он был, что называется, абсолютно «кислотным»: совсем немножко от New Order плюс изрядное количество танцевального бита. До этого альбома вы ничего подобного не делали.
Мне кажется, этот альбом — величайшая наша ошибка. Дело было так: мы выбирали студию звукозаписи для работы, у нас было два варианта — студия Питера Гэбриэла Real World Studio, фантастическое, великолепное место, а вторая студия — на Ибице, и в ней были бар и бассейн. Нетрудно догадаться, что мы выбрали, да? И когда мы приехали на Ибицу, там уже вовсю слушали эйсид-хаус со всеми вытекающими последствиями; не хотел бы вдаваться в детали, но расследование в области «кислотной» музыки мы сделали крайне прилежно. На мой вкус, в этом альбоме многовато барабанов — чувствуется, что музыка нас не очень волновала, записались мы в рекордные сроки, но время на Ибице провели просто отлично: это были самые дорогостоящие каникулы в нашей жизни.
Но этим ведь ваша связь с рейвом и эйсид-хаусом не ограничивается: в 1982 году вы открыли в Манчестере диско-клуб Hacienda, который сыграл заметную роль в становлении британского эйсид-хауса. Со стороны казалось, что вся британская рейв-культура выросла у вас на коленках.
Когда мы открыли Hacienda, никакого рейва и эйсид-хауса и в помине не было: несколько лет в этот клуб никто не заходил — наверное, потому что у нас там выступали нормальные ди-джеи, но они играли джаз и «инди», и наш клуб не считался местом, в котором можно отлично провести время. В общем, мы тратили кучу денег впустую, что совершенно не смущало нашего бессменного импресарио Греттона — он всегда был заядлым игроком, просаживал кучу денег в букмекерских конторах, и ему было не привыкать рисковать. На наше счастье, появился эйсид-хаус, и в Hacienda повалили люди.
И тогда-то вы обогатились?
Ни черта подобного! Содержание клуба влетало в копейку, я вышел из совладельцев в 1992 году: у меня возникло ощущение, что мы подобрались к самому краю утеса, остается только прыгнуть в бездну. Мы дошли до точки, когда для того, чтобы и дальше держаться на плаву, нужно заложить дом, продать машину, перестать есть. Это было своего рода музыкальное рабство: нужно постоянно писать альбомы, причем они должны отлично продаваться, а иначе клуб придется закрыть. И так без конца, порочный круг. Жалко, конечно, что Hacienda пришлось закрыть, отличное было место. С другой стороны, ничто не бесконечно.
Вы считаетесь основателями «Манчестерской волны», дали толчок многим известным группам: Stone Roses, Happy Mondays...
Мне кажется, это заблуждение: в Манчестере всегда были музыкальные группы. В шестидесятые, например, был бум манчестерских групп. Почему? Ответ простой: северный город, постоянные дожди, никуда от них не спрятаться, остается только музыку сочинять. Группы, которые вы перечислили, бывали в Hacienda — видимо, поэтому их музыка чем-то похожа на New Order.
Но никакой связи с ними вы не чувствуете?
Связь — да, и Happy Mondays мне очень нравятся, но вот ответственность за них никто из нас не несет.
Почему вы решили выступить в Москве?
Ну, нас попросили.
Некоторые артисты не хотят приезжать в Россию, потому что их не устраивает политическая и правозащитная ситуация в стране. Вы как — поддерживаете Путина?
Нет, ну что вы. Вопрос с подковыркой, верно? Я толком ничего не знаю о политической ситуации в России, но я могу сказать только одно: все политики поначалу ведут себя как свои в доску парни...
Даже Маргарет Тэтчер?
Ну, нет, она никогда не была своей в доску. Так вот, любой политик начинает свою карьеру с образа милого парня, а заканчивает как Маргарет Тэтчер. Что же касается России, то мне лично всегда нравилась российская литература — мы с Иеном вместе читали Достоевского, у меня даже есть диск с записью сериала «Идиот», который я смотрю, ни черта не понимая. А есть такой замечательный писатель, Андрей Курков (украинский писатель, преподаватель, кинематографист; Курков — единственный писатель постсоветского пространства, чьи книги попали в топ-десятку европейских бестселлеров — прим. «Ленты.ру»). Я читал все его книги, они в меру смешные, в меру мрачные.
Вы рассчитываете на успех у молодой аудитории?
Я не знаю, на что рассчитывать. Пару лет назад мы выступали на разогреве у Робби Уильямса в Германии, и публика смотрела на нас, открыв рты: дескать, что это за дураки тут стараются, мы о таких ни разу и не слышали.