Ровно 45 лет назад, в ночь на 21 августа 1968 года, армии пяти стран социалистического блока общей численностью 165 тысяч человек на 4600 танках вторглись на территорию ЧССР для «подавления контрреволюции по просьбе чехословацких товарищей». Советское вторжение положило конец «Пражской весне», попытке чехословацких коммунистов во главе с Александром Дубчеком построить «социализм с человеческим лицом». Для самой Страны Советов интервенция обернулась резким разворотом внутриполитического курса в сторону закручивания гаек и сворачиванием косыгинских реформ. «Лента.ру» вспоминает единственную неудачу всесильного советского премьера Алексея Косыгина ― попытку заставить неэффективную плановую экономику заработать по-рыночному.
Советская система хозяйствования сложилась в правление Иосифа Сталина. Репрессивная и неэффективная, основанная на рабском труде и лишенная какой-либо привязки к действительным потребностям населения СССР, она, тем не менее, представляла собой целостный механизм, что признавали даже ее критики. При Никите Хрущеве, когда партийная верхушка решила пересмотреть главное ноу-хау сталинщины ― внеэкономическое принуждение к труду, производственную систему ГУЛАГа, эта целостность нарушилась, а внутренние противоречия усилились.
Речь шла о глубоком разладе между потребностями глобализирующейся экономики (СССР уже тогда начал нуждаться в постоянном притоке «твердой валюты») и тоталитарной логикой власти. Эту тотальную власть осуществляла правившая партийно-государственная элита, контролировавшая и вбиравшая в себя все институты общества, в том числе и экономические. Партийная, она же государственная, верхушка владела монопольным правом распоряжаться находившимися в государственной собственности средствами производства (то есть практически всеми), а единственным способом организации самого производства была лишь бюрократическая координация.
Бюрократическое руководство, писал академик Андрей Сахаров, «по своей природе не только неэффективно в решении текущих задач прогресса, оно еще, кроме того, всегда сосредоточено на сиюминутных, узкогрупповых интересах, на ближайшем докладе начальству». Будущие деятели «перестройки» с ним даже не спорили. Типичный советский руководитель в описании академика Георгия Арбатова ― это «функционер, чиновник, в совершенстве владеющий правилами аппаратной игры». «Он не очень образован, подчас, несмотря на диплом о высшем образовании, почти безграмотен, марксизм знает в объеме “Краткого курса” и сталинской политграмоты, нетерпим к инакомыслию и новым идеям. Непривычен к ответственности и не любит ее», — писал Арбатов.
Но именно через этих функционеров, по вертикали, от начальника к подчиненному, шла координация всех усилий по построению советской централизованной экономики. Немудрено, что с рациональностью и научной организованностью, за которыми следили различные институции во главе с НИИ Генплана, было туго. Еще один «прораб “перестройки”», журналист и экономист Отто Лацис много писал впоследствии о ненадежности передачи воли «центра» «на места», о многократных разрывах в цепочке принятия решений, которая была призвана «скреплять воедино интересы общества, производственных коллективов и личные интересы трудящихся». Советский бюрократический аппарат, доставшийся в наследство от Сталина, мог быть эффективен, только если бы поступающая информация о фактическом положении дел была безупречна, прогнозы всегда исключительно точны, а каждый приказ был безошибочен и выполнялся идеально.
До поры до времени родовую болезнь плановой системы можно было и не замечать: избавившись от мрачных теней сталинского периода, при Хрущеве советское государство дышало оптимизмом; между собой спорили физики и лирики, Юрий Гагарин полетел в космос, а под Семипалатинском гремели взрывы ядерных испытаний. В экономике же наблюдалась гигантомания ― проводилось объединение предприятий; колхозы укрупнялись, превращаясь в совхозы (к 1963 году в СССР осталось только 39 тысяч колхозов против 91 тысячи в 1955-м).
При этом на протяжении 15-ти лет до 1965 года росла несбалансированность производства, или на советском новоязе — «структурные перекосы между производством промышленных товаров (группа "А") и производством потребительской продукции (группа "Б")». Производство потребтоваров в период 1957-1965 годов в полтора раза отставало от производства промышленных изделий. Советские экономисты были тогда уверены: такой дисбаланс является и следствием несовершенства механизма планового управления, и тормозом любых попыток заставить плановую экономику работать по писаному. Неразрешенность этого противоречия вскоре осознали и в союзном Совмине.
Здесь на первый план выходит фигура Алексея Косыгина, видного советского аппаратчика, бывшего сталинского наркома, более четверти века проработавшего в правительстве РСФСР и СССР. На сессии Верховного совета СССР 9 декабря 1964 года, спустя всего несколько месяцев после своего назначения председателем Совета министров СССР, Косыгин выступил с докладом, впервые указав на несколько неотложных вопросов, ответы на которые должна была дать советская экономика. Во-первых, ставилась задача повысить темпы роста национального дохода; во-вторых, требовалось расширение производства сельскохозяйственной продукции и товаров народного потребления; и только в третью очередь необходимо было ускорить темпы роста производства средств производства.
Смысл реформы состоял в следующем. Во-первых, было решено возвратиться к отраслевому управлению экономикой через министерства. Одним из экспериментов Хрущева было создание вместо ряда союзных и республиканских министерств территориальных органов управления, советов народного хозяйства. Во-вторых, существенно расширялась хозяйственная самостоятельность предприятий. 30 плановых показателей, что раньше спускались сверху, были заменены девятью, оставлявшими предприятиям возможность для маневра. Наконец, было отменено исчисление по «валу», которое позволяло все «пятилетки» завершать «досрочно и сверх плана», в то время как ни одна из них никогда не была выполнена на 100 процентов в натуральных показателях ― реальных изделиях и продуктах. Объем реализации продукции, который заменил собой «вал», исключал из учета незавершенную продукцию, ставил преграду выпуску продукции, которую нельзя было продать и которая пылилась на складах. Другой новый плановый показатель — прибыль — вводил в действие механизм хозрасчета. А еще один — рентабельность — активизировал потребность в экономичном расходовании материальных и трудовых ресурсов. Эти показатели, правда, зависели не только от собственных затрат предприятий, но и от официальной цены, назначенной на их продукцию. Это потребовало вскоре приведения в порядок оптовых цен, реформы ценообразования. В аппарате Косыгина пришли к заключению, что оптовые цены должны пересматриваться в сторону их приближения к уровню «общественно необходимых затрат» на тот или иной вид продукции.
В-третьих же, было решено прибегнуть к политике усиления экономического стимулирования производства. Реформа предусматривала создание трех специальных фондов: фонда материального поощрения, фонда социально-культурных мероприятий и жилищного строительства, а также фонда развития производства. Хозяйственники и экономисты называли их «пусковым импульсом реформы». Каждый фонд определялся для каждого предприятия по-своему, с учетом напряженности его плана, динамики развития производства и его уровня. Но в дальнейшем все предприятия получали определенную долю средств за каждый процент увеличения объема реализации (а не производства), роста прибыли и рентабельности, предусмотренные в годовом плане, по сравнению с предыдущим. Предусмотренный планом рост этих показателей и должен был делать работу предприятий более эффективной — за перевыполнение планов по выпуску продукции без ее последующей реализации и попытку припрятать резервы «на черный день» отчисления в фонды резко снижались.
Эти реформы дополняли уже проделанные изменения в организации сельского хозяйства: в октябре 1964 года и марте 1965-го пленумы ЦК КПСС отменили ограничения на развитие личного подсобного хозяйства сельских тружеников, которые давали львиную долю урожая картофеля, табака, около половины урожая овощей и фруктов и надоя молока.
Речь фактически шла о внедрении в плановое хозяйство пусть и ограниченных, но чисто рыночных элементов ― материальной заинтересованности как предприятий, так и их работников в повышении эффективности труда. Предпосылки к косыгинским реформам были заложены еще при Хрущеве ― в 1962 году со статьи в «Правде» профессора Харьковского инженерно-экономического института Евсея Либермана «План, прибыль и премия» началась дискуссия о роли финансового стимулирования работников в социалистической экономике и границах, которые должен устанавливать годовой план. Либерман настаивал на том, чтобы предприятия получали из центра лишь общие планы по объему продукции и срокам поставок, что стимулировало бы самостоятельную работу на предприятиях по определению нормативов производительности труда, численности работающих, заработной плате, себестоимости продукции, накоплениям, капиталовложениям и новой технике. У экономистов эта статья вызвала единодушно одобрительные отклики. С мест пошли наказы: «Прибыль ― это главный показатель, вокруг которого будет сосредоточена вся работа коллектива», ― рапортовали управленцы; работа на рентабельность поможет сократить оборотные фонды и излишки запасов сырья и топлива, вторили экономисты.
Необходимость внедрения элементов рынка была воспринята многими в советском руководстве с большой тревогой. Ведь речь шла о том, чтобы привнести в раз и навсегда заведенный порядок плановой экономики «хаос» экономики рыночной. Для оправдания подобных неортодоксальных действий советские экономисты изобрели в дальнейшем понятие, ученым образом камуфлирующее неспособность системы эффективно изменяться согласно велениям времени: «диалектическое сочетание централизма и самостоятельности хозяйственных единиц».
Получив добро от советского руководства, Косыгин представил концепцию реформы, которую ЦК КПСС и Совмин СССР конкретизировали своими совместными постановлениями «Об улучшении управления промышленностью» (30 сентября 1965 года) и «О совершенствовании планирования и усиления экономического стимулирования промышленного производства» (4 октября того же года).
В десятках хозяйственных экспериментов, осуществленных в последующие годы, испытывалась готовность предприятий достигать различных показателей: нормативной стоимости обработки (то есть определенного уровня затрат на заработную плату рабочих, цеховые и общезаводские расходы), условно чистой и даже чистой прибыли, товарной продукции, многочисленных вариантов измерения трудоемкости. Швейное объединение «Большевичка» перешло на планирование производства по прямым заказам потребителей, а главным отчетным показателем для нее стала полученная прибыль. Еще более радикальным был эксперимент на ряде ленинградских и московских автотранспортных предприятий, которые планировали всего два показателя: прибыль и отчисления в бюджет.
В состав комиссии по подготовке реформирования входил также Мирон Фельдман, главный экономист подмосковного Воскресенского химического комбината. Его завод был в числе 43 предприятий, которые первыми экспериментально осваивали предлагаемые нововведения. Большинство из них уже в первые годы реформы (1966-1967) удвоили темпы прироста реализации продукции, но достижения управляемого Фельдманом комбината превзошли все ожидания: производительность труда здесь была в два-три раза выше, чем в среднем по предприятиям, принявшим участие в эксперименте.
На бумаге все выглядело гладко: за «семилетку» 1959-1965 годов было достигнуто наибольшее повышение уровня производства за послевоенное время. В экономике добились почти полуторного прироста национального дохода ― 49,8 процента, в то время как в предыдущую «пятилетку» (1961-1965) ― 33,4 процента. «Тогда вера в самостоятельность предприятий была выше, чем в 1985-м», ― вспоминал впоследствии академик Леонид Абалкин. Следующая, восьмая по счету, «пятилетка» (1966-1970) была названа «золотой».
Но эта самостоятельность предприятий во многом оставалась кажущейся. Как показал опрос директоров предприятий Сибири и Дальнего Востока в 1968 году, права руководителей действительно были несколько расширены, но директора жаловались на недостаточность прав в области труда и заработной платы, финансов, капитальных вложений, выбора номенклатуры выпускаемой продукции, ценообразования. По-прежнему самой острой проблемой предприятий оставалось материально-техническое снабжение.
Не удалось также согласовать нормативы формирования фонда заработной платы и соблюсти правильные пропорции между результатами деятельности и ростом заработков работников. Под конец восьмой «пятилетки» планы по росту заработной платы оказались превышенными, а по конечным результатам деятельности, в том числе по производству предметов потребления, ― нет. Советская экономика опять начала работать себе в убыток, правда, хоть с прикупом для самих трудящихся. Но и здесь дело обстояло неблагополучно: нормативы фондов стимулирования подвергались ежегодной корректировке ― и в итоге от стимулирования ничего не осталось. «Хорошая работа приводила к ужесточению норматива на следующий год, и лучшие предприятия оказывались под бóльшим давлением со стороны министерства и планово-финансовых органов, чем худшие», ― вспоминал академик Абел Аганбегян, работавший впоследствии советником Михаила Горбачева по экономике.
Исследование фактически подтвердило, что главные причины пробуксовывания реформ укоренены в управленческой схеме, а именно в несбалансированности прав и ответственности звеньев системы управления. Реформа изначально несла в себе двойственность, бюрократическое мышление не хотело уступать: наряду с предложениями о «напряженной разработке планов» в выступлении Косыгина на том же сентябрьском пленуме ЦК КПСС 1965 года звучали призывы к развертыванию социалистического соревнования. А Отдел пропаганды и агитации ЦК КПСС сформулировал рекомендации, как организовывать это соревнование за досрочное и сверхплановое достижение показателей, причем даже тех, которые по условиям реформы вообще уже не планировались предприятиями. Хотя предприятия получили право принимать решения по относительно широкому кругу вопросов, за выполнение плана по-прежнему отвечали министерства. В итоге они оказались в довольно щекотливом положении, поскольку несли ответственность за решения, принятие которых уже не контролировали. Реакцией на эту ситуацию со стороны госорганов стало усиление их непосредственного контроля над предприятиями.
Происходившее в середине 1960-х годов в СССР не было чисто советским изобретением: хрущевская «оттепель» воспроизвелась во всех своих проявлениях ― и в политической, и в экономической сфере ― в странах-сателлитах СССР в Восточной Европе. Пока Хрущев находился у власти, «братские страны» бросились по его совету «разоблачать злоупотребления» и проводить такую же политику децентрализации экономики, что и СССР, расформировывая центральные министерства и создавая регулирующие органы на манер советских совнархозов. За сворачиванием хрущевских инициатив в СССР обратный процесс пошел и в странах соцлагеря, в которых стали копироваться и косыгинские реформы. В Венгрии реформы проводил Янош Кадар, в Румынии уже с начала 1960-х предоставлял предприятиям хозяйственную автономию Николаэ Чаушеску, но дальше и быстрее всех по этому пути пошла Чехословакия, сама пережившая со сменой Хрущева перетряску партийного руководства.
Давний товарищ Хрущева, колесивший за ним по всей стране и превозносивший его заслуги Антонин Новотный, первый секретарь ЦК КПЧ, узнав об отставках в Москве, совершил поступок, который «исправить потом уже никогда не мог» ― «он написал длинное письмо Брежневу, в котором хотя и не осмелился критиковать событие, но высказал сожаление о том, что руководство “братской страны” не было об этом заранее проинформировано», вспоминал Ота Шик, тогда член ЦК КПЧ и директор Экономического института Чехословацкой академии наук. «Брежнев, ― продолжает Шик, ― с неудовольствием отреагировал на письмо и воспринял его как проявление нелояльного отношения ― так об этом по крайней мере говорили между собой сведущие члены ЦК КПЧ». Брежнев оценил Новотного как «неблагонадежного партнера». Когда к весне 1968 года в КПЧ вызрела оппозиция Новотному, потребовавшая его отставки, Москва возражать не стала, во главе Компартии Чехословакии встал дотоле неприметный словацкий аппаратчик Александр Дубчек, правительство возглавил Ольдрих Черник. Началась «Пражская весна».
Чехословацкая экономика к 1968 году уже пережила период бурного послевоенного восстановления и с начала десятилетия вступила в застой. Довоенные успехи по производству и экспорту потребительских продуктов были подорваны постоянным требованием со стороны СЭВ развивать отрасли тяжелой промышленности, продукция которых была необходима СССР. При этом чехословацкое машиностроение не имело рынков сбыта за пределами советского блока, будучи технологически устаревшим и экологически вредным. В 1966 году инвестиции в чехословацкую тяжелую промышленность достигли 47 процентов всех государственных капиталовложений в экономику, и по этому показателю Чехословакия заняла первое место в мире. Производилось вдвое больше продукции, чем можно было продать, и отпускные цены нередко оказывались ниже себестоимости. Чехословацкая экономика попадала во все более сильную зависимость от советских поставок сырья и энергоносителей, ориентировалась на удовлетворение экономических интересов стран Варшавского договора. Становились очевидными стагнация уровня жизни и реальной заработной платы. Ко всему прочему добавилось и снижение роста ВВП: с 8,5 процента в год за период 1950-1960 годов до 0,7 процента в 1962-м. Еще в 1963 году впервые было открыто признано, что «национальная экономика ЧССР переживает период серьезного структурного дисбаланса, проявляющегося в тенденции к росту инфляционных процессов во всех сферах хозяйства, и в особенности во внешней торговле, в сферах потребления и капитальных вложений».
Профессор Ота Шик, введенный в состав чехословацкого политбюро, и его команда начали подготовку своего плана реформ, который в большей или меньшей степени апеллировал к начинаниям Косыгина в СССР. «Новая экономическая модель» базировалась на резкой критике экономической политики, проводившейся в предшествующие годы. Для того чтобы смелые мысли Шика не только появились на страницах печати, но и начали бы претворяться в жизнь, потребовалась авторитетная поддержка со стороны советского руководства, которую команда Дубчека авансом и получила. Подразумевалось ограничение неэффективного централизованного планирования и открытие внешних рынков для простого воспроизводства капитала, которое положило бы конец политике «производства ради производства», заклейменной как антисоциалистическая.
Либеральное крыло партии поддержало начатые экономические преобразования и, уверенное в поддержке подавляющей части населения, пошло дальше реформ фондов экономического стимулирования. Как писала газета Kulturní tvorba, «для народа новая экономическая система стала синонимом перемен к лучшему». И они не заставили себя ждать ― партия и правительство подтвердили, что основные права и свободы человека «законны», и отказались от преследований граждан по политическим мотивам. Чехословацкое общество оказалось в идеологическом шоке от «Манифеста 2000 слов» Людвика Вакулика, опубликованного 27 июня сначала в литературном еженедельнике Literární noviny, а затем перепечатанного в ежедневных газетах Práce и Zemědělské noviny.
В манифесте содержалось требование ускорения хода политической реформы и отставки сопротивляющихся ей партийных руководителей. Предлагалось начать этот процесс на предстоящих районных конференциях по выбору делегатов на чрезвычайные областные конференции, которые в свою очередь изберут делегатов на Чрезвычайный съезд КПЧ, намеченный на 9 сентября. Так оно в действительности и случилось. Областные конференции избрали более 50 новых членов областных партийных комитетов и 1359 делегатов на съезд, из которых около 90 процентов поддерживали команду реформаторов. «Эти месяцы стали “часом правды”… они продемонстрировали готовность народа принять социализм», ― вспоминал однокурсник Горбачева Зденек Млынарж, в то время секретарь КПЧ.
Советское руководство осознало, что совершило ошибку, поддержав Дубчека. С мест шли тревожные сигналы. Командующий 38-й советской армией рапортовал с чехословацкого полигона в Либаве: «В расположении городка, штаба и жилых помещений нет портретов руководителей партии и правительства, лозунгов и плакатов об укреплении советско-чехословацкой дружбы и боевом содружестве армий социалистических стран. Вместо них на стенах помещений, в классах и кабинетах вывешены цветные репродукции с картин художников XIV-XIX веков», а в казармах над кроватями солдат «висят вырезки полуголых женщин из различных иллюстрированных журналов». В Москве били тревогу: зампред Совмина и член Политбюро ЦК КПСС Кирилл Мазуров убеждал товарищей, что союзную страну «наводнили судетские немцы и их боевики», а в чехословацком МИДе обсуждают идею выхода из Варшавского договора. Вот-вот, уверял он, «у наших границ появится буржуазная парламентская республика, наводненная немцами ФРГ, а вслед за ними ― американцами».
Куда правдоподобнее, чем алармистские разговоры в Москве, звучали сообщения о том, что Дубчек пытается наладить контакты нового уровня с таким же реформистским руководством соседних соцстран. Отдел по связям с коммунистическими и рабочими партиями соцстран ЦК КПСС стал получать строго конфиденциальную информацию от доверенных лиц в Румынии, Чехословакии и Югославии о том, что в партийно-государственных кругах вовсю говорят о необходимости сплочения стран «реального социализма».
Брежнева эта ситуация беспокоила все сильнее. «Где-то в июне 1968 года, ― вспоминал академик Арбатов, ― Брежнев сказал, что, если в Чехословакии победят “ревизионистские” тенденции, он будет вынужден уйти в отставку с поста генерального секретаря ЦК КПСС: “Ведь получится, что я потерял Чехословакию”». Константин Катушев, с апреля 1968-го секретарь ЦК КПСС, который курировал вопросы сотрудничества с социалистическими странами, вспоминал тогда, что все члены Политбюро «от Брежнева и до Николая Подгорного и Алексея Косыгина» были едины в решимости не допустить ослабления «чехословацкого звена» Варшавского пакта. С июня официозная «Правда» начинает критиковать Дубчека и его соратников за «ревизионизм». Личные переговоры Брежнева и Дубчека в железнодорожном вагоне на станции Чьерна-над-Тисой 29 июля не убедили советскую верхушку в том, что чехословацкие руководители остаются верны «генеральной линии».
В ночь на 21 августа 1968 года началась операция «Дунай». Армии пяти стран социалистического блока общей численностью 165 тысяч человек на 4600 танках вторглись на территорию ЧССР для «подавления контрреволюции по просьбе чехословацких товарищей». Через пять дней численность 27 дивизий, оккупировавших страну, составила 400 тысяч военнослужащих, 6500 танков, 800 самолетов и 2000 артиллерийских орудий. Александр Дубчек и ЦК КПЧ были арестованы разведчиками 7-й гвардейской воздушно-десантной дивизии и переправлены в Москву. «Пражская весна» завершилась.
Удушение «Пражской весны» означало и триумф советских консерваторов. Брежнева и Косыгина и без того связывали не лучшие отношения. Академик Арбатов вспоминал, что глава Совмина считался возможным соперником Брежнева в дни аппаратного переворота 1964 года. Затяжного соперничества между ними, правда, не получилось, хотя «родилось изрядное взаимное недоброжелательство, подогреваемое окружающими их интриганами и карьеристами, и это нанесло серьезный ущерб экономической реформе 1965 года», писал Арбатов. Косыгину и его заместителю Николаю Байбакову пришлось вести и постоянную борьбу с Министерством обороны во главе с маршалом Дмитрием Устиновым, требовавшим постоянного роста военных расходов, тем более что постоянный приток нефтедолларов уже начал пополнять советский бюджет. Косыгин сам понял свою ошибку ― политическую, разумеется. Его готовность «в определенной степени довериться собственно экономическим регуляторам» сменилась жесткой критикой чехословацких «ревизионистов», а ведь они, по сути дела, просто зашли дальше по дороге, первыми по которой пошли с подачи Косыгина за три года до «Пражской весны» советские экономисты. «В целом ориентация на прибыль, активизацию товарно-денежных отношений, возрождение рыночных факторов как регулирующих основ экономического развития в наших условиях крайне вредна и опасна», ― еще в начале 1980-х повторял, как мантру, бывший сталинский нарком земледелия Иван Бенедиктов, приветствуя отказ от реформ.
Сворачиванию косыгинских реформ способствовал и первый кризис потребления в СССР ― резкое обострение дефицита в провинции в 1969 году вследствие продолжавшегося инфляционного финансирования народного хозяйства и населения. Прибыли хозрасчетных предприятий перестали изыматься в бюджет, а стали конвертироваться в наличные рубли, раздаваться работникам и попадать на потребительский рынок, увеличивая тем самым спрос и провоцируя исчезновение товаров с полок. Не существуй в СССР госрегулирования цен, в стране развернулась бы инфляционная спираль, а так излишек рублей, на которые оказалось нечего купить, отправился на счета в сберегательных кассах. Этот кризис сделал невозможным дальнейшее осуществление программы реформ в последующие годы, пока она не была окончательно отменена в девятом пятилетнем плане, выполнение которого началось в 1971 году. Тогда было восстановлено планирование показателей производительности труда, темпы роста которой обязательно должны были опережать темпы роста заработной платы, тогда же в бюджет стали изыматься «свободные остатки прибыли». Новый опрос советских директоров экономистами в 1972 году подтвердил: права руководителей предприятий были урезаны до дореформенного уровня.
Именно дефициту 1969 года, по оценке ряда некоторых зарубежных исследователей, СССР оказался обязан ускоренным сворачиванием новаций в производстве. Доля интенсивных факторов в приросте ВНП составила за пять дореформенных лет в среднем 34 процента, в годы реформ — 40 процентов, но в дальнейшем уже меньше: за 1971-1975 — 27 процентов, за 1976-1980 — 23 процента, 1981-1985 — 25 процентов. Официально же в годы девятой «пятилетки» осуществлялся «новый этап хозяйственной реформы». Но материалы о ходе реформ народного хозяйства быстро исчезли со страниц советской печати, само обсуждение вопроса об этом эксперименте стало нежелательной темой в советской специализированной литературе. «Ничего не осталось. Все рухнуло. Все работы остановлены, а реформы попали в руки людей, которые их вообще не хотят… Реформу торпедируют», — приписывают Косыгину слова, якобы сказанные в 1971 году в разговоре с главой правительства Чехословакии (забавный поворот) Любомиром Штроугалом.
При этом официально свернуты или пересмотрены они так никогда и не были, на что, собственно, и стали упирать советские диссиденты. Академик Андрей Сахаров в «Памятной записке» Леониду Брежневу 1971 года, одном из знаковых документов той эпохи, настаивал на «углублении экономической реформы 1965 года, увеличении хозяйственной самостоятельности всех продовольственных единиц, пересмотре ряда ограничительных положений в отношении подбора кадров, зарплаты и поощрения, системы материального снабжения и фондов, планирования, кооперирования, выбора профиля продукции, финансирования».
Крах косыгинских реформ в глазах западных экономистов еще не ставил крест на советской экономической системе как таковой. На протяжении последующих двадцати лет они неоднократно подчеркивали, что, если будут проведены необходимые реформы, плановая экономика еще может доказать свою состоятельность. Одним из таких исследователей был британский экономист-советолог Роберт Дэвис. Еще в 1978 году, десятилетие спустя после окончания косыгинского эксперимента, он пребывал в уверенности, что советская экономика имеет все шансы на выживание. Ее путь вперед будет труден, но «если реформы будут успешными, то этот успех может затмить достижения СССР, обеспечившие ему первенство в широкомасштабном общенациональном планировании быстрой индустриализации. Это позволит Советскому Союзу не только достичь цель, поставленную советской политикой в 1928 году, ― догнать и перегнать передовые капиталистические экономики, но также и усилить контроль человека над своим собственным будущим». В 1980-е годы на Западе складывалось впечатление, что Советский Союз выигрывает в «холодной войне», чехословацкий драматург-диссидент Вацлав Гавел сетовал на «безысходность мира ядерного равновесия сверхдержав», в то время как в одной из этих сверхдержав установился тотальный дефицит на продуктовые товары и ширпотреб.
Но в своих осторожных прогнозах по поводу радужного будущего брежневского СССР Дэвис делал значимую оговорку: «Если реформы в области планирования провалятся или будут недостаточно успешными, то советская экономическая система будет осуждена историей как система, которая оказалась способна справиться с задачами первых стадий индустриализации в развивающейся стране, но не может решать проблемы экономического роста в более развитом индустриальном обществе».
Так оно и оказалось. Советская экономика была принципиально нереформируемой. Социалистическая система оказалась неспособна обновить себя изнутри настолько, чтобы доказать свою жизнеспособность. В Советском Союзе это поняли слишком поздно, хаотические попытки Михаила Горбачева и его товарищей хоть как-то поставить экономику на рельсы самоорганизации и рентабельности провалились, «большевистский проект» с грохотом коллапсировал, а его последыши ― за исключением Северной Кореи и до совсем недавних пор Кубы ― перестроились на западный лад, продолжая жить под кумачовым флагом.