В Пермском театре оперы и балета имени Чайковского 28 марта состоялась мировая премьера балета «Голубая птица и принцесса Флорина» на музыку Адольфа Адана в постановке Алексея Мирошниченко, руководителя балетной труппы театра. За месяц до этого Мирошниченко приезжал вместе со своими танцовщиками в Москву на конкурс «Золотая маска», где пермская труппа показывала «Три балета в манере поздней неоклассики». Один из этих балетов – «Вторая деталь» Уильяма Форсайта – номинирован на главную театральную премию страны.
«Лента.ру» встретилась с Алексеем Мирошниченко и поговорила о его балетах «Вариации на тему рококо» и «Голубая птица и принцесса Флорина», влиянии хореографии Форсайта на классических танцовщиков, разногласиях с Теодором Курентзисом и Академии русского балета имени Вагановой. Мирошниченко рассказал, почему не согласен с работой экспертов «Золотой маски», из-за чего все время тревожится и что считает своим самым важным достижением на посту главного балетмейстера Пермского театра оперы и балета.
«Лента.ру»: «Три балета в манере поздней неоклассики» – «Вторая деталь» (The Second Detail) Уильяма Форсайта, ваши «Вариации на тему рококо» и «Сувенир» Дагласа Ли. Почему именно эти три названия попали в программу одного вечера?
Алексей Мирошниченко: Это неслучайное название и неслучайно подобранные балеты. Впервые мы привезли Форсайта в Пермь в 2009 году на Дягилевский фестиваль, я тогда еще был репетитором балетов Форсайта в Мариинском театре (с 2003 года). И все говорили: «Ой, это такой модерн!» У нас в стране всегда была путаница с терминологией, конечно же, это никакой не модерн. Это чистейшая неоклассика, гиперболизированный Баланчин: Форсайт всегда считал себя идеологическим учеником Баланчина. И когда я начал работать с текстами Форсайта, показывал артистам хореографию, я понял, что это действительно настоящий Баланчин. И именно такая лексика необходима для развития академической классической труппы, которой и является Пермский балет. На моих глазах у некоторых начинающих артистов после Форсайта карьера начинала складываться именно как у классических танцовщиков.
Даглас Ли, выпускник школы Королевского балета, работал в Ковент-Гардене, потом переехал в Штутгарт – в этой труппе основным приоритетом тоже является пуантная лексика. И я, выпускник Вагановской школы и выходец из Мариинского театра. Для нас всех базовым, прежде всего, является классический танец и пуантная лексика.
Само название вечера отсылает опять же к Форсайту. «Вариации на тему рококо» – балет 2011-го года, «Сувенир» – 2010-го года, а Форсайт, самый ранний из поздней неоклассики, – 1991-го года, но это все равно конец XX века. В Мариинском театре сначала было три балета Уильяма Форсайта: Step Text, Vertiginous: Thrill of Exactitude и In the Middle, Somewhat Elevated. Потом добавили в эту программу Approximate Sonata, репетитором которого тоже был я. Сам Билл думал, с чем его монтировать – может быть, поставить в новый вечер, а может, в этот. И он решил, что лучше всего поставить в одно отделение с Vertiginous, которое он назвал «Два балета в манере позднего XX века».
Поэтому когда я беру Second Detail Форсайта и ставлю с двумя идеологически близкими балетами в один вечер, я респондирую самому Форсайту, мой ответ – «Три балета в манере поздней неоклассики».
Но в своем балете вы наследуете Баланчину.
Конечно. Я делал «Рококо» как оммаж Баланчину. Когда мы говорим о неоклассике, мы всегда будем так или иначе оглядываться на Баланчина, потому что он определил развитие классического балета в XX веке – мы им и занимаемся, потому что его очень трудно сохранить и очень легко потерять.
Ваш балет бессюжетный, но историю вы какую-то рассказываете?
Да, там есть и сюжетные вещи на самом деле. «Вариации на тему рококо» вызывают сразу много ассоциаций, это определенный культурный и эстетический отрезок времени, мода, взаимоотношения, язык. У нас в «Рококо» есть настоящий вензель Людовика XV – при котором сам стиль и расцвел. Есть отношения, любовные треугольники, садово-парковые игры, намек на аутентичные платья эпохи рококо.
Вы говорили о влиянии Форсайта на труппу, а Курентзис регулярно подчеркивает, что ваши артисты начали по-другому танцевать классику после балетов Иржи Килиана.
Вообще-то Форсайт был до Килиана. Может, они все-таки после Форсайта стали лучше классику танцевать? В любом случае, Килиан никак не может повредить, поэтому скорее надо согласиться с Курентзисом, чем его опровергнуть. Сегодня в танцевальном искусстве ведь есть два основных направления: что называется ballet (чему восемь лет надо учиться) и dance. Это тема для круглых столов по проблеме хореографии, но, тем не менее, в двух словах: dance – демократичное направление, возникшее в 40-е годы в Америке. Считалось, что для dance-направления необязательно иметь классическое хореографическое образование. Именно Килиан выкристаллизовал dance-искусство, свой язык и лексику до такой степени, что их невозможно станцевать, если ты не имеешь базового классического образования. Поэтому, так или иначе, Курентзис прав.
Скажите, вы с Теодором похоже смотрите на развитие театра, его художественную политику? В согласии работаете?
Нет, он более радикальный, скажу честно. Теодор Курентзис – очень крупная личность, выдающийся музыкант, человек с потрясающим вкусом, он оказал на меня в свое время огромное влияние. Я ведь знаком с ним с 1997 года, в Питере у него был такой салон. Я уже был артистом Мариинского театра, а он студентом консерватории, у Мусина учился. Но он более радикальный, я более консервативный, в чем он меня часто упрекает, а я его – в радикализме. Но мне кажется, нам надо оставаться именно такими, просто искать правильные каналы взаимодействия. Почему? Балет – очень консервативное искусство. Если бы мы не были консервативными, мы бы никогда не сохранили его.
Вот Second Detail Форсайта – самый сложный из его неоклассических балетов. Мы, что называется, не ищем легких путей. И, кстати, последний его неоклассический балет, Форсайт уже здесь занимается конструкцией-деконструкцией: весь балет конструирует, а потом выходит тетка босиком и начинает все разрушать, как Айседора Дункан. Даже определенный артикль The опрокидывается, то есть никакой определенности. После этого Форсайт начал заниматься своими инсталляциями. Так вот, если бы мы не были консервативными, некому было бы делать такой балет, потому что его могут станцевать только классические танцовщики и только солисты. Все четырнадцать человек – солисты.
В этом году в конкурс «Золотой маски» отобрали Second Detail, но не взяли вашу главную премьеру – «Ромео и Джульетту» Макмиллана. Вы уже говорили, что считаете это неправильным, но как вы думаете, почему так произошло?
Да, не оценили эксперты «Золотой маски» наш балет... У меня есть четкое мнение на этот счет, я его высказывал, готов повторить. Я считаю, что «Ромео и Джульетта» Макмиллана и «Онегин» Кранко в Большом театре (этот балет также не был номинирован на «Золотую маску» – прим. «Ленты.ру») – два спектакля, которые относятся к золотому фонду мировой хореографии. Это мировая классика, что не подлежит обсуждению. Что «Ромео и Джульетта», что «Онегин» – выдающиеся события в музыкальном театре нашей страны, причем это две российские премьеры. Поэтому они автоматически должны быть номинированы на «Золотую маску».
Некоторые критики не оценили качество постановок, уровень исполнения. По крайней мере, про «Онегина» я это слышала.
Я не знаю, неужели Ольга Смирнова плохо станцевала? Или труппа Большого театра? Просто если Большой театр не в состоянии станцевать «Онегина» Кранко, то его надо закрывать. Я не верю, что это был плохого качества спектакль – это же лучший театр страны, туда приходят лучшие выпускники московской и петербургской школ.
Хорошо, давайте посмотрим на это с другой стороны. Возможно, жюри хочет поддержать современную хореографию и не хочет поддерживать переносы спектаклей. Тогда не надо было номинировать и «Майерлинг» театра Станиславского и Немировича-Данченко. Но этот балет Макмиллана номинирован, хотя он гораздо хуже, чем его же «Ромео и Джульетта».
Понимаете, должны быть определенные критерии. Я уже говорил и, возможно, нажил себе врагов, но это неправильно. Балетный или музыкальный критик позволяет себе высказывать мнение, что этот дирижер, танцовщик, хореограф, актер сделал то-то и то-то плохо. Некоторые не стесняются, пишут «это бездарно» или «безобразно». Почему я тогда не могу высказать свое мнение, что экспертный совет не профессионален, что они продемонстрировали вкусовщину и субъективность? Я не знаю, может быть, это даже в чистом виде конъюнктура.
«Золотая маска» – конкурс-фестиваль, он должен показывать наиболее значимые события в музыкальном театре. И то, что отсутствуют «Онегин» и «Ромео и Джульетта», – проблема. Они даже не дали возможности жюри оценить их. Никто же не говорит, что надо дать спектаклям премию, но показать в столице – обязательно. Я абсолютно не согласен с экспертным советом, но естественно мы приехали на «Маску» – неужели я буду обижаться? Нас номинировали с Second Detail – очень хорошо. Мы в Москве. Я тут, честно вам скажу, в основном из-за зрителя, потому что московский зритель – потрясающий. Открытый, дружелюбный, хотя самый искушенный.
Для вас вообще важны такие награда, как «Маска»?
Да. Модно говорить: «Ой, вы знаете, для меня награды и премии не имеют никакого значения». Это вранье, они имеют значение. Помимо того, что приятно, они дают какие-то дополнительные полномочия… Ведь у меня не только художественная должность, но и административная – чтобы что-то сделать для людей, нужно их обязательно прикрывать. Недаром же военные вывешивают награды. А папуасы делают раскраску. Если я у краевых или городских властей что-то прошу, то наличие «Золотой маски» мне совсем не помешает.
У вас выстроен диалог с новой властью?
Я думаю, что да.
То есть вы себя спокойно чувствуете?
Нет, я все время тревожусь, потому что на сегодняшний день пермский балет – уникальное явление. Это третья школа страны. Как бы на меня ни обижались – я очень люблю театр Станиславского и Немировича-Данченко, это потрясающий театр – но он всегда будет в тени Большого. Как Михайловский – в тени Мариинского. Если мы говорим о федеральных театрах, то это Большой, Мариинский, Пермский, Екатеринбургский и Новосибирский. Все. И если в творческом плане я конкурирую с Большим и Мариинским, то в финансово-экономическом мы не можем никак соперничать с ними. У нас ведь нет даже президентского гранта. Уже Саратов получил, тот же Михайловский городской театр, и Ростов-на-Дону. Вы знаете хоть одну балетную продукцию театра Ростова-на-Дону? Я нет. Может быть, через полтора года там будет город-сад, но, извините, если вы даете президентский грант Ростову-на-Дону, как его может не быть в Перми? В театре, который сейчас является одним из основных игроков на нашей музыкальной сцене: мы выпускаем резонансные проекты, у нас уникальная труппа. Поэтому я живу в тревоге. И какая экспансия сегодня: в Мариинском театре в труппу набирают до 400 человек.
Как вам кажется, какое ваше самое главное достижение в качестве руководителя труппы в Перми?
Мы на сегодняшний день очень мобильная, универсальная труппа. Есть такая русская пословица – чем сложнее, тем легче. Я часто ругаю наши гастроли, мы редко возим современную продукцию, она никому не нужна – все хотят «Лебединое озеро», «Жизель», «Баядерку». Но на гастроли в театр Реал в Мадриде мы приехали только с моим «Шутом» и со «Свадебкой» Килиана, а это коммерческие гастроли. Наш репертуар, конечно, сильно пополнился. Вообще у нас четыре основных направления: классика (этот репертуар был до меня, его нужно сохранить), авторская хореография, мейнстримовская западная и пополнение классического репертуара или реконструкция. Мы вот сделали очень удачную реконструкцию «Бахчисарайского фонтана», потому что старый спектакль – это было «я видел тех, кто видел Ленина», а мы сделали настоящий спектакль Валентины Ходасевич и Ростислава Захарова 34-года. Сегодня есть замечательные театры в стране, но люди остаются и работают в Перми, это важно.
Вы выпускник Вагановской академии, как оцениваете произошедшую там смену руководства и назначение Цискаридзе?
Я настолько сейчас занят, у нас сумасшедший график, что я даже не сформулировал никакого собственного мнения. А раз его нет, можно я не буду ничего говорить?
В годы вашей учебы училище, кажется, так не критиковали. Тяжело, кстати, было учиться?
Я всегда был плохим мальчиком. Да, я был на доске почета, получал ельцинскую стипендию, заканчивал с похвальным листом – но был плохим мальчиком. Бегал в парадники курить. Но почему-то у меня была репутация, мне верили. Вспоминаю один курьезный случай. Однажды весь класс проспал экзамен по фехтованию, и пришел только Сережа Саликов – наш выпускник, сейчас работает в Мариинском театре, уже режиссер, ведущий спектакли. И Сереже поставили «пять», всем «три», а мне «четыре». Я подхожу к классному руководителю и говорю: «Надежда Ивановна», – Каминская, замечательная – «а почему мне четыре, я же тоже не пришел?» – «Но ведь ты же должен быть прийти».
Весь преподавательский состав замечательный. Сергеев Константин Михайлович был художественным руководителем академии, Дудинская Наталья Михайловна, Инна Борисовна Зубковская, Геннадий Наумович Селюцкий, Владлен Семенов и мой педагог Валентин Оношко – это педагоги высшей категории. А общеобразовательные предметы… Нам повезло, все же нет худа без добра. Ужасен сталинизм, но повезло Вагановке, в так называемом элитарном учебном заведении спрятали очень много людей: там преподавали жены репрессированных армейцев и ученых. Лилия Николаевна Эрик – литература и русский язык – она была секретарем Ахматовой, жила с ней в будке в Комарово. Писала сценарии литературных вечеров, где я был Воландом, где я был Мандельштамом, Пастернаком...
Хорошо, но после вашего выпуска прошло 20 лет, и основная претензия к Вагановке, что нет новых Вишневой и Лопаткиной.
Да как нет новой Вишневой? Вот год назад выпустилась Ольга Смирнова. Раз в 20 лет такие балерины выпускаются. Вагановское училище продолжает обеспечивать театры танцовщиками. Это основной поставщик кадров в Мариинский театр, и если там все так плохо, значит, надо расформировывать труппу Мариинки. А это одна из самых лучших трупп мира, поэтому все нормально. Просто так говорят те, кому это выгодно.
Балетное профессиональное образование в России существует с 1738 года, с указа Анны Иоанновны. Еще чуть-чуть и будет 300 лет. За это время система выкристаллизовалась, мы пережили военный коммунизм, сталинизм, развитой социализм и, извините меня за выражение, ******* [наплевательское отношение] сейчас переживаем. А традиция настолько сильная, что все равно будет репродуктивной.
«Голубая птица и принцесса Флорина» – ваш последний балет, который вы готовили долго, частями. Почему для вас было так принципиально его поставить?
Когда мы говорим о пополнении классического репертуара, сразу возникают два основных пути: либо это реконструкция, либо перенос. Реконструкцией занимаются Сережа Вихарев или Юра Бурлака. Замечательные «Эсмеральда», «Спящая красавица», «Баядерка», «Петрушка», «Пробуждение Флоры», «Раймонда» или «Коппелия» – это реконструкции классических спектаклей. Перенос – пожалуйста, «Онегин» Кранко, «Ромео и Джульетта» Макмиллана. На сегодняшний день никто не занимается созданием новых классических спектаклей. Последнее, что было, – «Пахита» в Парижской опере Пьера Лакотта, и это не совсем оригинальный спектакль, там сохранено знаменитое гранд-па, которое Ваганова спасла.
«Голубая птица и принцесса Флорина» – классический трехактный балет. Я занимаюсь чистым маньеризмом, делаю спектакль в духе позднего Петипа. Это 1890-е и 1901-1910 годы. Абсолютно оригинальный проект на музыку Адана, из нескольких его произведений. Он не писал балет «Голубая птица и принцесса Флорина».
Это чисто балетная история, все знают па-де-де «Спящей Красавицы», но никто не знает, что это за сказка – а ее написала мадам д’Онуа Мари-Катрин. По ее мотивам я сделал собственное либретто. В архиве библиотеки Парижской оперы Мартин Ансетт, наша подруга, которая там работает, нашла две партитуры – «Питомица фей» и «Гентская красавица», они не были даже напечатаны нигде. Замечательная музыка! И не надо ее оценивать с точки зрения Прокофьева, Стравинского или Шостаковича. Когда я слушаю партитуру, вот тут я вижу Вагнера, тут Чайковского, тут Берлиоза, а здесь Малера. Вы меня извините, это 1830-е годы. А Вагнер – 1870-е. Так кто у кого? Я думаю, что Чайковский учился именно у Адана, как нужно писать балеты и оперы, чтобы музыка была нарративной.
Так вот из этих двух партитур я собрал единую. Валерий Игнатьевич Платонов проделал адскую работу, свел воедино все по рукописным нотам, по моим заметкам. И еще: это спектакль для Пермского хореографического колледжа, в котором могут участвовать все классы – начиная от самых маленьких кнопочек до выпускников. Толстухин Владимир Николаевич, худрук школы, и Пичкалев Анатолий Евгеньевич, директор театра, давили на меня, у каждого был свой интерес.
Довольны ли вы тем, как прошла премьера, и работой своих артистов?
Безусловно, доволен, хотя на выпуск как всегда не хватило времени.
В материале использован видеофрагмент из балета The Second Detail. «Лента.ру» благодарит Театральную видеостудию и продюсера Леонида Клинчина за предоставленный ролик.