1 мая Виктору Астафьеву исполнилось бы 90 лет. Он был большим писателем. А еще деревенским мальчишкой и солдатом Второй Мировой войны. Он был с 43-го года на фронтах, а после служил во внутренних войсках на Западной Украине. Все это важно: жизнь начинают подлинно ценить тогда, когда понимают, чего она стоит. Астафьева часто можно было видеть в ЦДЛ, в других местах Москвы, но он не был москвичом — он житель сибирского села Овсянка. Астафьев родился в год, когда умер Ленин. Это тоже важно, это реперная точка истории.
Я помню его лицо. И всегда он казался мне человеком закрытым, глубоко погруженным в себя. Густые седые брови напоминали иконный образ святого Николая. Но это только ассоциации: Астафьев был человеком очень личного подхода ко всему, склонным, как и большая часть русских людей, к экзальтации, но вместе с тем человеком, вылепленным самой жизнью. И он жил, создавая книги. Важно, что среди многих авторов-деревенщиков он один оказался крестьянином. Астафьев писал про себя, про тех, кто был с ним, про ту ценность, которую столетиями крепила русская семья, пока смерч революции не подкосил фундамент этого устоявшегося (на века, казалось) мира.
Есть особая составляющая в русской (и советской, конечно) литературе, ее очень тонкая и, пожалуй, очень интимная часть — деревенская проза. Она возникла как бы поперек эпохи, вспять ее, как продолжение откровенно политического, но тем не менее глубоко национального спора, берущего свое начало в славянофильстве Аксакова и Киреевского. Так развивался поиск идентичности, особого, отличного от Европы мировосприятия.
В 70-е годы в СССР отношение к деревне было не самым доброжелательным. Союз созидал себя как технологическую державу умных людей с высшим образованием. Это была жесткая тенденция, связанная с культом института, книг, военных технологий на службе освобожденному в далеком будущем человечеству, футуристических городов и космических поселений. А к тому, что шло от земли, относились в лучшем случае снисходительно, в худшем — высокомерно.
Русская деревня лежала на обочине генеральной линии. Она угасала, становилась пустынной, малолюдной, почти незнаемой выходцами из нее же. Но она продолжала существовать и имела свой литературный голос.
Деревенская проза как таковая стартовала «Очерками колхозной жизни» Валентина Овечкина, опубликованными еще в 1953 году. Собственно в это литературное явление попали писатели разные и с разными даже устремлениями: Ф. Абрамов, В. Белов, А. Солженицын, В. Распутин, В. Шукшин, С. Залыгин, В. Крупин. Для всех них деревня была неким важным центром общинного миропонимания, русскости, рассуждения о которой в СССР были не в почете. В том мире деревни подменили колхозами, а пролетарская солидарность ценилась выше сельского мира.
Писатель Владимир Крупин в недавнем интервью говорит: «Когда я встречал искажение в описании какого-то явления, то мне необходимо было написать правду, как это было на самом деле. Я был свидетелем, дававшим показания о жизни. О гибели деревни, о разрушении старинных устоев». В общем виде это и есть описание метода «деревенской прозы».
Но был в этой литературе особый неспешный стиль, рассказывание, такое естественное для человека русского языка, решившего открыть душу. Канва романов и новелл Виктора Астафьева сплетена из его личного, эти буквы кричат о ранах, утратах и тихих радостях человека на земле.
Поиск идентичности и поиск Бога для Астафьева были одним и тем же. Он даже цитирует старообрядческие стихиры, называя свой последний роман «Прокляты и убиты». Герой его новеллы «Царь-рыба» Игнатьич просит огромного осетра, с которым он запутался в одной сети: «Господи! Да разведи ты нас! Отпусти эту тварь на волю! Не по руке она мне!» К кому этот клич? К самому небу. Так и было с ним — потому что глаза рыбы, как и глаза Бога, всегда открыты.
В прозе Астафьева каждый поворот, даже в самых фантастических эпизодах, носит реалистичный характер. Деревенская проза вообще — это очень выпуклое пространство. Текст осязаем, и, буквально ощупывая ткань повествования, можно пораниться об острые углы реальности. Эту спорную территорию столкновения идентичностей Валентин Распутин помещает на остров Матеру, а Виктор Астафьев пишет «Печальный детектив», в котором расследуется не преступление, а судьба бывшего оперативника, который не знает, как ответить на житейский вопрос: отчего русские люди готовы пожалеть мерзавца и садиста и при этом не замечать, как рядом, в соседней квартире, умирает беспомощный инвалид войны?
Тут есть что-то от проклятых вопросов совсем не деревенской литературы. Так может быть, эти вопросы и должны задавать себе те, кто еще читает русскую литературу, те, кто еще не погрузился с головой в виртуальное пространство, где нет ни нравственных, ни житейских вопросов, а только кишат клочки цитат? Но потому это пространство и виртуально, что нет в нем опоры. И если мы хотим, чтобы было на что опереться — то можно на страницах книг Астафьева обнаружить что-то из неприкосновенного запаса русского духовного мира.