На премьерный показ в Академическом русском драматическом театре имени Луначарского собрался, кажется, весь Севастополь, но прошли в зал немногие из тех сотен, что обступили красную дорожку. За порядком следили казаки, и он соблюдался строго. Трудно было бы ожидать иного, когда вступительную речь Никита Михалков посвятил Российской империи. «Тот, кто говорит, что Крым — не русский, враг», — заявил кинорежиссер. И поскольку враги нам не указ, российская премьера нового фильма Никиты Михалкова «Солнечный удар» состоялась в двух городах Крыма — в Симферополе и Севастополе.
Для Михалкова это важно не только по политическим мотивам. Действие одной из двух сюжетных линий «Солнечного удара» происходит в Крыму, в концентрационном лагере для пленных белогвардейцев. Фильм начинается с длинной сцены, в которой добродушный комиссар переписывает пленных и швыряет их погоны в корзину, а завершается эвакуацией на тот свет — в шторм бывшая армия с молитвой восходит на ржавую баржу, которая, как сказано им, пойдет в Очаков… Вторая линия — воспоминания главного героя о довоенной России. Сияющей, счастливой. С кипящими смолой глазами и в меру большой грудью. Дышащей прямо в камеру оператора Владислава Опельянца. Легким дыханием. Но — как там дальше у Бунина, чьи «Окаянные дни» послужили основой сценария Михалкова? «Теперь это легкое дыхание снова рассеялось в мире, в этом облачном небе, в этом холодном осеннем ветре».
«Солнечный удар» — фильм-катастрофа. Катастрофа не частной судьбы, не какого-нибудь прохудившегося некстати плавсредства или проворовавшейся корпорации, чем потчует всеядную аудиторию Голливуд, а катастрофа имперская. В гибели России теряются индивидуальные истории, все герои подчинены наглядному символизму ленты. Беспогонные белогвардейцы в лагере, как бы ни были различны их характеры, сливаются в народ, который ждал эвакуации, а дождался смерти в трюме ржавой баржи. Три комиссара — знаменитая Землячка (до изумления противный персонаж эта Розалия Самойловна Залкинд!), карикатурный венгр Бела Кун и секретарь Григорий Семенович — черти.
В отличие от одноименного романа Масодова, в котором тот прямо производит русских революционеров от чертей, комиссары Михалкова не лишены человеческих свойств; Землячка умна и, что признают даже белогвардейцы, достойна уважения, Григорий Семенович наивно ищет параллели между христианством и учением Маркса. Чекисты тоже люди — этот тезис мощно (особенно если вспомнить глыбы Солженицына) звучит у Захара Прилепина в «Обители». Но Михалков на Солженицына не оглядывается, ему все равно, кто украл у Ивана Денисовича мастерок.
Герои «Солнечного удара» безвольно плывут по истончающейся — почти прозрачной — реке империи. Мы-то прочли Бунина и знаем, куда она несет их — на дно Черного моря. Но персонажи фильма не замечают очевидных сигналов. Жадный провинциальный батюшка, требующий с московского офицера десять рублей за освящение крестика, фокусник-марксист, разбивший часы главного героя (Он обвиняет в неудаче фокуса подмастерье: «Мерзавец механизм не смазал, сам сожрав сало».) и другие зловещие приметы проходят по натянутой до хруста ткани фильма мимо молодого офицерика. Позже, в красном лагере, он будет вспоминать не их, а красавицу, имени которой он так и не узнал, и синее небо над приречным городком, до такой степени синее, что кажется декорацией.
Михалков по-барски позволяет себе показывать (вернее будет сказать — позволяет зрителям видеть) необычайно долгие, убийственные для клипового зрения сцены: погоню за летящим по всем уголкам парохода газовым шарфиком прекрасной незнакомки (только представьте себе перышко в «Форрест Гампе», которое долго-долго летит не на фоне титров, а посреди фильма, и так несколько раз) или поименное перечисление жителей Российской империи, — от родственников и знакомых мальчика, случайного товарища главного героя, до Государя Императора, — которые, оказывается, произошли от обезьяны… Эту страшную тайну открыл мальчику злокозненный учитель, и Михалков передает ужас дарвинского откровения беспроигрышным приемом: зрителю становится действительно страшно оттого, что, кажется, перечень имен никогда не закончится.
Местами «Солнечный удар» забавен. Поскольку в наше время кинематограф без цитат может быть только студенческим, не обходится без цитат и Михалков. Но цитирует он только блокбастеры. Детская коляска с игрушками пропавшего (эвакуировался ли, убит ли большевиками?) младенца катится и катится по ступеням бесконечной лестницы, как в «Броненосце "Потемкин"». Единственный сексуальный эпизод «Солнечного удара», очевидно, сделан с оглядкой на «Титаник», что даже немножко смешно и снижает пафос этой кульминационной сцены. А именно ее, с долгой прелюдией на пароходе, вспоминает главный герой в концентрационном лагере для пленных белогвардейцев.
Загадочная незнакомка, овладевшая сначала чувствами, а затем и телом юного офицера, похожа на экзальтированных психичек в исполнении Татьяны Друбич из фильмов Соловьева. Но для Михалкова она олицетворяет саму Россию. Которая, следует вывод «Солнечного удара», случается только раз в жизни каждого. А потом ищи ее в тоске и разрухе. Повторяй безответную присказку русской эмиграции «Как все это случилось?». Это слоган фильма. Но «Солнечный удар» — не о ностальгии.
После фильма Никита Михалков вышел на сцену Театра имени Луначарского с хором кубанских казаков. Хор запел «Боже, Царя храни». Зал встал. Но никто не подхватил имперский гимн, никто слов не помнит. Если бы люди запели — о, тогда та империя, о которой говорит Михалков, на минуту возникла бы в Севастополе. Империя вернется после 100 лет хаоса Первой мировой, революции, Второй мировой, холодной войны, перестройки и «демократических преобразований» — когда люди вспомнят, что существует иная история помимо советской. И антисоветской.
Мы летели с полуострова в Москву на огромном Ту-154 на балансе министерства обороны: Никита Михалков впереди, пресс-пул в хвосте. И мне отчего-то вспоминались слова генерала Деникина из его очерков русской смуты: «На дредноуте “Мальборо” мы уходили от постылых берегов Босфора, унося в душе неизбывную скорбь».
Эту фразу я перепечатываю из репринта 1991 года издательства «Наука». В 91-м книжка эта стоила сумасшедшие 18 рублей, а мне досталась в заштатном букинисте, в идеальном состоянии, за копейки. Могила самого Деникина одиноко ветшает на кладбище Донского монастыря. Та прекрасная Россия в солнечном ударе, образ которой един у Михалкова, в мамлеевской концепции «России Вечной», в прохановских ежегодных кирпичах, да и много где еще — она находится, очевидно, над небом голубым, в прекрасном далеке, а мы ловим только иногда, и часто с неохотой, отблески ее далекого сияния. По крайней мере, до тех пор пока при звуках национального гимна подавляющее большинство граждан РФ вспоминают слова Сергея Михалкова.
Однако в последнее время в борьбе концепций «Россия, которую мы потеряли» и «Как грустна наша Россия», которые было слились в безжалостном угаре четверть века назад, с очевидностью побеждает первая. Потому что на методы выражения второй смотреть без омерзения стало невозможно. Дадут ли «Левиафану» «Оскар», не дадут — великим русским фильмом он не станет. А в том, что «Солнечный удар» — великий русский фильм, сомневаться трудно. Для этого мало не любить Михалкова, мало не любить Россию: для этого нужно быть предельно нечестным.
Забавно, что вопрос о легитимности на экране наречия «нахер» даже не стоит. Михалков сказал — значит, можно. А попусту сквернословить не положено.