9 ноября в Каталонии должен был пройти референдум о независимости региона. Согласно соцопросам, у сепаратистов были хорошие шансы победить. Впрочем, выяснить, кого в Каталонии больше — сторонников суверенитета или противников — не удалось, поскольку Мадрид проведение референдума запретил. А в сентябре поражение потерпели шотландские борцы за независимость, не сумевшие убедить жителей региона проголосовать за развод с Лондоном. Однако это не значит, что тема сепаратизма в Европе закрыта. В ЕС хватает регионов, претендующих на статус отдельного государства. Причем в отличие от былых времен, аргументы сепаратистов носят не националистический, а преимущественно экономический характер.
По крайней мере, со времен Второй мировой войны считалось, что проблема границ и государственного самоопределения в Западной Европе более или менее решена. Несколько очагов напряженности продолжало тлеть — Северная Ирландия, Страна Басков и Корсика. Но эти конфликты к началу XXI века если и не были окончательно разрешены, то явно утратили остроту. Показательно, что ни одна из территорий, где в конце прошлого столетия действовали вооруженные националистические движения, сегодня не фигурирует в списке очагов европейского сепаратизма. Группы, которые долгие годы вели вооруженную борьбу во имя освобождения национальных меньшинств, одна за другой отказались от террористической деятельности, предпочтя ей легальную работу. Ирландские республиканцы успешно заседают в парламенте Ольстера и почти не вспоминают про требование независимости. В Стране Басков и на Корсике боевые отряды националистов объявили о прекращении огня. Впрочем, оба движения в основном разгромлены и, по сути, признали свое поражение.
Между тем на передний план выходит сепаратизм совершенно иного рода. Никак не связанные с радикальным протестом, его представители выдвигают, в первую очередь, экономические аргументы и находят сторонников не среди угнетенных национальных меньшинств, а среди среднего класса. Лидеры новых сепаратистских организаций совсем не похожи на повстанцев-подпольщиков, скрывающихся от полиции в лесах и подвалах. Напротив, они возглавляют региональные администрации, управляют многомиллионными бюджетами, заседают в парламентах и проводят с «капитанами бизнеса» встречи, посвященные инвестиционной привлекательности подвластной им территории. Эти движения в принципе не являются национальными, даже если иногда используют националистическую риторику. Их главная идея — защита региональных интересов, причем, в первую очередь, интересов финансовых.
Очаги нового сепаратизма — Шотландия, Каталония, Северная Италия и Фландрия. Если прежние националистические движения представляли территории относительно бедные и отсталые (объясняя эти проблемы национальным угнетением), то сегодня речь идет как раз о наиболее развитых и богатых регионах, стремящихся отделиться от менее успешных соседей.
Разумеется, в каждом случае есть свои особенности. Например, шотландские националисты ностальгируют по независимому королевству, существовавшему триста лет назад, и вспоминают про его конфликты с Англией. Однако эти дела давно минувших дней имеют мало общего с требованиями современных сепаратистов, заметно усиливших свои позиции лишь после того, как на севере Великобритании начали добывать нефть. Шотландия в составе Британской Империи не только не была угнетенной или отсталой территорией, но напротив, находилась в привилегированном положении. Шотландцы занимали непропорционально много мест в бюрократии и армии Соединенного Королевства, а Глазго, деловая столица региона, расцвел в XIX веке, став вторым по значению городом империи. Сегодня Шотландия обладает не только изрядным запасами углеводородов, но и более развитой промышленностью, чем Англия.
С другой стороны, Фландрия на протяжении большей части прошлого века уступала по уровню жизни и развития промышленности франкоязычным территориям Бельгии. В течение всего этого времени речи о разделе страны не было. Но к концу ХХ века социально-экономический баланс начал стремительно меняться. Металлургия и другие отрасли, составлявшие славу бельгийской индустрии прошлого, стали приходить в упадок. Напротив, во Фландрии развивались новые производства, не пострадавшие от перестройки мировой экономики и последующих кризисов. В итоге, если ранее Фландрия получала поддержку из центрального бюджета, то теперь она сама вынуждена вносить в общую казну больше, чем получает из нее.
Еще более показательна история Северной Италии. Ведь именно эти территории сыграли решающую роль в объединении страны, здесь формировалась и отсюда распространялась новая общеитальянская идентичность (к слову, идея «британской общности» — Britishness — родилась тоже не в Англии, а в Шотландии). Первой столицей единой Италии был Турин — ныне, наряду с Венецией, один из центров северного сепаратизма. На протяжении всей истории Италии регионы севера экономически, культурно, идеологически доминировали над югом, причем такое положение вещей сохранилось до наших дней.
Несколько более сложная картина получается при взгляде на историю Каталонии. С одной стороны, эта часть Испании всегда была самой богатой и развитой. С другой стороны, жители Каталонии регулярно жаловались на притеснения со стороны Мадрида, неоднократно восставали и становились жертвами репрессий. Впрочем, надо сделать важную оговорку. В рамках современного националистического дискурса любые конфликты между региональными элитами и центром, равно как и любые социальные протесты, имевшие место на данной территории, автоматически зачисляются в категорию национально-освободительной борьбы, хотя сами участники событий наверняка очень удивились бы, узнав про такую интерпретацию.
Так или иначе, но конфликт между Барселоной и Мадридом существовал на протяжении почти всей истории Испании, обостряясь в моменты политических кризисов, революций и гражданских войн. В XVII веке барселонская знать и часть буржуазии ориентировались на Францию, надеясь отстоять свои вольности и привилегии от правивших в Мадриде Габсбургов. Во время войны за испанское наследство Барселона наоборот поддержала Габсбургов против французских Бурбонов. Терпя в этих конфликтах раз за разом поражения, Каталония постепенно теряла свой особый статус в испанской монархии, пока не деградировала до статуса заурядной провинции.
В годы гражданской войны индустриально развитая Барселона стала опорой республиканцев — по причинам скорее социальным, чем национальным: именно здесь была сосредоточена значительная часть рабочего класса, ориентировавшегося на социалистов, анархистов и даже троцкистов. Со своей стороны, победивший режим генералиссимуса Франко наказал нелояльную территорию новой волной репрессий, ударив не только по местному самоуправлению, но и по местным культурным институтам. Каталанский язык (именно язык, а не диалект, и именно каталанский, а не каталонский) фактически оказался под запретом. И хотя к концу франкистской эпохи эти ограничения были сперва смягчены, а потом отменены, каталонская интеллигенция хорошо запомнила, как с ней обошелся федеральный центр.
Таким образом можно было бы назвать претензии Каталонии к Мадриду вполне обоснованными, если бы не одно «но». Все эти лишения были с лихвой компенсированы после восстановления в Испании монархии. Каталония получила широчайшую автономию, какой обычно пользуются регионы в составе самой свободной федерации. Каталанский язык, образование и культура не только получили равные с испанскими права, но и приобрели приоритет. Сейчас в Барселоне без знания «национального языка» в государственном учреждении вряд ли удастся устроиться даже сторожем. Финансовые ресурсы направляются на стимулирование книгоиздания и культурных проектов на каталанском. Причем значительная часть средств идет напрямую из центрального бюджета.
Фундаментальным принципом национального государства является стремление к унификации и однородности, обеспечиваемое перераспределением ресурсов. Этот же принцип лежит в основе социального государства, обеспечивая их неразделимое на данный момент родство. Ведь перераспределение ресурсов, обеспечивающее социальный прогресс более бедных и обездоленных общественных слоев предполагает и переадресацию средств из более богатых и развитых регионов в пользу отстающих. Это перераспределение иногда приносит впечатляющие плоды, как мы видим на примере той же Фландрии и отчасти Шотландии, а порой оказывается крайне неэффективным, о чем свидетельствует опыт Италии. Но в любом случае оно является важнейшим условием, необходимым для интеграции и прогресса общества в целом.
Напротив, источником нового сепаратизма служит нежелание элит богатых регионов делиться ресурсами с остальной страной. «Хватит кормить Белфаст», — считают шотландские националисты. «Хватит кормить Андалусию!» — провозглашают сторонники независимой Каталонии. «Довольно делиться с Неаполем!» — поддерживают их политики из итальянской «Лиги Севера». «Не хотим делиться с валлонскими лягушатниками!» — вторят им лидеры фламандцев.
Это восстание наносит удар в самое сердце социального государства, подрывая его важнейший принцип. И в то же время оно прекрасно стыкуется с идеологией неолиберализма, проповедуемой элитами Европейского Союза. К тому же, чем слабее национальные государства, чем меньше у них собственных средств, чем труднее им проводить хоть какую-то социальную политику, тем больше они зависят от брюссельской бюрократии.
Конечно, функционеры Евросоюза не могут открыто призывать к разрушению стран, входящих в это объединение. Но очевидная терпимость, которую проявляют лидеры ЕС к подобным инициативам, говорит сама за себя. Особенно на фоне такой же радикальной нетерпимости, с которой они относятся к другим «сепаратистским движениям» на востоке Европы.
Для транснациональных компаний, работающих в Каталонии или Шотландии, статус этих регионов принципиального значения не имеет. Тем не менее, они надеются, что в случае обретения Барселоной или Эдинбургом независимости, им удастся извлечь из этого выгоду. Так, руководство Шотландской национальной партии перед референдумом пообещало предоставить им налоговые льготы. Впрочем, те же люди обещали повысить социальные расходы — за счет средств, которые будут сэкономлены благодаря отказу от перечисления денег на общебританскую социалку — понятно, что экономия, скорее всего, была бы «съедена» налоговыми уступками крупным компаниям.
Региональная бюрократия, стремящаяся повысить свой статус, оседлать и перераспределить существенные финансовые потоки, ранее направлявшиеся в национальный бюджет, является основной опорой сепаратистских движений. Причем, если в случае с Шотландией, местная администрация считается относительно «чистой», то в Северной Италии и Каталонии не утихают коррупционные скандалы. Самый крупный из них разразился прошлым летом, когда обнаружилось, что Жоржи Пужоль, много лет возглавлявший правительство автономии, был уличен во многочисленных финансовых нарушениях. Местный бизнес десятилетиями платил своеобразную дань семейству Пужоля, получая в свою очередь различные поблажки и выгодные контракты. Мадридская пресса радостно ухватилась за эту историю, намекая, что в независимой Каталонии подобная практика получит еще большее развитие.
Еще одна важная черта нового сепаратизма состоит в том, что несмотря на кажущуюся общность его требований с требованиями прежних национальных движений, речь идет не о том, чтобы добиться отделения от государства какой-либо из его национальных окраин, а о ликвидации существующего национального государства как такового. Выделение Шотландии, Каталонии, Фландрии или тем более Северной Италии равнозначно распаду Великобритании, Испании, Бельгии или Итальянской Республики. Ни одна из этих стран не сможет сохраниться как единое целое, утратив регионы, имеющие ключевое значение не только для ее экономики, но и для сохранения существующей национальной идентичности, культурной традиции и исторической общности народа. И не следует недооценивать исторический символизм происходящего. Именно слияние Кастилии и Арагона (ядром которого была нынешняя Каталония) создало Испанию, а Великобритания возникла в процессе объединения Англии и Шотландии. Что же касается Бельгии или Италии, то эти страны просто невозможно представить себе без Фландрии или Ломбардии и Пьемонта.
Наконец, важнейшей особенностью нового западного сепаратизма является замещение классовой солидарности приверженностью новой региональной идентичности, объединяющей представителей местного труда и капитала в противостоянии населению других регионов. Характерно, что все зоны распространения нового сепаратизма в недавнем прошлом были бастионами левых — социал-демократов, коммунистов, а иногда даже анархистов. Все эти организации сейчас оттеснены сепаратистами на политическую обочину. Примером может послужить крах радикальной Социалистической партии Шотландии, которая была одной из ведущих сил региона всего 5-7 лет назад. Изрядная доля вины за это лежит, конечно, на самих левых, которые вместо того, чтобы бороться против регионального сепаратизма, пытались примкнуть к нему, эксплуатируя те же самые лозунги.
Новый сепаратизм оказался в условиях мирового экономического кризиса исключительно эффективным инструментом, с помощью которого недовольство людей перенаправляется на удобные местным элитам цели. Региональное начальство выводится из-под удара, а весь заряд социального гнева обращается против столицы. Причем не только против центрального правительства, но и против всех, кто проживает за пределами сепаратистского региона.
Разумеется, результаты референдума в Шотландии доказывают, что сепаратистские проекты для Западной Европы рано или поздно наталкиваются на серьезное сопротивление, а их идеология привлекает далеко не всех. Но в том-то и дело, что независимость совершенно не обязательно является конечной целью новых сепаратистов. Более того, есть все основания полагать, что создание независимого государства очень быстро привело бы к дискредитации и краху политических сил, которые сегодня требуют отделения. Поэтому комфортной для них становится ситуация, когда напуганный сепаратизмом центр делает одну за другой уступки элите, требующей независимости региона. Ресурсы центрального правительства тают на глазах, а сепаратистские лидеры сохраняют свои позиции при каждом голосовании, перекладывая на столицу всю ответственность. И пока кризис продолжается, такая игра имеет перспективы. Так что повестка дня новых сепаратистов далеко не исчерпана. И проигравшими их называть преждевременно.