25 ноября в Доме Пашкова в Москве вручена литературная премия «Большая книга», одна из важнейших в современной русской литературе. Призовой фонд в шесть миллионов рублей разделили Захар Прилепин, Владимир Сорокин и Владимир Шаров. Шеф-редактор отдела «Культура» «Ленты.ру» считает, что впервые решение жюри «Большой книги» не вызывает недоумения.
Все есть текст. Повторять это когда-то передовое утверждение немножко смешно в наш просвещенный век, когда вся разница между сочинениями Ролана Барта и журналом «Крокодил» заключается в том, что «Крокодил» с картинками, а Барт — зануда. Но, тем не менее, наша жизнь записана скромными строчками машинного кода на серверах без адреса. Каждая ваша закорючка в соцсети формирует ваш портрет как точки приложения мировой экономики: только от вас зависит, предложат вам в контекстной рекламе билет в кино или фаллоимитатор.
А пока вы лаетесь в Facebook с другими клиентами всемирной торговли, другие люди описывают окружающую реальность. Премию «Большая книга», вторую в мире по размеру призового фонда, дают именно таким. «Большая книга» определяет главного писателя будущего года и, соответственно, тот образ мира, который полагается считать магистральным.
Самая дорогая литературная премия — Нобелевская — вполне откровенно проходит по ведомству политики и мало отношения имеет к литературным достоинствам текста. Патрик Модиано, лауреат Нобелевки этого года — писатель, конечно, хороший. Жалостливый. Но читать его бесхарактерное нытье, которое он транслирует из романа в роман, — увольте. Я бы лучше водочки выпил, как написано в непереводимой с русского поэме из золотого фонда национальной литературы.
Но — процитируем Андрея Родионова — водки всей все равно мне не выпить, поэтому вернемся к реальности. А она приятно удивляет: в первый раз, кажется, на моей памяти «Большую книгу» дали действительным читательским фаворитам и вкусы жюри и широкого читателя почти не разошлись.
Нет, у широкого читателя популярен и Всеволод Бенигсен. Пишет ловко и без особых изысков, в удобной сериальной форме. Номинированный на «Большую книгу» роман — забавная смесь Чонкина и «Мифогенной любви каст». Но деревянный язык Бенигсена неминуемо подорвал бы репутацию «Большой книги» как законодателя вкуса, так что решение жюри не допустить его даже в шорт-лист было вполне предсказуемо.
Произвел некоторый шум и роман любимицы Дмитрия Быкова, «Завод "Свобода"» Ксении Букши. Эта имитация, не без языковых находок, советского производственного романа читалась бы как курьез, если бы не была так серьезна. Да, есть мнение, что писатель не должен знать, о чем он пишет. Устаревшая, но все-таки позиция. Однако, чтобы даже для потехи выдать соцреализм, нужно любить «что-то железное». Хотя бы для вида. Но Букша не любит, а просто составила буквы по заранее заготовленному плану. «"Завод Свобода"» мог бы написать робот. В шорт-лист роман попал за заложенный в форме-оригинале «гуманистический посыл», — такова была формулировка жюри — но, к счастью, дальше не продвинулся.
Когда-нибудь — не за горами такое время — роботы натаскаются в Facebook и будут писать романы Букши, Бенигсена и всей шайки писателей попроще. В полном соответствии с запросами и словарем аудитории, которую роботы мониторят, а уж гуманистического посыла там предостаточно. Так зачем же мы читаем книги, если они больше не являются откровением, источником информации о мире, а делаются из неочищенной и непитательной словесной руды? Если даже Нобелевская премия по литературе требует не доброго и вечного, а болезней, несварения и неприкаянности?
По привычке, наверное, считается, что книга объясняет мир авторитетнее, чем телевидение. Сейчас мировая конструкция находится в интересном положении и непременно разродится чем-то ранее небывалым; и все три лауреата «Большой книги» конструируют реальность.
Конструкция — ключевое слово. Дальше наступает путаница: Глеб Морев называет Прилепина «реконструктором» и при этом отказывает ему в таланте, Анна Наринская называет Сорокина «деконструктором» и хвалит за анализ современного общества.
К конструкциям Сорокина и Прилепина примыкает — но не смешивается — и победитель читательского голосования на сайте, «Время секонд-хенд» Светланы Алексиевич. Много лет назад найдя свой задушевный прием, она предлагает аудитории старше 40 маргинальную версию реальности — убежище. Однако после 1989 года прошло уже 25 лет. И искренне пережевывать — а документальная проза Алексиевич ничем не приправлена — жизненные трудности homo soveticus после крушения СССР и, вообще, всерьез употреблять этот изобретенный покойным Александром Зиновьевым в 1981 году (впрочем, сам Зиновьев предпочитал сокращенную форму на кириллице — «гомосос») термин сегодня несколько нелепо. Нелепость, конечно, можно считать и достоинством, да и люди мы все советские, не считая школоты (что убедительно показывает читательский выбор), но все же не в вакууме живем. Алексиевич, тем не менее, уверенно лидирует по массовости поражения: она нацелена не только на ностальгирующую по ушедшей вместе с советской цивилизацией юности аудиторию, но и на Нобелевку. В этом году ей многие предрекали победу; но, увы, Патрик Модиано книг о кризисе белого человека средних лет написал больше. Взял количеством.
Прилепин и Сорокин, взявшие первое и второе места, были фаворитами среди тех, кто не считает, что книга «важная» лучше, чем книга, хорошо написанная. Это ведь опасная точка зрения: пока критики только плевались, пролистывая роман «Что делать», доверчивая молодежь по инструкциям Чернышевского шла погибать в народ и выходила замуж за кого попало. Но трудно поверить, что кто-то, прочтя «Теллурию», забьет себе в голову теллуровый гвоздь.
Солженицын писал совсем о другом. И Сорокин, и Прилепин конструируют новый вариант истории, служащей основой нашего запутанного настоящего. Захар Прилепин взял на себя труд обойти Солженицына, которому принадлежала лагерная тема в русской литературе (в большой форме). Александру Исаевичу прощаются, и это уже, видимо, навсегда, и претенциозный язык, и вольное обращение с фактами. История репрессий читается по «Архипелагу» и «Ивану Денисовичу», книги Шаламова, не говоря уже о Дьякове, перешли в разряд факультативных. Прилепину первому удалось вывести в большую литературу мысль Александра Проханова о «синтезе белой и красной идеи», в свое время выпущенную в мир в свойственном Проханову грубом публицистическом ключе. СЛОН (Соловецкий лагерь особого назначения) у Прилепина не холодный ад под управлением чекистов, а площадка жесткого социально-экономического эксперимента.
Солженицынское копытце нетрудно разглядеть за эпизодами «Обители» (виднеется за интригой и Норман Мейлер, но далеко на заднем плане). Полемика идет даже на уровне языка: тяжелому, декорированному неологизмами языку Солженицына Прилепин отвечает легким, но ощутимым, как холодный воздух, точным северным говором. В архипелаге Солженицына — погибают; в обители Прилепина — спасаются. Поскольку Солженицын назначен классиком русской литературы и споры о его не всегда благотворной роли более неуместны, столетие писателя с помпой пройдет через три года. И наверняка именно Прилепину предстоит сыграть серьезную роль в правильной интерпретации солженицынских имперских амбиций. Тех самых, что осмеяны Войновичем.
«Теллурия» Владимира Сорокина год назад многими была прочитана в ключе популярной либеральной страшилки, согласно которой Россия должна рассыпаться. Хотя в геополитической фантазии Сорокина описана вся Евразия, от океана до Казахстана. Был не лучший момент, чтобы признать, что это самая позитивная сорокинская книга, наконец-то не ломающая реальность, а собирающая мир заново из обломков, на которые упоенно рвала его разношерстная армия деконструкторов — от постмодернистов до демшизы. Да, в «Теллурии» — средневековье, раздробленность, разруха, живые осколки развалившейся империи. Но теллур (и любовь к теллуру) сращивают осколки заново. Разговор мастеров-больших , последний фрагмент мозаичной книги, так хрестоматийно оптимистичен, что не сразу даже веришь, что старый забавник Сорокин это всерьез. Нет, тут-то Сорокин серьезен.
«Теллурия» не без недостатков. Выстроена она как калька с старой «Нормы», большие, маленькие и, вообще, весь привычный ряд образов Сорокина смотрятся в тексте не всегда уместно. Идея, ощупанная в «Сахарном Кремле» и опробованная в «Метели» (повесть получила также второе место на «Большой книге» в 2011 году), пока выше писателя. Но, конечно, уровень владения словом несравненно выше Прилепинского, для которого «Обитель» всего лишь первый опыт в литературе крупной формы.
«Возвращение в Египет» Владимира Шарова я начал читать в троллейбусе, возвращаясь из Пашкова Дома, где давали «Большую книгу». И не смог оторваться, пока к утру не прочел половину этого диковиннейшего романа. Он построен из выбранных мест переписки потомков Гоголя за несколько десятилетий первой половины ХХ века. Ими владеет безумная идея собрать «разжиженную кровь» Гоголя и дописать утраченные тома «Мертвых душ». И если первый том описывал ад, то в третьем должно быть рассказано об устройстве рая. Письма, от нескольких строк до страниц, конструируют разные версии спасения, пока сам главный герой, полный тезка Гоголя, спасается в секте бегунов в Казахстане, у Дантовской кальдеры с серным озером на дне.
Образ мира, вслед за голосом крови выстраиваемый разбросанной по свету семьей, полностью альтернативен проходящей мимо истории СССР с войнами, стройками и лагерями. Роман начинается как анекдот, но оборачивается подвигом. У «Возвращения в Египет» третье место, но русский язык из всех трех книг, пожалуй, самый чистый.
Забавно, что, когда чувство меры Шарову все же изменяет, в тексте отчетливо прочитываются Сорокинские интонации и трудно не вспомнить «30 любовь Марины», тоже своего рода реконструкторский текст (а кто также вспомнит, что этот первый роман Сорокина несколько небрежен именно с точки зрения конструкции, те пусть не забывают его тень — аляповатую деконструкцию «Анны Карениной» в «Русской красавице» Виктора Ерофеева).
Все три романа-победителя 2014 года конструируют новый мир, для которого старая история более непригодна. Так что закончу-ка я цитатой из «Возвращения в Египет»:
«В любом случае, кто бы ни решился продолжить "Мертвые души", их придется писать, помня, что никчемное запирательство: "Русь, куда ж несешься ты? Дай ответ. Не дает ответа", — в прошлом»,
и пойду по свежему снегу на NonFiction. Куплю книжку Шарова. Реально интригует, как этот роман в кратких письмах, этакий Гоголь в Twitter, на бумаге смотрится. Есть не так много книг, которые в наше время положено всякому иметь в бумажной копии. Материализованное слово — что в настоящей (не книжной) истории, что на собственной книжной полке — цель, наверное, каждого настоящего писателя. У бесплодных канареек, даниэлей штайнов и прочих перпендикулярных к реальности модиан с этим туго, но скучные романтики никогда не переведутся.