В Новом музее в Санкт-Петербурге открылась выставка «Ленинградский андеграунд», посвященная 40-летию первых выставок ленинградских художников-нонконформистов в ДК имени И.И. Газа и ДК «Невский» в 1974 и 1975 году. Исаак Кушнир, коллекционер и издатель серии альбомов «Авангард на Неве», сумел разыскать почти три десятка работ, которые были на этих легендарных вернисажах «Газаневского движения». О том, как договаривались с властями в 1970-х, о воспитании молодежи и где в России культурная столица, Кушнир рассказывает «Ленте.ру».
Как удалось 40 лет назад организовать две большие официальные выставки неофициальных художников?
Про «оттепель» 1960 годов все слышали и без сериала «Оттепель». Тогда уже пошли квартирные выставки, возникли художественные объединения и целые «школы». В Ленинграде их было достаточно: «школа Акимова», «школа Сидлина», «школа Стерлигова», круг Кондратьева. И все это взорвалось в 1974 году в Москве в Беляево, когда разогнали так называемую Бульдозерную выставку. Она была неофициальной, ее не согласовали с властями. Просто художники пришли на пустырь и выставили свои работы. И вдруг власти объявили: мы собираемся озеленять этот пустырь. Поехали поливальные машины, бульдозеры и стали мять картины, поднимать на ковш художников…
Благодаря этому скандалу весь мир узнал о московских неофициальных художниках.
Был скандал. Было понятно, что принципы соцреализма и все то, что творилось в искусстве, уже дурно попахивало. Это гнойник, который рано или поздно должен был взорваться. Чем отличался тогда Ленинград от Москвы — для ленинградцев Москва являлась просто оазисом свободы. Это была столица, там были журналисты, иностранные, дипломаты.
В Ленинграде было труднее?
Ленинград был городом трех революций. Я хорошо помню эти времена зажатых гаек, ленинградцы боялись. Тут было строго как нигде. Люди ходили строем, в отличие от москвичей, которые уже давно общались, продавались, делали выставки за рубежом. Но в 70-х наши художники уже начинали ездить в Москву. Юра Жарких и Женя Рухин входили в политсовет Бульдозерной выставки и являлись непосредственными ее участниками. И на опыте москвичей было принято мудрое решение, что все надо сделать, договорившись с властью, никаких самовольностей не допускать. Оргкомитет этой выставки общался и с Союзом художников, и с властями города, совместно вырабатывались условия проведения. И власти просто понимали, что никуда не деться, они будут вынуждены дать на это добро.
С самого начала имелось в виду, что это выставка не членов Союза художников?
Да. Все участники не являлись членами союза, и, раз так, они не были художниками. Это как на процессе Бродского — кто вам сказал, что вы поэт? Вы учились на поэта, у вас есть справка, что вы поэт? То же самое здесь. Не-член СХ не мог получать холст, кисти, краски, он не мог называться художником. Поэтому это называлось «неофициальные художники».
В Москве были другие порядки. Организаторы беляевской выставки написали в Моссовет уведомительное письмо о «Первом показе картин на открытом воздухе» и не ждали согласования.
Там была ультимативная форма. Это школа для ленинградцев. Юрий Жарких, который был первым номером нашего неофициального искусства тогда и создатель Товарищества экспериментального изобразительного искусства, я считаю, мудрейшим образом повел диалог с властью, что привело к разрешению. Было несколько экстремистов, но власти сказали, что во второй выставке в ДК «Невский» эти художники участвовать не будут или не будет выставки. Тогда Арефьев, великий Арефьев, демонстративно снял свои работы. Не потому, что он разделял их экстремистские взгляды, а в знак солидарности.
«Экстремисты» хотели выставиться без разрешения?
Без разрешения, пытались с иностранцами связываться, демонстрировать излишнюю независимость. Важно, что эти выставки были не политические, не антисоветские, не правозащитные акции. Это нравственная акция, люди вышли и сказали: мы хотим вот так. Это главная заслуга этой выставки и этих людей. Что касается уровня, в ДК Газа, где не было отбора, кто что принес, то повесил, он был не очень высокий, хотя там присутствовали шедевры. Потом, на второй выставке в ДК «Невский», была отборочная комиссия, и это более цивилизованно. Но, тем не менее, тоже на отшибе, около мусорной свалки.
Вы были на этих выставках как простой посетитель?
Да. Я стоял четыре часа на морозе в очереди в ДК Газа. Это было самое темное время суток, 22 декабря. Выставка длилась всего четыре дня, до 25 декабря. [Народу было очень много,] и смотреть выставку можно было всего 20 минут — больше не разрешали. И мои художественные пристрастия начались с ДК Газа. После этого я стал делать издательский проект «Авангард на Неве», издал уже 41 альбом, посвященный в основном ленинградским художникам, работавшим в 60-80-е годы.
С московскими художниками не работали?
Вы должны понимать, что в Ленинграде нужны ленинградские художники, в Москве нужны московские художники. Москва всегда не пускала ленинградцев на порог. Она всегда дистанцировалась, старалась быть уровнем выше. Это не значит, что так оно было, но старалась. Я поклонник нашей школы, ленинградской.
Этим летом я был в Москве на круглом столе, посвященном 40-летию Бульдозерной выставки. Мероприятие проходило в районной галерее, я ехал 40 минут от центра. Там когда-то был лес, сегодня город. Они [юбилейную выставку] сделали с любовью, трогательно, но меня смутило, что там всего 20 работ, каталожек 15 страничек, никакой такой, зато пригнали современный бульдозер и обмотали его скотчем. Они все хотят перекинуть мост между Бульдозерной и Газаневскими выставками и сегодняшним актуальным искусством. Это разные вещи. Мухи отдельно, котлеты отдельно. Лучше бы вместо этого скотча повесили картинок побольше, не надо путать одно с другим. Не надо путать Манифесту с Матиссом. Это совершенно разные вещи.
Скотч навязали молодые художники. В Москве все-таки есть инфраструктура совриска, которая как-то поддерживает молодежь.
В Москве есть все.
Да неужели?
Да! Понимаете, у меня вызывает даже не раздражение, а смех, когда говорят «культурная столица». Какая мы культурная столица? Москва — культурная столица на 350 процентов. Ленинград — периферия! Просто кустарный город. У нас нет ни одного выставочного зала в Ленинграде, кроме Манежа. Москва — это десятки выставочных площадок, сотни галерей, состоятельных, огромных галерей, биеннале, фестивали. Рядом не лежал Петербург.
А уровень, качество того, что в этих десятках галерей?
Вы знаете, количество дает качество. Плохой продукт сегодня уже не проходит. Это не только о живописи. Все деньги, театральные фестивали там. Это деревня — Ленинград. То, что есть, — просто подачки. Ничего общего со столицей мы не имеем.
Но что первично — деньги или люди?
И то, и другое. Без денег все бессмысленно.
В Москве есть кое-какие частные фонды, работающие с искусством, в последнее время они тоже стараются взаимодействовать с государством.
Каждый крутится как может. Невежество властей, сильных мира сего, чудовищно. Говорить, что лицо города — это «культурный Петербург», просто кощунство. Те, кто работает в Комитете по культуре, — это в основном люди, которые умеют направлять денежные потоки. Главное достоинство функционера. Им все равно, чем заниматься, — спортом, обувью, озеленением, молодежью. Они с райкома комсомола пришли на культуру и будут делать то же самое. Уже более 15 лет я занимаюсь издательской и выставочной деятельностью, я поставил памятник Сахарову (установлен в 2003 году, скульптор — Левон Лазарев, в просторечии называется «зомби» — прим. «Ленты.ру»), но я никогда в жизни не брал ни единой копейки в городе.
Это первый в России памятник Сахарову, подле университета?
Оргкомитет в одном лице сидит перед вами. А как я его поставил? Я во Франции получил орден Почетного легиона, тогда мне три друга дали денег и я его поставил.
Комитет по культуре не имеет никакого отношения к культуре. Они не любят искусство, не ходят на выставки. Им это неинтересно. Только если губернатор пришел, постоять рядом, с умным видом шевелить бровями, потому что ни морщинки интеллекта там нет. Вот так все. Но есть круг людей, кому это нужно, и я ради них это делаю. Вы видели сегодня, что творилось на двух этажах, — яблоку негде упасть в прямом смысле.
То, что происходит в питерском искусстве сейчас, как-нибудь связано с газаневским движением? В Москве есть какая-никакая преемственность — в основном благодаря концептуализму и соц-арту, но ленинградцы этим не увлекались.
Действительно другие времена. Понимаете, у любой идеи должны быть носители. А они уходят. Устали. Для меня целая трагедия — то, что творится последнюю неделю. Ушел из жизни Владимир Овчинников, позавчера умер Гага Ковенчук. Это мамонты, просто настоящие динозавры. Не просто потому, что лучшие из лучших, а потому, что это цвет нашей ленинградской культуры. И когда ты начинаешь думать еще о полутора десятках старых художников, понимаешь, что это уходящая культура, и кто остается после них? Да, есть носители истории, но страшно от того, что время уходит, а их остается все меньше и меньше.
На открытии «Ленинградского андерграунда», правда, было не протолкнуться. Но было очень мало молодежи. Не интересуются историей?
Воспитание должно быть насильственным. Когда молодежи дали возможность выбирать, чем увлекаться, пошла дешевая музыка, дешевое кино, это зомбирование. Выгодно иметь тупую, серую, недумающую молодежь. Это, мне кажется, осознанное отупление молодежи. Псевдосвобода и псевдо-несвобода — у нас все псевдо. Мне кажется, время расставит акценты и мы поймем ужас последних десятилетий, когда просто всеобщее идет оболванивание общества: и политическое, и духовное, и нравственное, и ценностное. То, о чем вы спрашиваете, — это главная боль. Да, есть много молодых интересных художников. Но мы очень невежественно и брезгливо относимся к своему прошлому, к истории. Мы быстро забываем все. Зато любим обожествлять — и это самоцель актуального искусства — персоналии, которые этого совершенно недостойны.
Как это происходит?
Мой друг Семен Фурман, замечательный актер, как-то пошел на спектакль с Дмитрием Нагиевым. Зал был полон молодежи. И вот он вышел и сказал такую фразу: ужас-то в чем? Они в зале думают, что это театр. С великим русским актером Нагиевым. Не понимая, что театр — нечто значительно большее. Сегодня современная живопись навязывается так, будто вот это есть последнее искусство. Я лояльный человек, пусть это будет. Но не надо навязывать, не надо расталкивать всех.
Но ведь и в 75-м году газаневская живопись многим должна была казаться новой и непонятной?
В Амстердаме есть квартал красных фонарей. Кому это интересно, приходят, смотрят, а потом идут в музей Стеделийк или в музей Ван Гога. Пусть будет в Ленинграде квартал вокруг Красной улицы, пусть все эти выставки проходят там, на неосвоенных площадках университета, где была Манифеста. Пожалуйста, выставляйтесь в этих залах, но не надо в Эрмитаже. Вот все мои претензии к ним. Пусть будет, но не надо навязывать.
Эрмитажу Манифеста дала значительный прирост посетителей и проданных билетов.
Ну я не знаю, сколько денег нужно было заработать, чтобы Матисса перевесить непонятно куда, а на его место повесить непонятно что. Кроме стыда и неловкости, я ничего не испытываю. Пусть оно будет, это искусство, на новых площадях — завоевывайте лофты, «Этажи», заводы. Кому надо — ходите как в квартал красных фонарей. Но не надо это делать в Эрмитаже.
Но все же вам не кажется, что советский народ на живопись Жарких и ассамбляжи Рухина смотрел точно так же: делайте это в своей резервации, в ДК на отшибе, но в Союз художников мы вас не примем. Это искусство было таким же современным 40 лет назад.
Вы правильно ставите вопрос. Будто бы я сегодня такой же категоричный, как были категоричны 40 лет назад власти к этому искусству. Вы знаете, время проходит, но время сохраняет ценности. Это актуальное искусство — это мыльные пузыри. Прошел день, месяц, полгода, год, все закончилось, и надуваются новые мыльные пузыри, новые имена. Раскручивали Мамышева-Монро. Тимур Новиков гениальный. Был такой Африка, которого все музеи выставляют, модный, влезал без мыла куда угодно. А сегодня все забыли слово «Африка». Время дает оценку. А этот вот ленинградский андерграунд — 40 лет прошло, а все, кто пришли на выставку, счастливы. Потому что в этом есть, как и в московском нонконформизме, настоящее искусство. И оно будет еще 100 лет и дальше.