Человечество в поисках талии и других частей тела в исследовании профессора Йоркского университета Сьюзан Дж. Винсент «Анатомия моды», тысяча и одна история интерна отделения скорой помощи Батиста Болье, важная биография Даниила Хармса и все, что вы хотели знать о Ходже Насреддине, но не знали у кого спросить в февральском обзоре non-fiction литературного обозревателя «Ленты.ру».
Сьюзан Дж. Винсент «Анатомия моды: манера одеваться от эпохи Возрождения до наших дней» (изд-во «Новое литературное обозрение»)
Бородатый анекдот про «Где талию будем делать?» теряет свою ироничность, когда речь заходит об истории костюма. Потому что, строго говоря, талию и правда можно сделать, где угодно. Можно, как в XVII веке, затянуть в корсет, опустить до самого паха, контрастно выделить при помощи пышной юбки, а низ корсета, так называемую планшетку, отделать тесьмой или драгоценными камнями и тогда даже самый невнимательный кавалер не сможет не заметить эротических коннотаций. А можно, как в веке XIX-м, задрать талию почти до подмышек, максимально открыть грудь и руки, зато все остальное задрапировать. И пусть себе ерничают критики и охают наперсницы, что корсет вредит спинным мышцам, а платья античного кроя с высокой талией не годятся для холодного климата. Это не помешает модницам выглядеть, как на картинке.
Впрочем, не стоит думать, что истории только женского костюма посвящена книга профессора Йоркского университета Сьюзан Дж. Винсент. Мужчины уж точно не меньше, а то и радикальней женщин перекраивали фигуру по собственному вкусу, утягивая талию, подбивая камзол ватой в районе живота, чтобы добиться «горохового брюха», носили пышные рукава, зрительно делающие плечи раза в два шире, перемещали акцент с торса на бедра, придавая при помощи широких манжет мужской фигуре форму груши, обладатели худосочных ножек вставляли в чулки пробковые прокладки, чтобы придать икрам рельефность, а также не гнушались такими доказательствами мужественности, как накладной гульфик, убедительно выступающий из складок колета.
Так двигаясь от головы к ногам, от париков к чулкам исследователь рисует анатомическую карту истории костюма. Но кроме сугубо искусствоведческого интереса автором движет желание показать, что человечество совсем недалеко ушло от напудренных париков и кринолинов. Да, в современной моде мало намеков и много открытых деклараций. А изобретение прививок и антибиотиков убедило нас в том, что наше тело нет необходимости защищать одеждой от макушки до пяток. Но операции по коррекции фигуры, увеличению груди и длины полового члена ничем не отличаются от заталкивания в чулки фальшивых икр. Просто тело стало для нас тем, чем была одежда для наших предков.
Батист Болье «Тысяча и одна ночь отделения скорой помощи» (изд-во Corpus)
«Доктор Хаус», «Клиника», «Интерны», «Скорая помощь», «Доктор Куин, женщина-врач» наконец — в этот ряд скорее всего поместят книжку молодого французского интерна Батиста Болье читатели. Хотя уместней тут было бы вспомнить соответствующие тексты Булгакова и Вересаева, а из современных — рассказы кардиолога Максима Осипова, и в особенности автобиографические записки уролога Алексея Моторова — как минимум на том основании, что удобней женить книжки с книжками, а кино с кино.
Но в сущности, это не так уж и важно. Потому что каждый раз, когда перед нами оказываются очередные «записки (юного) врача», довольно скоро выясняется, что больничные байки — способ рассказать не о клизмах и капельницах, а о чем-то другом, более важном. И «Тысяча и одна ночь отделения скорой помощи» Болье — не исключение. На первый взгляд книга кажется просто россыпью смешных, грустных и поучительных анекдотов из жизни: про старушку с 11-дневным запором, про врача, которая перестала винить себя в смерти ребенка-аутиста только когда сама родила девочку с тем же диагнозом, про женщину средних лет, которая так боялась найти у себя рак груди, что предпочитала к ней вовсе не прикасаться, и еще много-много всякого разного. Анекдоты разбавлены более или менее очевидными рассуждениями о том, что врачи — тоже люди, что регулярный техосмотр биологического скафандра — штука полезная и нужная, что стойко перенести осознание конечности собственной жизни дано не всем, и что для некоторых вопрос, красиво ли ты умрешь, важнее вопроса, как скоро это случится. Композиционно держит всю эту конструкцию угасающая жизнь онкологической больной, которую герой прозвал Жар-Птица и которой он все эти истории и рассказывает, развлекая и тем самым помогая ей дотянуть до приезда сына. А тот все не едет из-за проснувшегося исландского вулкана «с непроизносимым называнием».
Но когда читаешь черт знает какую по счету историю вдруг понимаешь, что диагнозы и медицинские процедуры никому не нужны и автору меньше всего. Не интересно, что у очередного престарелого пациента патология коры головного мозга. Гораздо важнее, что его жена любит «своего танцора» так же как 50 лет назад и продолжает ждать, что он очнется и снова пригласит ее на танец.
Валерий Шубинский «Жизнь человека на ветру» (изд-во Corpus)
Традиционно считается, что все новое в науке и культуре рождается в закрытой академической среде и только потом усилиями популяризаторов снисходит до широких народных масс. Однако иногда что-то происходит в атмосфере, и все страты перемешиваются. Популярность и академизм перестают противопоставляться, и как-то внезапно выясняется, что они отлично ладят. Один из свежих примеров — книга известного лингвиста Максима Кронгауза «Самоучитель Олбанского»: авторитетнейший академический ученый написал детальное исследование того странного русского языка, которым мы все пользуемся, когда общаемся в интернете, не для коллег-лингвистов, а что называется, для широкого круга читателей.
Пример того же рода — всплеск интереса к жизни Даниила Хармса, пришедшейся на 2008 год. Тогда вышло сразу две биографии поэта, обе — результат кропотливого труда авторов и при этом обе — популярные. Одна принадлежит перу известного литературоведа, специалиста по творчеству обэриутов Александра Кобринского. Его книга вышла в серии «Жизнь замечательных людей». Другую написал поэт и переводчик Валерий Шубинский, уже успевший к тому моменту выпустить замечательную в своей подробности и основательности биографию Николая Гумилева. Однако книги оказались не в равных условиях. Если серия «ЖЗЛ» априори рассчитана на массового читателя, то «Жизнь человека на ветру» Шубинского (как и «Гумилев», кстати) вышла ограниченным тиражом в издательстве «Вита Нова», которое славится почти недостижимым качеством полиграфического исполнения и, как следствие, примерно такой же ценой на свои книги.
Поэтому теперь можно сказать, что шансы обеих биографий быть прочитанными уравнялись. Что отлично, потому что все-таки это довольно разные книжки. Несхожие буквально во всем, от идеи (Шубинский скорее рисует портрет человека, Кобринский — портрет литератора), до трактовок отдельных моментов. Биографы то верят, то не верят своему герою, оправдывают или дистанцируются от него, подозревают того или иного персонажа в причастности к аресту Хармса. Заинтересованному читателю же важно держать в голове обе книги, поскольку, истина, как водится, где-то посередине.
Леонид Соловьев «Очарованный принц» (изд-во «Теревинф»)
На год моложе Хармса, также арестованный (правда, позднее, в 1946 году, когда Хармса уже не было в живых) писатель, чья жизнь и смерть тоже связана с Ленинградом, хотя родился он на Ближнем Востоке, в Ливане — Леонид Соловьев, которому мы обязаны приключениями Ходжи Насреддина. Именно его романом «Очарованный принц» о деяниях жителя мусульманского Востока открывается новая серия «Руслит. Литературные памятники ХХ века», затеянная издательством «Теревинф».
Вторая часть дилогии о Ходже Насреддине, в которой известный плут и мудрец откликнулся на просьбу дервиша и помог беднякам вернуть себе горное озеро, когда-то проигранное его прошлым владельцем скупому и черствому человеку, отлично подходит для тех задач, которые поставил перед собой издатель Илья Бернштейн. Во-первых, «Руслит» так или иначе ориентируется на серию «Литпамятники», в которой, как известно, выходят тексты в обрамлении основательных сопроводительных статей и комментариев. Во-вторых, «Руслит» собирается заниматься только выдающейся русской прозой ХХ века.
Поэтому после текста «Очарованного принца» идут сразу три послесловия, которые лучше прочесть дважды: первый раз до романа, чтобы понимать, на что обращать внимание, и второй, когда роман дочитан. Это биографическая справка Татьяны Соколовой, очень любопытная статья Ильи Бернштейна об аресте и протоколах допроса Соловьева. Не лишним будет напомнить, что «Очарованный принц» был написан от начала и до конца в тюрьме, что заставляет иначе взглянуть, например, на сцену допроса Насреддина. И наконец новые смыслы в романе открывает очерк Натальи Пригариной «Очарованный принц» и суфизм», потому что многое из того, на что, скорее всего, не обращал внимания советский читатель «Принца», появилось в тексте отнюдь не случайно: возраст Ходжи (40 лет), его разговор с дервишем, который спрашивает Ходжу о «его вере», сюжетная вставка про детство подкидыша Насреддина, восклицание «Жизнь!» в финале романа и многое другое.
Может возникнуть закономерный вопрос: а почему вторая часть дилогии о Насреддине вышла, а первая — «Возмутитель спокойствия» — нет? Ответ: она выйдет следом, как и «Республика ШКИД» Григория Белых и Л. Пантелеева, «Кондуит и Швамбрания» Льва Кассиля. Все с основательным справочным аппаратом. Кстати подготовкой к изданию автобиографической повести Кассиля занимается известный специалист по истории русской литературы первой половины ХХ века Олег Лекманов.