Тридцать лет назад, в марте 1985 года, к власти в СССР пришел Михаил Горбачев. Спустя месяц после назначения на пост генерального секретаря он озвучил знаменитые «апрельские тезисы», от которых принято вести начало перестройки. О своем взгляде на эти и последовавшие за ними события «Ленте.ру» рассказал государственный секретарь России в 1991-1992 годах Геннадий Бурбулис.
Как вы отнеслись к началу перестройки в 1985 году? Вы ведь тогда жили еще в Свердловске?
Бурбулис: Да. Я родился в победном 1945 году и принадлежу к последователям поколения шестидесятников, которое подготовило горбачевскую перестройку своей социальной позицией, научной и интеллектуальной деятельностью. Мы помнили хрущевскую оттепель, полет Гагарина и горячо приветствовали реформы Косыгина. И, наконец, нашему поколению посчастливилось быть активными участниками перестройки, которая тогда мною воспринималась как долгожданный исторический прорыв, а теперь, наверное, ее уместнее назвать порывом.
Порывом куда?
Порывом к реальной реформации тоталитарной, милитаризованной, имперской советской системы.
В 1985 году я входил в число молодых ученых и преподавателей вузов Свердловска, в основном представляющих гуманитарные науки, которые задыхались в тяжелой атмосфере брежневского застоя и последующего совершенно позорного геронтологического испарения власти. Генсеки умирали один за другим, и наблюдать за траурными ритуалами на Красной площади стало уже совсем невыносимо. Ни печалиться, ни иронизировать по поводу происходящего уже не было никаких моральных сил. Это была большая беда, это была трагедия страны в целом и нашего поколения в особенности.
И тут руководителем партии-государства стал Михаил Горбачев. Вскоре мы начали получать сигналы, что он вполне осознает состояние страны и искренне хочет вывести ее из исторического тупика. Поэтому я и мои коллеги приняли перестройку не только с ликованием и энтузиазмом, но и как долгожданную возможность реализовать свои жизненные идеалы и принципы. Постепенно в Свердловске стало формироваться движение активных сторонников горбачевской перестройки. В 1987 году мы организовали в городе первую в стране открытую площадку для публичного обсуждения актуальных общественно-политических проблем, которую назвали «Городской дискуссионной трибуной».
А что вас побудило к этому?
Как ни странно, нас подтолкнул к такому шагу приезд в Свердловск знаменитого в то время лидера движения «Память» Дмитрия Васильева. Мы с коллегами пришли на его встречу с общественностью города в Институт народного хозяйства. Нам было очень неприятно слушать выступление московского гостя, где досталось всем: евреям, коммунистам, интеллигенции. В моей жизни это было одним из первых столкновений с агрессивным национализмом и свойственным ему категоричным неприятием иной точки зрения.
Через два дня мы с друзьями и коллегами собрались, чтобы обменяться впечатлениями. Мы пришли к выводу, что нам нужна собственная публичная трибуна для реализации наших идей, иначе мы рискуем оказаться неуслышанными. Тогда и решили создать «Городскую дискуссионную трибуну», причем сразу договорились обсуждать злободневные местные проблемы в контексте тенденций, происходящих в стране в целом.
А с Ельциным в тот период вы были знакомы?
Нет. С Борисом Николаевичем я еще не был знаком лично, но в моем кругу его все хорошо знали. Он работал первым секретарем Свердловского обкома партии и уже тогда был виден масштаб его незаурядной личности. Я никогда не забуду многочасовую встречу Ельцина с общественностью в городском Доме политпросвещения…
В каком году это было?
Это было в 1985 году, незадолго до его отъезда в Москву.
То есть еще до перестройки?
Да, еще до официально объявленной горбачевской перестройки. Кстати, очно-заочный диалог Ельцина с Горбачевым начался задолго до октябрьского Пленума ЦК КПСС 1987 года и всех последующих событий. Ельцин уже в Свердловске показал себя человеком, который не боялся вступать в публичный диалог с образованными и грамотными людьми. Этим он резко выделялся из надменной серой массы партийной номенклатуры. Я до сих пор помню, когда на той встрече в Доме политпросвещения на вопрос из зала, что он читает, Ельцин ответил так: «Я читаю все, что советуют мне мои дочери». Этой фразой он покорил присутствующих, настолько это было нетипично для чиновника его ранга. И вообще, Борис Николаевич удивительным образом сочетал в себе властного, прагматичного хозяйственника с талантливым, чутким и харизматичным политиком, который уже тогда стратегически мыслил масштабами всей страны.
При каких обстоятельствах произошло ваше личное знакомство с Ельциным?
В 1989 году я был избран народным депутатом СССР. Наша «Городская дискуссионная трибуна» активно участвовала в подготовке и проведении этих первых в истории страны альтернативных, тем самым — демократических выборов, и поэтому актив трибуны решил не выдвигать себя в качестве кандидатов.
Я в то время занимал должность заведующего кафедрой и заместителя директора по научной и методической работе Всесоюзного института повышения квалификации работников цветной металлургии СССР. Однажды приезжаю к себе на работу, а меня ставят перед фактом: трудовой коллектив постановил выдвинуть меня кандидатом в народные депутаты СССР. Я пытался сопротивляться, ссылаясь на участие в «Дискуссионной трибуне», но мне заявили, что такова воля сотрудников института и в качестве довода показали протокол заседания. Вот так, получается, меня вынесло в эту всесоюзную перестроечную политическую стихию.
В процессе избирательной кампании мы с единомышленниками наладили связи с демократическим движением в Москве. Более того, в Свердловске решили подстраховать Бориса Николаевича и выдвинули его в кандидаты по моему, Ленинскому, избирательному округу на случай, если ему не дадут зарегистрироваться в столице. А когда он стал баллотироваться в Москве, мы тоже активно помогали. Ельцину там мешали печатать и распространять предвыборную агитацию. Мы взяли это на себя и доставляли листовки из Свердловска в Москву курьерами на пассажирских поездах. По нашему приглашению он приезжал в Свердловск на встречу с избирателями в Доме культуры «Урал», тогда я с ним лично и познакомился.
Известно, что уже в 1990-1991 годах вы были близким человеком к Ельцину. Почему же, выдвигаясь весной 1991 года на пост президента России, он предложил стать вице-президентом не вам, что было бы логичным, а малоизвестному на тот момент лидеру фракции «Коммунисты за демократию» в Верховном Совете РСФСР Александру Руцкому? Тем более что тот, в отличие от вас, не принадлежал к активным сторонникам демократического движения.
Эту ситуацию я никогда публично не обсуждал и тем более не афишировал, но раз уж вы сейчас меня об этом спрашиваете, я отвечу. Да, у нас с Борисом Николаевичем была договоренность, что мы пойдем с ним в связке на президентские выборы. По тогдашнему закону «О выборах Президента РСФСР» каждый кандидат на эту должность был обязан в указанный срок предоставить в Центральную избирательную комиссию фамилию предполагаемого вице-президента. Ельцин тянул до последнего. А я тогда был руководителем его предвыборного штаба. И вот за несколько часов до истечения срока подачи соответствующих сведений он мне позвонил, я пришел к нему в кабинет, и Ельцин, смущаясь, сказал: «Геннадий Эдуардович, я вам очень благодарен за все, что вы делаете, но данные опросов и мой опыт убеждают, что ваша фамилия может насторожить наших потенциальных избирателей. Поэтому я хочу, чтобы вы узнали первым: я решил предложить пост вице-президента Александру Владимировичу Руцкому».
Он это чем-то обосновал?
Да, он затем пояснил. Борис Николаевич сказал мне: «Руцкой — "афганский" генерал, он себя хорошо зарекомендовал и имеет определенный электоральный ресурс».
И как вы на это отреагировали?
Я сказал ему: «Борис Николаевич, если вы так решили, тогда будем работать. Я не сомневаюсь, что, как бы ни было трудно, мы обязательно должны выиграть выборы, но я думаю, что Руцкой — это ошибка».
Ельцин вам потом признавался, что совершил тогда ошибку?
Нет, никогда. Да мы бы обоюдно и не допустили подобного разговора. Вообще, в период своего общения и совместной работы с Ельциным я непосредственно видел и понимал, в каком он находился тяжелейшем испытании почти каждодневного выбора между добром и злом, правдой и ложью, истиной и заблуждениями, а в конечном счете — между старыми привычками и стереотипами и новыми идеями и ценностями. И так — начиная с того самого октябрьского Пленума ЦК КПСС 1987 года. Я всегда поражался, какую же ему, человеку властному и харизматичному, надо было иметь волю и внутреннюю силу, чтобы при этом не дрогнуть и не сломаться. Да и потом, после Руцкого, было еще много чего: и Хасбулатов, и пресловутая «шестерка» заместителей Ельцина в бытность его председателем Верховного Совета РСФСР, и раскол Межрегиональной депутатской группы с остальными делегатами Съезда народных депутатов СССР, и тяжелейший «ново-огаревский процесс».
Ельцин сам принял решение насчет Руцкого или же ему это кто-то подсказал?
Никакого секрета тут нет. Это решение Борису Николаевичу подсказали мои уральские друзья и соратники Людмила Пихоя и Геннадий Харин. Они работали референтами-спичрайтерами у Ельцина и тоже волновались за исход выборов. Именно в это время они разглядели Руцкого в привлекательном свете, характерном для него в тот момент, и предложили идею Борису Николаевичу.
Расскажите про события августа 1991 года.
Сегодня очень редко вспоминают, что на 20 августа 1991 года было назначено подписание нового Союзного договора, которое было подготовлено в тяжелейших условиях. Это означало, что все сложности перестроечного перехода от советской тоталитарной системы к новому правовому государственному устройству могли преодолеваться на базе этого исторического документа.
Кстати, уже 8 марта 1991 года Горбачев поддержал создание группы внутри союзного руководства, которая периодически ставила вопросы о чрезвычайных мерах, а 19 августа почти в полном составе образовала Государственный комитет по чрезвычайному положению (ГКЧП). Они хотели избежать коллапса, сохранить основы Советского Союза, но исторически ГКЧП в итоге стал «политическим Чернобылем» советской тоталитарной системы.
Утром 19 августа 1991 года мы собрались на 36-й даче, даче Бориса Ельцина, и для нас всех было очень важным быстро, правильно и точно выразить свое отношение к произошедшему. В Обращении к гражданам России было заявлено, что создание этого комитета и изоляция Горбачева в Форосе — антигосударственный и антиконституционный переворот, что руководство РСФСР его не признает и призывает граждан сплотиться на основе этой позиции.
Правовая логика и исторические последствия путча заключались в том, что ГКЧП своими действиями вынес смертный приговор Советскому Союзу. Насильственно прервав работу по эволюционному преобразованию страны посредством нового Союзного договора, путчисты не только не спасли, но и окончательно разрушили СССР.
Почему после победы над ГКЧП Ельцин в сентябре 1991 года не распустил Съезд народных депутатов РСФСР, не назначил новые выборы и не подготовил новую Конституцию, а уехал отдыхать в Сочи? В последующих своих мемуарах он писал, что жалел об этом.
Если он об этом и жалел, то, как говорится, с высоты прожитых лет. Тогда же у нас даже близко не было такой идеи. Мы с большинством народных депутатов были тогда единодушны и сплочены в испытании, которое на нас выпало в результате агрессии ГКЧП. В дни августовского путча Верховный Совет показал себя сплоченным, монолитным, последовательным сторонником эволюционно-правовой трансформации. Ликование после поражения путчистов было всеобщим. В этой ситуации начинать чистку политической системы, внедрять закон о люстрации, отдаляя вчерашних соратников по защите обновляемой России, нам представлялось совершенно неприемлемым.
Да, у нас уже действовала комиссия по разработке новой Конституции, формировался Конституционный суд. Очевидно было, что придется маневрировать, потому что страна была очень разная. На наших глазах Съезд народных депутатов РСФСР, который практически единогласно принял в июне 1990 года Декларацию о суверенитете республики, затем пытался торпедировать введение института президента. Мы понимали, что Съезд содержит в себе не только разногласия, но и конфликт идей, ценностей и людей. Но мы тогда не готовы были к радикальному пересмотру унаследованной от советской эпохи политической структуры. Ни идейных, ни правовых, ни организационных, ни тем более моральных предпосылок к этому не было.
Именно вы считаетесь инициатором приглашения в правительство Егора Гайдара и его команды. Как и почему возникла эта идея? Почему сначала вы, а затем и Ельцин именно на нем остановили свой выбор?
Это правда, моя роль в этом была существенная, что естественным порядком следовало из моей тогдашней должности государственного секретаря Российской Федерации и соответствующих полномочий.
О Гайдаре я знал и раньше по его публикациям в «Правде» и «Коммунисте». Но у меня был очень хороший и умный соратник Алексей Головков, который был выходцем из московской научной экономической среды. Во время путча, когда стало очевидно, что ГКЧП обречен и закономерным образом возник вопрос, что же делать дальше, Алексей предложил мне познакомиться с Гайдаром лично. Головков сказал, что Егор с соратниками находятся где-то здесь, среди защитников Белого дома. Мы встретились, и Гайдар сказал мне примерно такие слова: «Когда вся эта глупость закончится, надо бы обдумать, что делать дальше».
Вскоре на 15-й даче в Архангельском под его руководством была создана рабочая группа по разработке программы неотложных экономических мер. Одновременно с ними у нас трудилась группа Евгения Сабурова, который работал в правительстве Ивана Силаева, и команда Григория Явлинского, перерабатывавшая под новые реалии свою прошлогоднюю программу «500 дней».
То есть была некая конкуренция?
Да, причем это была здоровая конкуренция. С одной стороны, все они были образованными и грамотными людьми, с другой — хорошо знали друг друга, и, наконец, они имели разный опыт и разное понимание состояния нашей экономики. Я приезжал к ним практически каждый вечер, и регулярно на заседаниях Госсовета мы обсуждали один жизненно важный вопрос: «Что делать?»
Мы все понимали, что никаких существенных ресурсов заново склеивать то, что разрушили члены ГКЧП, у нас не было. Поэтому вполне закономерным выглядит наше решение максимально сосредоточиться на преобразованиях непосредственно в пределах Российской Федерации.
Эта была идея группы Гайдара?
Да.
А альтернативные команды Сабурова и Явлинского как тогда мыслили? Во всесоюзном или во всероссийском масштабе?
По-разному, но акцент на том, что нужно предпринимать в сложившихся чрезвычайных обстоятельствах именно российскому руководству, делала группа Гайдара. Когда на Госсовете мы приняли за основу программу Гайдара, я поехал к Борису Николаевичу, где три дня подряд в режиме тет-а-тет мы с ним ее обсуждали. В конце концов, он принял решение ее поддержать.
Почему именно Гайдара и его идеи вы рекомендовали тогда Ельцину?
Егор Тимурович и его коллектив воплотили совершенно новый стиль деятельности. Они категорически отказались от многословных и ни к чему не обязывающих теоретических рассуждений, а сразу взяли на себя ответственность за предложенные ими меры. Гайдар очень хорошо знал советскую экономическую систему изнутри, поскольку раньше участвовал в группах Шаталина и Абалкина. Поэтому они с коллегами хорошо понимали, какую беду для страны несли длительные бессодержательные разговоры без принятия конкретных мер.
Наша программа (российская) была прагматической. Это редкое сочетание глубины выводов, четкости и точности диагнозов, конкретного плана действий с соответствующими проектами законодательных актов. И хотя Гайдар был 35-летним молодым человеком из ученой среды, он мог при этом четко и аргументированно излагать свою позицию без каких-либо словесных излишеств. Именно это вдохновило и убедило президента.
А когда мы с Ельциным в Сочи три сентябрьских дня по 12 часов непрерывно обсуждали дальнейшую программу действий, для меня это было тяжелым испытанием. Ведь Борис Николаевич по своей ментальности являлся строителем, ему важно было понимать план постройки нового государственного дома на основе новых экономических отношений и, самое главное, особенности практической реализации этого плана. В данном случае для него этим домом была вся Россия. Он, как властный советский партийный деятель, который привык ко всеобщему подчинению, понимал риск либерализации цен, свободы торговли и приватизации. Для него открывалась совершенно иная картина мира, где Ельцин должен был отдать часть своих властных полномочий, но при этом за все нести полную ответственность. Мысли и идеи Гайдара показались ему убедительными.
Правда ли, что в этом свою роль сыграло и происхождение Гайдара?
Безусловно, правда. Я хорошо чувствовал и понимал Бориса Николаевича в то время. Ельцин по своей натуре был тогда человеком творчески дерзким и практически нестандартным, имел вкус к неожиданным новаторским решениям.
К тому же Ельцин обладал уникальной индивидуальной политической эстетикой. У него было хорошо развитое социальное воображение. Когда он знакомился с Гайдаром, конечно же, вспоминал обоих его дедов. Все советские граждане так или иначе выросли на романтических произведениях Аркадия Гайдара. Борис Николаевич чувствовал, что определенные слои общества это будет привлекать, пусть даже на бессознательном уровне. Другой дед Егора, Павел Бажов, — уже наша, уральская, гордость. И это сочетание наследника романтичного восторженного революционного идеалиста и мудреца, погруженного в глубину народного самосознания, Борис Николаевич сразу же в нем инстинктивно почувствовал. Помимо того что Ельцину нравилось работать с молодыми людьми, в личности Гайдара он увидел перекличку разных народных чаяний и культурных архетипов. И самое главное — он никогда об этом выборе не жалел.
Вы принимали активное участие в подготовке и принятии Беловежских соглашений в декабре 1991 года, вокруг которых сейчас сложилось множество мифов. Расскажите, как все было на самом деле.
Те события я оцениваю как Беловежский консенсус. Это не только сам факт подписания 8 декабря Соглашения о создании Содружества независимых государств (СНГ), но и все то, что ему предшествовало и в дальнейшем сопровождало. Беловежский консенсус — это историческое событие мирового масштаба как процесс и результат системного согласия активных республиканских государственно-политических структур, которые действовали в чрезвычайных условиях распада советской империи и были поддержаны большинством населения, профессиональными элитами и всем мировым сообществом.
Еще раз подчеркну, что по итогам «политического Чернобыля» в виде ГКЧП Советский Союз уже был обречен. Страна находилась в крайне опасной ситуации неопределенности и безвластия. Была вполне реальная угроза кровавого передела советского наследства.
По югославскому варианту?
Да, на примере Югославии мы увидели, чего нам удалось избежать. Только у нас еще ядерное оружие было.
Отправной точкой Беловежского консенсуса стало 1 декабря 1991 года, когда на Украине и в Казахстане состоялись президентские выборы. На Украине одновременно прошел и референдум о независимости. Президентом был избран Леонид Кравчук, а за независимость высказалось подавляющее большинство населения республики. Сейчас мало кто помнит, что еще в июне 1991 года Верховный Совет Украины принял формулу, согласно которой республика должна иметь статус суверенного и независимого государства. А после избрания Кравчука и украинского референдума ситуация поменялась кардинально. Было очевидно, что без Украины сохранить Союз невозможно. Ни в каком виде.
И тут Станислав Шушкевич, председатель Верховного Совета Белоруссии, пригласил Ельцина в Минск. Поводом стали острые топливно-энергетические проблемы, которые испытывала Белоруссия. Само собой возникла идея пригласить туда и первого президента Украины Кравчука, чтобы обсудить с ним новую историческую ситуацию. Приглашая Кравчука, логично было бы позвать в Минск и первого президента Казахстана Нурсултана Назарбаева, что и сделали.
Насколько повлияло на тогдашнее положение вещей решение Верховного Совета Украины от 5 декабря 1991 года о признании Союзного договора 1922 года недействительным?
Безусловно, сильно повлияло. Ситуация стала развиваться стремительно. Поэтому предстоящая встреча в Минске была чрезвычайно важна. Нам всем было необходимо понимать, куда после референдума будет двигаться Украина. Мы просто не могли разворачивать у себя в России неотложные экономические реформы, не представляя, что и как будет делать украинское руководство.
Более того, у нас было искреннее желание убедить украинскую делегацию найти какую-нибудь возможность принятия обновленного Союзного договора в приемлемом для всех виде. Улетая в Минск, мы даже не предполагали, что вместо этого нам придется вести переговоры о создании СНГ.
Было ли понимание, что в этих условиях СССР в прежнем виде уже фактически не существует?
Конечно. На этот счет никаких иллюзий ни у кого уже не было. Осенью 1991 года на встрече с депутатами Верховного Совета России я размышлял о том, что ситуация складывается так, что Россия может стать правопреемником Советского Союза.
То есть это была ваша идея, чтобы Российская Федерация стала основным правопреемником и наследником СССР?
Да, это было для всех очевидно, но не было ясно, как это может реализоваться на практике.
Перед отъездом в Минск Ельцин встречался с Горбачевым и подтвердил, что будет убеждать Кравчука вернуться к обсуждению нового Союзного договора. К тому времени уже был подготовлен соответствующий проект, который условно назывался «Ново-Огарево-2». Причем все это происходило в своеобразном режиме: Горбачев, как обычно, часами что-то говорил, а главы республик не очень-то его и слушали. Они скорее старались перейти к двухстороннему общению, исходя из понимания, кто кому и чем может помочь в этой ситуации всеобщей неуправляемости.
И вот едем мы с Ельциным в Минск. В нашей делегации были еще заместитель председателя Правительства, министр экономики и финансов Гайдар, государственный советник РСФСР Сергей Шахрай и министр иностранных дел Андрей Козырев. Прибыла украинская делегация. Ждем Назарбаева. Знаем, что он вылетел в Москву, встретится с Горбачевым и только потом планирует к нам присоединиться.
Еще раз хочу подчеркнуть, что мы приехали в Минск с настойчивым желанием найти организационно-правовой способ удержать ситуацию в управляемом и предсказуемом виде, не допустить скатывания в полный хаос. Для этого надо было убедить Украину остаться в едином правовом, политическом и экономическом пространстве.
Начинаем официальные переговоры. Каждую республику представляли два человека — ее глава и второй человек в руководстве. Украину представлял президент Кравчук и премьер-министр Фокин, Белоруссию — председатель Верховного Совета Шушкевич и премьер-министр Кебич, Россию — президент Ельцин, а поскольку он тогда совмещал свой пост с должностью председателя Правительства, вторым представителем был я, как первый заместитель председателя Правительства и Государственный секретарь. Кравчук сразу же заявил: «У меня нет никаких прав и полномочий возвращаться к теме Союзного договора. Есть очевидная историческая истина — я глава новой, независимой Украины. Наконец-то сбылась многовековая мечта моего народа, и это для меня самое главное». Ельцин долго и настойчиво пытался переубедить украинского президента, но все безуспешно.
А что же Назарбаев?
Он так и не приехал, остался в Москве у Горбачева. Потом мы ему были за это очень благодарны.
Это почему?
Когда выяснилось, что Кравчук отвергает любые возможности взаимодействовать в рамках нового Союзного договора, то, учитывая, что 5 декабря Верховный Совет Украины денонсировал Союзный договор 1922 года, Шахрай указал на обстоятельства его подписания. Кто в 1922-м был учредителем СССР? Россия, Белоруссия и Украина. Была еще, правда, Закавказская Федерация, но она прекратила свое существование в 1936 году. Тогда нашли безупречную формулу выхода из правового тупика. Мы осознали, что собравшиеся делегации представляли легитимные государственные образования, которые были вправе принимать принципиальные решения.
Стали думать, как назвать новое объединение. Кравчук категорически возражал против использования слова «союз». Он настаивал: «Никаких "Союзов". Сколько мы все от этого натерпелись!» Стали искать аналогичные варианты трансформаций империй, вспомнили Британское содружество. Кравчук это определение поддержал, сказав, что оно в данной ситуации и уместное, и корректное для Украины.
Затем началась подготовка текста соглашения. Мне удалось сформулировать ключевую позицию преамбулы документа: «…стороны констатируют, что Союз ССР как субъект международного права и геополитическая реальность прекращает свое существование». Эта формула оказалась и корректной, и конструктивной настолько, что позволила содержательно развернуть концепцию всего документа.
Я убежден, это Беловежский консенсус был единственной на тот момент возможностью найти легитимный и бескровный выход из того исторического тупика, где оказалась страна в конце 1991 года. Сейчас об этом почти не вспоминают, а ведь мы тогда смогли договориться о судьбе ядерного оружия и убедить другие республики передать весь арсенал России.
Эти республики пытались вести какой-либо торг вокруг ядерного оружия?
Принципиально никто особо не торговался. Конечно, были те или иные нюансы по существу реализации этого исторического для судьбы ХХ-XXI веков решения. Обидно, что сейчас фундаментальное значение этих договоренностей недооценивается. Представьте хотя бы на минуту, что было, если бы Украина, Белоруссия и Казахстан до сих пор оставались носителями ядерного оружия.
Была ли попытка со стороны России на переговорах в Беловежской пуще поднять вопрос Крыма?
Конечно. Ельцин спросил Кравчука: «Леонид Макарович, как насчет Крыма и Севастополя?» Тот вежливо, но твердо ответил: «Борис Николаевич, я не готов и не намерен это обсуждать. Мы исходим из классических норм международного права и ранее подписанных нашими республиками документов. Что касается Черноморского флота, то это, конечно, можно и нужно обсуждать». И в последующем мы с Украиной долго и мучительно договаривались о статусе Черноморского флота.
Кстати, после подписания соглашений Ельцин позвонил союзному министру обороны маршалу Евгению Шапошникову, чтобы проинформировать о свершившемся и узнать его позицию на сей счет. Евгений Иванович отнесся к этой ситуации с пониманием. Он сказал: «Я вам доверяю. Если вы так решили, значит, другого пути нет».
А кому еще тогда звонили?
Еще Ельцин позвонил американскому президенту Джорджу Бушу-старшему. А затем Шушкевич позвонил Горбачеву.
Да, Горбачев очень обижался, что первым позвонили Бушу. Кстати, это случайно так получилось?
Нет, не случайно. Для нас важно было получить международную поддержку. А Горбачев действительно тогда очень обиделся. И по-человечески Михаил Сергеевич, наверное, прав. Но должен понимать, что наше решение было вынужденным и Горбачев сам уже ничем и никем не управлял. Кстати, он поначалу не сразу понял, что произошло. Когда ему позвонил Шушкевич и начал объяснять суть подписанных в Беловежской пуще соглашений, Горбачев его перебил со словами: «Ничего не надо мне рассказывать. Завтра все трое ко мне к 9 утра». Шушкевич ему отвечает: «Михаил Сергеевич, я завтра не могу, у меня будет заседание Верховного Совета». Тот и слышать не хочет: «Что ты мне тут говоришь? Завтра приедете, лично все и расскажете. Жду». Шушкевич, конечно, никуда не поехал. На следующий день объясняться с Горбачевым приехал Ельцин, а я встречался в Кремле с Александром Яковлевым и Евгением Примаковым, чтобы обсудить дальнейшие действия в новых условиях.
Вы тогда понимали, что подписываете исторические документы, которые затронут судьбы миллионов людей?
Если вспомнить те дни, то никто и нигде не выступил против этих соглашений. 10 декабря их ратифицировали парламенты Украины и Белоруссии, а 12 декабря — российский Верховный Совет, включая фракцию коммунистов. Спустя две недели к содружеству присоединились Казахстан, республики Закавказья и Средней Азии. Эти соглашения были одобрены международным сообществом. Я помню, что когда 12 декабря, после подписания Беловежских соглашений, я встречался в Париже с президентом Франции Франсуа Миттераном, он откровенно сказал: «Мы представить не могли, что вы найдете такой корректный правовой выход из сложнейшей ситуации».
Я отчетливо помню и хорошо понимаю, что вместе с президентом Ельциным подписывал документ, который изменил судьбу моей родины и ход мировой истории. В тот момент у меня не было никакого особого ликования. Скорее я ощущал в себе некое облегчение: ослабевали напряжение и усталость, связанные с ситуацией предельного выбора и опасной неопределенности, в которой мы все жили после августовского путча. Но еще я испытывал естественную человеческую грусть, что нашей родины, Советского Союза, больше нет, и сознавал, что мы теперь должны начинать жить совершенно новой жизнью.