Круглый стол «100 лет Великой российской революции: осмысление во имя консолидации» состоялся в Музее современной истории России, открыв тем самым серию приуроченных к юбилею революции 1917 года мероприятий. Возглавил мероприятие министр культуры России Владимир Мединский. По его словам, глядя на события почти столетней давности, мы не можем отрицать того факта, что сама попытка построения справедливого общества самым решающим образом не только изменила пути исторического развития России, но и оказала огромное влияние на народы всей планеты.
Также Мединский озвучил тезисы, которые предложил использовать для общественного обсуждения и выработки единой общегражданской позиции для национального примирения. «Лента.ру» публиковала их.
В свою очередь, модератор круглого стола, директор Института всеобщей истории РАН Александр Чубарьян подчеркнул, что сейчас, по-видимому, российское общество преодолевает синдром начала 1990-х годов, когда отмечали бесспорно отрицательное место революции, ее значение для последующего развития России и человека. «Видно, что началось время глубокого осмысления, диалога о месте и значении этого периода российской истории», — сказал он, отметив важность глубинного изучения событий 100-летней давности и их влияния на историю 20 века.
С докладами на конференции выступили ведущие российские ученые, члены Российского исторического общества и Российского военно-исторического общества. «Лента.ру» приводит первую часть конспектов основных выступлений первой секции круглого стола «100 лет Великой российской революции: осмысление во имя консолидации».
Сергей Кара-Мурза, главный научный сотрудник Института социально-политических исследований РАН:
Сейчас мы можем увидеть структуру и процесс нашей революции — ее карту. Карта эта велика, полезны идеи Данилевского и анализ Булгакова апокалиптики Маркса и нашей революции. Данилевский дал идею: носитель главных черт цивилизации — культурно-исторический тип. Это воображаемый «обобщенный индивид», воплощенный народ, сущность очень устойчивая.
Но революция и перестройка 1980-х показали иное: цивилизация — арена борьбы нескольких культурно-исторических типов, все с разными проектами будущего. Один из них какой-то период доминирует и «представляет» цивилизацию.
Модернизация конца ХIХ века вызвала кризис культурного типа «петровского периода» и усилила другой, возникший на матрице буржуазно-либеральных ценностей. Это новое поколение наших западников — вовсе не клон западных либералов. На короткое время этот тип возглавил процессы в России и осуществил Февральскую революцию. Но был сметен более мощной волной советской революции.
Ее возглавил русский коммунизм — сплетение разных течений, взаимно необходимых, но в какие-то моменты и враждебных друг другу. Это был синтез двух главных блоков, которые сблизились в 1905 году и стали единым целым перед Великой Отечественной войной. Первый блок — «крестьянский общинный коммунизм». Второй — русская социалистическая мысль, которая взяла за идеологию марксизм. Но зеркало русской революции — Лев Толстой.
Ее культурно-исторический тип стал складываться в начале ХХ века, но оформился как «советский человек» уже после Гражданской войны. Все проекты для России были тогда «выложены» в наглядной форме, их носители были всем известны и различимы, все они были порождением России — консерваторы и анархисты, либералы и эсеры, большевики и меньшевики, черносотенцы и красносотенцы. Некоторые проекты сходили с дистанции и примыкали к другим или в эмиграцию. В финале борьбы проектов столкнулись в войне «Февраль с Октябрем», две революции — и «белая идея переползла через фронты в стан красных». Даже «левая политика правыми руками» Врангеля не прошла, война цивилизаций сурова.
Крестьянский общинный коммунизм был несовместим с либерализмом и вызывал ненависть у «западников» — и правых, и левых. В нем видели угрозу архаизации и азиатизации России. Кто призывал социалистов Европы к крестовому походу на Советскую Россию? Основатели РСДРП, марксисты, посвятившие свои жизни борьбе за социализм!
Для них советское движение — «русский бунт, не имеющий ничего общего с социал-демократией», контрреволюция. Письмо Плеханова петроградским рабочим красноречиво говорит об этом.
Советский человек победил белых и интервенцию, вовлек умеренных противников в работу, провел модернизацию и культурную революцию, одолел фашизм, создал надежный щит и большие социотехнические системы высшего класса. Мы и сейчас на них живем — заменить их не могут.
Но в надстройке СССР вызревал кризис, и он не смог провести смену культурно-исторического типа. Общинный коммунизм отошел, культурная гегемония была утрачена. Антисоветские общности, их наследники, вновь вышли на арену. Даже шестидесятники, «экзальтированные коммунисты», сдвинулись к боевикам холодной войны. Вперед вырвался самый живучий тип — мещанство.
Власть и ее интеллектуалы вывели на сцену тип-антипод. Их группы рядятся в либералов, монархистов и даже троцкистов — это инсценировки. Новый культурный тип — продукт кризиса советского общества, как и на Украине. Он бесплоден, но агрессивен.
Произошла революция регресса, на нисходящей ветви культуры — в отличие от начала ХХ века. Нынешний господствующий тип не обладает творческим потенциалом и системой ценностей, которые необходимы, чтобы «держать» страну, а тем более сплотить общество для модернизации и развития.
Оформился латентный конфликт двух рыхлых общностей: наследников советского человека и их противников. Власть лавирует, обществоведение парализовано.
Скорее всего, лямку восстановления придется тянуть, а то и воевать, советскому человеку нового призыва. Если молодежь соберется в общность, отладит структуры рациональности и в диалоге выработает проект, то консолидация критической массы может произойти быстро — и революция пройдет незаметно.
Виктор Мальков, главный научный сотрудник Института всеобщей истории РАН:
Современное российское историческое сознание нуждается в сбалансированном решении вопроса о соотношении объективных и субъективных факторов. Следует разобраться, скажем, что дало основание публицисту Михаилу Меньшикову в 1913 году, в расцвет, как у нас принято писать, русской экономики и культуры, прямо накануне Первой мировой войны в статье «Близость конца» поражаться несоответствию культурного соотношения между ведущими странами, включая Россию. Он ставил вопросы цивилизационного развития, культурного диспаритета.
У нас есть свидетельства и того, как следовало видеть те процессы, которые происходили на этом историческом пространстве. Так, Николай Устрялов в статье от 1916 года («К вопросу о русском империализме» — прим. «Ленты.ру») писал: «Текущая война есть переоценка наличного "международного порядка" и вместе с тем испытание физических и духовных сил современных государственных организмов. Ее результаты не могут быть случайными. Ее исход заранее предрешен развитием драматического действия на протяжении всей ныне завершающейся главы исторического процесса, обусловлен объективным смыслом этой главы. Окончится война — вскроется смысл». И поэтому надо понять, что вынудило самодержавие пасть — какие-то заговорщицкие мотивы и действия или все-таки чисто объективные процессы, которые подвели его к окончательному краху».
При этом в процветающей и мирной Европе начала ХХ века происходил расцвет культуры во всех ипостасях и крах, катастрофа — вот такой был процесс. Причем реальные социальные и правовые достижения ведущих, передовых европейских стран на всю глубину общественных структур и договорных отношений были отнюдь не общими для всех. И эта разница потенциалов порождала, как мне кажется, агрессивные тенденции, направленные сильным против слабого или недостаточно сильного. Возник феномен, который можно было бы обозначить понятием «пространство времени», где действовали эти совершенно различные потенциалы, вызывающие агрессивность.
Из истории Запада того времени мы знаем, как быстро продвигался этот культурный прогресс. И можно говорить о многочисленных ярких примерах этого быстрого рывка вперед и отсталости России, ее зависимости от этого культурного процесса на Западе. Особенно ярко он проявился в Германии в начале ХХ века — именно этим и были продиктованы те амбиции германских правящих кругов. Россия же, по словам Ключевского, находилась на краю пропасти. Пройдя через полосу недобросовестно исполненных «великих реформ» Александра II и контрреформ, связанных с именем его сына Александра III, страна не смогла вписаться в мировой прилив реформаторства, задуманного с прицелом на будущее, непосредственно предшествовавшего 1914 году и захватившего частично войну, особенно в области экономики.
Вот на этом фоне и разворачивались главные события, которые привели к тяжелейшим поражениям России и естественному выходу на передовые позиции левых партий, в частности большевиков.
Виктор Трушков, профессор факультета политологии МГУ:
Наличие слабого звена в цепи капитализма позволяет империалистическим хищникам за этот счет укреплять свои позиции. Россия, относившаяся в начале ХХ века к странам среднеразвитого капитализма, была именно таким слабым звеном в капиталистической цепи, так как представляла собой клубок противоречий.
Особенно острыми были противоречия, связанные с остатками феодализма, господствующими как в экономических отношениях, так и в политике. На долю частной собственности дворян даже после революции 1905-1907 годов приходилось в четыре раза больше земли, чем у крестьян (77 процентов населения).
Страна представляла собой не только абсолютную монархию, но и сохранялся сословный характер, о чем свидетельствовал, например, состав армейского начальства — при его укомплектовании сословная принадлежность играла большую роль, чем профессионализм и знания. По статистике, в те годы высшее военное образование имели 55 процентов командующих армией, половина командиров и начальников дивизий. Кстати, Временное правительство этот командный облик сохранило, произведя лишь косметические кадровые перемещения.
Заметим, что в буржуазных преобразованиях в России была заинтересована вся капиталистическая цепь. Февральская революция первоначально по своим установкам была буржуазной, но она не могла разрешить основные противоречия общества, в частности крестьянский вопрос. Временное правительство по своему характеру и составу выражало интересы унии буржуазии и либеральных помещиков. Следовательно, между властью и крестьянством сохранились прежние, дореволюционные антагонизмы. Значит, малоземельное и безземельное крестьянство, не заинтересованное в том, чтобы следовать за буржуазией, должно было найти реального противоборствующего антагониста — рабочий класс.
Российский городской пролетариат, сохраняя типичные классовые черты, обладал важной особенностью — он был тесно связан с крестьянством. Например, в начале ХХ века в Петербурге из 1,5 миллиона рабочих две трети появились в городе за последние полвека. За период с 1900 по 1918 год численность рабочего класса выросла еще на миллион человек. Выходит, что в 1917 году 80 процентам рабочим столицы были лично близки социальные проблемы крестьянского класса — это генетическая связь двух трудящихся классов естественно выражалась в союзе пролетариата и безземельного крестьянства.
Раскол движущей силы Февральской революции нашел отражение в двоевластии. А после июля 1917 года на смену ему пришла диктатура капитала, но она уже была не в состоянии остановить раскол в обществе, а лишь усилила его. Нерешенный земельный вопрос превратился в дополнение к рабочему вопросу, отражавшему антагонизм основных масс уже российского капитализма. Заработная плата рабочего-металлиста составляла 22 процента от стоимости производимой им продукции, деревообработчика — 16 процентов, рабочего пищевых производств — 4 процента. Средний подушевой доход в России 1917 года составлял 63 рубля, тогда как у 32,1 тысячи собственников он превышал 10 тысяч рублей.
В итоге Февральская революция стала буржуазно-демократической, то есть пролетариат в ней играл роль не массовки, а ее ведущей силы. Во-вторых, она исчерпала себя, не успев решить стоящие перед ней буржуазные задачи. Революционные изменения переросли в отрицание буржуазных целей, процесс приобрел антибуржуазный характер. Терминологически он продолжался, но у него была иная сущность — социалистическая.
Трудящаяся Россия поддержала большевистскую формулу о превращении империалистической войны в гражданскую. Она, чьей целью являлось установление рабоче-крестьянской власти, была фактически бескровной и быстротечной. В марте 1918 года Ленин писал: «Мы в несколько недель, свергнув буржуазию, победили ее открытое сопротивление в гражданской войне. Мы прошли победным триумфальным шествием большевизма из конца в конец громадной страны. Мы подняли к свободе и к самостоятельной жизни самые низшие из угнетенных царизмом и буржуазией слоев трудящихся масс».
Летом 1918 года вторая гражданская война была уже ни чем иным, как попыткой реставрации проигравшего эксплуататорского строя. Что касается нерешенных Февральской революцией задач, то Ленин отмечал: «Мы решали вопросы буржуазно-демократической революции походя, мимоходом, как "побочный продукт" нашей главной и настоящей, пролетарски-революционной, социалистической работы. Реформы, говорили мы всегда, есть побочный продукт революционной классовой борьбы».
Трагедия 1991-1993 годов — это типичная социальная реставрация, временное отступление социалистической революции. Но именно из-за реставрационного характера капитализма Россия и Украина являются слабыми звеньями в современной капиталистической цепи с двумя вариантами возможных последствий.
Юрий Петров, директор Института российской истории РАН:
В советское время связь войны и революции не педалировалась. Но, с другой стороны, имели общее хождение известные ленинские тезисы о том, что революция есть результат взрыва активности настрадавшихся масс, которые пережили гигантское обнищание в результате войны. Поэтому революция тогда рассматривалась как спасительница страны от порабощения.
Согласно исследованию Андрея Маркевича и Марка Харрисона, ВВП в России к 1917 году был ниже уровня 1913-го примерно на 18 процентов. При этом до 1916 года это снижение не превышало 10 процентов. За это же время внутренний спад ВВП в Германии за 1914-1917 годы составил более 20 процентов, в Австрии — свыше 30 процентов, а в среднем по континентальным державам — 23 процента. Поэтому говорить о том, что революция стала результатом какого-то гигантского падения экономики и обнищания масс, не имеет под собой основания. И не они стали причиной революции в России, а скорее, это было связано с проблемой власти — падения доверия к ней, распространения революционного психоза в обществе, прореволюционная и антиправительственная позиция либеральной интеллигенции и так далее.
Михаил Воейков, заведующий сектором политической экономии Института экономики РАН:
Мы привыкли за советские годы к тому, что февраль — это буржуазная революция, а октябрь — социалистическая. Но, на мой взгляд, это неправильное утверждение. Буржуазная революция во всех великих странах (Англия, Франция и Россия) — это переход от феодального строя к буржуазному или капиталистическому, к модернизации общества.
В советский период нужно было научно оправдать социалистический характер Октябрьской революции и дальнейшее строительство социализма в экономически и культурно очень отсталой стране. Ведь с научной точки зрения делать социалистическую революцию по сути в феодальной стране, толком не прошедшей этап капиталистического развития, было бы противоречиво. Вопрос, таким образом, сводился к определению степени развитости капитализма в России к 1917 году.
Была ли Россия капиталистической страной до 1917 года? У Ленина есть выражение о том, что после 1861 года у нас стал бурно развиваться капитализм, и так сильно развивался, что уже за несколько лет мы прошли стадии развития капитализма, которые в европейских странах проходили за сто лет. Эта формула до сих пор в некоторых кругах популярна.
Но ничего подобного не было. Например, в 1932 году экономист Эммануил Квиринг писал: «Капитализм в царской России на протяжении десятилетий, от 80-х годов XIX века до 1917 года, успел пустить глубокие корни, стать господствующей хозяйственной системой. А рабочий класс стал уже решающей политической силой». Сегодня такой авторитетный автор из Высшей школы экономики, как Валентин Кудров, как будто повторяя статью Квиринга, пишет: «Все экономическое развитие России, экономическая политика самодержавия во второй половине XIX века носила уже капиталистический, рыночный характер». При этом при дворе Николая II ходило устойчивое выражение, что «рынок и рыночную экономику придумали всякие шулера и мазурики, чтобы объегоривать благородное дворянское сословие».
Русские помещики не хотели становиться буржуазией. Для них революция была трагедией, потому что забрали имения. Но для 80 процентов населения, которые в результате получили земли, это трагедией не было, и до 1925 года крестьянство жило хорошо и к этому году восстановило свой уровень жизни до довоенных показателей. И только после этого года все стало по-другому.
Дилемма в названиях обеих революций была в советское время, но сейчас ее нет — это одна и та же революция — Великая русская буржуазная революция. И после нее ничего социалистического в стране не возникло. Все первые мероприятия советской власти носили буржуазный характер. Николай Устрялов, находясь в эмиграции в 1921 году, писал: «Сохраняя старые цели, внешне не отступаясь от лозунгов социалистической революции, твердо удерживая за собою политическую диктатуру, советская власть начинает принимать меры, необходимые для хозяйственного возрождения страны, не считаясь с тем, что эти меры — буржуазной природы».
Сам Ленин, размышляя о революции 1905 года, писал, что «марксисты безусловно убеждены в буржуазном характере революции». Затем уже в своих апрельских тезисах он специально подчеркивал, что «революция буржуазная в данной стадии. Поэтому не надо социалистического эксперимента». Дальше он продолжал: «Я не только не рассчитываю на немедленное перерождение нашей революции в социалистическую, а прямо предостерегаю от этого». Правда, уже в 1919 году он говорил, что в июне 1918 года, когда в деревнях (где пролетариата и близко не было) сделали комитеты бедноты, то уже тогда буржуазно-демократическая революция перешла к пролетарской.