Александр Николаевич Радищев — одна из наиболее трагичных фигур в российской истории. Его судьба во многом отразила раскол между просвещенным европеизированным интеллектуальным слоем, который начал формироваться в Российской империи после реформ Петра I, и российской властью. В издательстве «Молодая гвардия» «выходит книга Ольги Елисеевой «Радищев». До сих пор неясно, чего именно хотел добиться Радищев своим самым известным произведением «Путешествие из Петербурга в Москву», в котором он показал нищету и жестокость нравов современного российского общества и призывал к свержению правительства. Ольга Елисеева пытается ответить на этот вопрос.
С разрешения издательства «Молодая гвардия» «Лента.ру» публикует отрывок из книги Ольги Елисеевой «Радищев», посвященный обучению разных поколений русских дворян в Германии.
Ни императрица, ни сами будущие русские «якобинцы» не подозревали, какие плоды принесет обучение студентов за границей. Лейпциг — отнюдь не республиканская Женева. Небольшой университетский город, расположенный недалеко от Дрездена, где пребывал двор саксонского курфюрста, давал добротное, но в целом традиционное воспитание, подходившее для честных чиновников и богобоязненных бюргеров. Однако для птенцов екатерининского просвещения он стал открытым окном в мир.
Из письма юношей русскому посланнику в Дрездене А.М. Белосельскому следует, что они рвались учиться и с досадой отнеслись к дорожным задержкам, которые, по их словам, были целиком на совести гофмейстера: «Мы следовали с совершенной покорностью самым бездушным, и самым противоречивым, и самым запутанным приказаниям господина майора Бокума. Даже его прихоти мы принимали за закон. Долгое путешествие, столь же беспорядочное, сколь и утомительное во всех отношениях, не смогло поколебать нашу стойкость. Эта громадная потеря времени, вызванная по большей части его нерешительностью и его непоследовательностью, не только не погрузила нас в состояние упадка… но была новым поводом нашего старания».
Ехали неоправданно долго: из Петербурга тронулись в 20-х числах сентября 1766 года, а до Лейпцига добрались только в январе следующего, 1767-го. Для сравнения: Н.М. Карамзину на ту же дорогу потребовалось примерно два месяца, а сами юноши после обучения проделали обратный путь домой за полтора. Медленность отчасти объяснялась вынужденной остановкой в Данциге, где скончался от простуды один из пажей — Александр Римский-Корсаков.
В Саксонию путь лежал через Пруссию, разоренную войнами и налогами. Ни 60-е, ни в 80-е годы XVIII столетия добрых воспоминаний эта дорога не остановила. Д.И. Фонвизин, последовав по ней в 1784 году, жаловался буквально на все: от клопов и сверчков на постоялом дворе до нерасторопного «почтальона» — ямщика, который «двадцать русских верст везет восемь часов, ежеминутно останавливается, бросает карету и бегает по корчмам пить пиво, курить табак и заедать маслом… Здесь со всем генерально хуже нашего: люди, лошади, земля, изобилие в нужных съестных припасах, словом: у нас все лучше, и мы больше люди, нежели немцы».
Фонвизин — желчный человек. Но его характеристике придется поверить. В 1764 году российские чиновники предлагали Екатерине II открыть границу в Риге, чтобы обнищавшие в результате финансовых махинаций казны пруссаки перебегали на нашу сторону. «В его государстве царствует скорее отчаяние, нежели бедность, — рассуждал о Фридрихе II Герман фон Даль, советник таможенной палаты, которого императрица пригласила для консультаций по вопросам торговли. — Так что если бы он не преследовал строго эмиграции, то нет сомнения, что каждый месяц, по крайней мере, сто семейств выходили бы искать счастья в спокойной, кротко управляемой России». Непривычная картина, не правда ли? Но она же в екатерининское время наблюдалась и у других соседей, например в Швеции, на каждых переговорах поднимавшей вопрос о возврате «беглых». Да и проехавшая через прусские земли в 1768 году Дашкова жаловалась на те же, что Фонвизин, невыносимые пески и грязи.
Словом, путешествие для пажей было тяжелым. Они ждали отдыха в Саксонии, и Лейпциг, казалось, обещал его. «Город очень невелик, но с предместьями, где много садов, занимает уже довольное пространство, — сообщал позднее молодой Н.М. Карамзин в «Письмах русского путешественника». — Он лежит среди равнин, но как сии равнины хорошо обработаны и, так сказать, убраны полями, садами, рощицами и деревеньками, то взор находит тут довольно разнообразия и не скоро утомляется… Здесь-то, милые друзья мои, желал я провести свою юность; сюда стремились мои мысли за несколько лет перед сим… Но Судьба не хотела исполнить моего желания… Чувствую горесть в сердце и слезы в глазах».
Карамзин принадлежал к следующему за Радищевым поколению русских образованных дворян. И хотя университет был когда-то для него магнитом, тем не менее ученость на немецкий манер уже воспринималась им с оттенком ностальгической иронии, как игрушки детства — милые, но ненужные. Некогда любимый Радищевым профессор Эрнест Палтнер упрекнул «русского путешественника» за желание переезжать из города в город, вместо того чтобы «пользоваться» здешним университетом, где многие ваши единоземцы искали просвещения и, надеюсь, не тщетно». Однако Карамзин мог уже получить прекрасное воспитание дома и спешил в Париж видеть Французскую революцию.
Несмотря на изысканную вежливость, которую он проявил к лейпцигским докторам, их удивление при известии о том, «что десять песней Мессиады переведены на русский язык», его покоробило. «Я не думал бы, — сказал молодой профессор поэзии, — что в вашем языке можно было найти выражения для Клопштоковых идей». (Клопшток Фридрих Готлиб, 1724-1803, — немецкий поэт-сентименталист, развивший традицию прямого отождествления чувств героев с явлениями природы — бурей, ливнем, сиянием солнца. Названный прием будет характерен и для Радищева).
Это прямой намек на Радищева, имя которого по цензурным соображениям не называлось. «Путешествие из Петербурга в Москву» современники часто сравнивали с текстами Клопштока и видели много заимствованных приемов. «В доказательство, что наш язык не противен ушам, — сообщал снисходительный Карамзин, — читал я им русские стихи разных мер, и они чувствовали их определенную гармонию». Значит, учившиеся прежде «единоземцы» ничего подобного доказать еще не могли.
За прошедшие четверть века русский язык сильно развился. В Потсдаме Карамзин видел старого солдата, «который живет там со времен царствования императрицы Анны», «надзирая» за православной церковью. «Дряхлый старик сидел на больших креслах, и слыша, что мы русские, протянул к нам руки и дрожащим голосом сказал: "Слава Богу! Слава Богу!" Он хотел сперва говорить с нами по-русски; но мы с трудом могли разуметь друг друга. Нам надлежало повторять почти каждое слово; а что мы с товарищем между собой говорили, того он никак не понимал и даже не хотел верить, что мы говорили по-русски. "Видно, что у нас на Руси язык очень переменился", — сказал он».
Воистину так. Карамзин представлял одну линию его развития — к максимальному очищению от старомодных слов и оборотов. Радищев другую — к нарочитой архаизации. Трудно вообразить, как отреагировали бы профессора, прочти им Александр Николаевич несколько строк из «Телемахиды» В.К. Тредиаковского: даже на слух, без понимания, этот текст звучал бы коряво и дико.