Тридцать лет назад, в марте 1985 года, к власти в СССР пришел Михаил Горбачев. Спустя месяц после назначения на пост генерального секретаря он озвучил «апрельские тезисы», от которых принято вести начало перестройки. Главный редактор «Советской России», член ЦК КПСС Валентин Чикин рассказал «Ленте.ру», как статья в его издании расколола Политбюро и как тогда воевали на страницах газет.
«Лента.ру»: В 1986 году вы становитесь главным редактором одной из крупнейших газет СССР — «Советской России», а тут еще и перестройка. Какие были тогда мысли, ощущения по поводу новой должности и событий в стране?
Чикин: Назначение стало для меня неожиданным и радостным — приятно было вернуться в коллектив. Я же газетчик, в журналистике с 1950 года, еще со школьной скамьи, даже трудно посчитать, какой у меня стаж!
Что касается перестройки, то было ощущение какого-то момента: вот-де сегодня начинаем перестройку. Журналисты уже жили мотивами перестройки до ее объявления Горбачевым. Пресса, а особенно издания, где я работал, были заточены на анализ явлений, критику недостатков, которые накапливались в общественной и государственной деятельности.
Вообще, все это — задача прессы. Ленин говорил: газета должна быть впереди всех, улавливать настроения, формировать их. К перестройке отношение было нормальное — ведь каждая эпоха накапливает социальные токсины и с помощью перестройки их преодолевает.
Например?
Первую перестройку провел Ленин вскоре после революции, когда вводился НЭП, он призывал соратников переосмыслить все общественное устройство. Это проходило небезболезненно — вплоть до расколов на партсъездах. Потом была перестройка конца 20-х, коллективизация, глубинные социальные перемены в деревне. В 30-е годы социалистический проект также основательно обогащался. Потом была война, экономика была вынуждена трансформироваться в милитаризированный социализм. После войны люди грезили перестройкой — вновь предстояли кардинальные перемены. Сталин готовился к ним, но его кончина развернула страну к иным реалиям.
Перестройка для нас не была чем-то угрожающим — мы восприняли ее с энтузиазмом. На журналистском поприще возникал творческий бум. Надо было формировать новые направления, рубрики, открывать новых людей. В 1986 году развивался конструктивный процесс: от нас требовалось пересмотреть не только форму, но и содержание идеологического арсенала, активизировать все творческие ресурсы. Все это открывало двери реальной свободе творчества.
Главную свою задачу в перестройке мы видели в том, чтобы освежить, встряхнуть, но не партийные ряды, а мозги партийцев. Догматиками в партии Ленин был расписан на цитаты на все случаи жизни, а мы хотели вернуть дух ленинизма. Мы охотно включились в этот процесс, и поначалу было очень легко — у нас отпала мешающая работе цензура.
Я не говорю о классической цензуре, которая была очень скромной и была четко прописана — госсекреты, военка — мы это все блюли. Но к этому цензурированию подключались все кому не лень: министерства, обкомы, республиканские центры, цековские отделы — все со своими «секретами», все хотели оградить себя от прозрачности. Вот эта цензура журналистов очень раздражала, поэтому мы приветствовали мотив гласности. Но те люди, что провозглашали гласность — Александр Яковлев, его подручные, сами не были пророками демократии, а, наоборот, оказались еще большими цензорами, в чем мы вскоре убедились.
А вы были знакомы с Яковлевым?
Разумеется. Десятки встреч и телефонных общений, его личные поручения и «цыканья», испытующая беседа при участии Михаила Зимянина перед утверждением главным редактором. Яковлев всегда был двойственной фигурой. Он долго работал в отделе пропаганды, его никак не утверждали руководителем этого отдела — он был и.о. Его это ужасно раздражало, он искал опору и находил ее не то чтобы в диссидентских кругах, скорее в кругах бравирующих либерализмом.
Он стал своеобразным магнитом для этой категории людей. Это было до того, как он уехал в Канаду. Я помню по временам работы в «Комсомольской правде» — там подрастала юная «пятая колонна». Были неплохие, способные ребята, у них не замечалось сильных контрастных проявлений антисоветизма, но тем не менее сердечко их чаще билось от западных поветрий.
Среди журналистов?
Да, среди журналистов, в интеллигентских кругах, в культуре. Раздвоенность симпатий, ориентации особенно ощущалась в актерской среде, в кино, ну, среди писателей, журналистов. Пресса все-таки была более завязана на политику, и каким бы либералом ни был редактор, для него неукоснительны были установки партии.
Я замечал: часть коллег «Комсомолки» «выходят» на Яковлева, составляют ему аналитические записки, суть которых он оглашал затем на секретариатах ЦК как свои концептуальные суждения. Его выступления встречались в штыки консерваторами сусловской выкройки. Он, наверное, не был тогда «агентом влияния» — он просто возрос в оранжерее либералов той поры. В то же время он служил официальным пропагандистом, служил старательно.
Когда люди Яковлева начали вводить цензуру и как это выглядело?
Помню, вскоре после начала перестройки на встречах с редакторами, которые еженедельно проводил Яковлев, он давал установки оперативного характера, и чувствовалось, что это уже детерминированные установки: разоблачать, обличать, отвергать. Свобода загонялась в определенные изложницы. Получалось: гласность — для несогласных с советским образом жизни, а кто хочет воспользоваться гласностью для защиты — тот консерватор-ретроград.
Яковлев на этих совещаниях требовал, чтобы мы отправляли своих журналистов «комиссарами» в региональные газеты — в областные, республиканские, чтобы там «разбить лед», «обновить мышление», причем делалось это в приказном порядке. Инициаторы перестройки не допускали, чтобы жизнь развивалась естественным путем — они стремились ускорять процессы. Началась нездоровая кадровая чехарда. В это время либералы массово получили в свои руки журналы и газеты — они подбирались людьми Яковлева. Это были опекаемые им любимцы, например, главред «Огонька» Виталий Коротич.
Так Коротича назначил Лигачев.
Лигачев был на вершине «вертикали». Он как второе лицо в партии занимался идеологией — мог принимать окончательные решения. Но отбор кадров, их выдвижение происходили уровнем ниже, в идеологических коридорах Яковлева.
То есть Лигачев просто ставил подпись?
Нет, конечно, он утверждал. Но Коротич был человеком Яковлева.
«Советская Россия» заняла сторону той части КПСС, которую назвали позже «консервативной», а на другой стороне был яковлевский «Огонек» упомянутого Коротича с его, как бы сейчас сказали, «сенсациями, интригами и расследованиями». Вы ведь были знакомы с Коротичем?
Знаком был.
Вам не хотелось подойти и чисто по-мужски сказать: «Ты что творишь?!»
Вы знаете, нет. Нас уже не объединял профессионализм, а идеология уже разъединяла, и все покрывалось какой-то маскировочной сетью. «Яковлевцы» выдавали себя за авангард перестройки. На совещаниях они вели себя шумно, громко о себе заявляли, говорили о сенсационных разоблачениях, пользовались какими-то доверительными источниками.
Они заставали нас врасплох. Даже бесстрашный главред «Правды» Виктор Афанасьев бывал эпатирован этими «коротичами». На страницах своих газет мы старались открыто не выступать против них — считалось, что все это идет под флагом «очеловечивания социализма». Мы были тоже за то, чтобы сама коммунистическая идея была раскрепощена, носила созидательный и творческий характер, чтобы она не была достоянием и жертвой ограниченных долдонов.
Войны с «коротичами» не было, но возникало чувство какой-то опаски. Это чувство резко обострилось, когда началось «избиение» кадров. Поначалу убирали засидевшихся стариков. Мы, журналисты, относились к этому с пониманием — думали, что так и надо «бонапартам», следует быть умнее, не быть косными. Но когда Горбачев вдруг заявил: «Нам надо обновить состав ЦК», и без всякого съезда, вне легитимности взял и вывел из ЦК более 100 человек, это для многих стало ударом озаряющей молнии. Растоптав проверенные партийные подходы представительно формировать руководящий орган партии, они стали вероломно проталкивать своих единомышленников. И раньше это бывало, но тут интенсивно заработала эдакая «фабрика звезд», падающих с чужого неба.
От этой же группировки исходила и другая, прямо скажем, чудовищная идея — выборы директоров заводов. Со всей очевидностью стало ясно, что процесс перестройки пошел неправильно, что он наполнен разрушительной начинкой. Последовало также образование кооперативов на заводах. Легализовались «цеховики». Возникли проблемы с торговой сетью. Взяли семь табачных фабрик закрыли на ремонт, оставили три, и курильщики оказались без папирос и сигарет. Такая же ситуация была со стиральным порошком. Раздувалось народное недовольство.
Это была дурость или провокация?
Конечно, провокация. Потом еще в невзоровских «Секундах» показывали по ТВ, как колбасу везут на свалку, ну, вроде уничтожения теперешних санкционных продуктов.
Статья Нины Андреевой «Не могу поступиться принципами» была опубликована 13 марта 1988 года. Почему это произошло так поздно, если понимание ситуации, в которой оказалась перестройка, уже возникло раньше?
Поздно, но и не так уж! До рокового августа 1991-го оставалось еще три с половиной года, 1250 дней — путь почти в целую Отечественную войну. Еще можно было выйти из поражения и добиться победы, была бы единой партия, была бы политическая воля. Но партию ежечасно осознанно разрушали изнутри, а политическую волю расщепляла горбачевская шизофрения.
Народ же, уверовавший в то, что его советское дело под тройной защитой — партии, армии-победительницы и легендарных чекистов, — вовсе не помышлял о самоорганизации, рефлексивно реагировал на новые посулы, новых начальников, манипуляции с демократией. А у политически активных уже возникало ощущение, с чем можно столкнуться, если громко произнести: «Стоп, перестройка!» Вся история с письмом Нины Андреевой тому убедительное свидетельство.
Само письмо возникло из дискуссии вокруг пьесы «Так победим!» Михаила Шатрова про позднего Ленина. Андреева прислала свои материалы в три газеты: в «Правду», «Советскую культуру» и нам. «Советская культура» была под башмаком Яковлева; чем руководствовались в «Правде», не знаю, но печатать не стали. Я разыскал телефон Андреевой и в конце февраля сказал ей: «Нам ваши заметки понравились, но они разрозненные; если хотите, мы их объединим в один текст и пришлем вам на просмотр». Она сказала, что сама все сделает, и действительно сделала за четыре дня. 9 марта прислала полный текст. Учитывая то, что она так ершисто восприняла мое предложение подредактировать ее текст, я решил послать окончательный вариант ей на согласованием с членом нашей редколлегии Владимиром Денисовым, заодно попросил его разузнать, кто она, что собой представляет. Андреева работала преподавателем химии в вузе, Денисову в ректорате дали самую хорошую характеристику.
Был, правда, один подводный камень. Ее муж, историк, заведовал кафедрой в Ленинградском государственном университете (ЛГУ), видимо, он участвовал в составлении письма Нины Александровны, обсуждал его с ней, давал советы. Но самое главное — неподалеку от них жил в свое время будущий секретарь ЦК Вадим Медведев, впоследствии — правая рука Яковлева (кстати, Медведев тоже заведовал кафедрой в ЛГУ). Семьи были знакомы, общались друг с другом. Скорее всего, Нина Андреева произвела на Медведева такое впечатление, что она не может выступить с «манифестом антиперестроечных сил».
Этим, наверное, объясняется, брошенная им Горбачеву фраза: «Да не она это написала!» Горбачева понесло, он человек легкомысленный — начал искать, кто это мог написать: помощники Лигачева? Журналисты Чикина? Он был вынужден провести заседание Политбюро с голосованием, потому что со всех сторон его спрашивали: «А как относиться к публикации в "Советской России"?»
Правда, что у вас в редакции был чуть ли не обыск, искали по заданию Горбачева оригинал письма Андреевой, потому что были убеждены, что реальный автор вы, а редактировал письмо Егор Лигачев?
Это в основном вымыслы яковлевских подручных. Горбачев меня спрашивал: «Это наши писали или ваши?» Яковлев же действительно прислал ко мне в редакционный кабинет двух человек — заведующего сектором центральных газет В. Бакланова и инструктора этого сектора М. Шарова. Они приехали на «рафике» и забрали шесть или восемь мешков с письмами. Потом Виктор Николаевич Бакланов рассказывал мне, как они неделю читали все эти письма и многое усвоили.
«Советская Россия» стала той арбузной коркой, на которой поскользнулось Политбюро. Там давно уже вызрело противостояние двух групп, но оно не носило организованного характера. Обе группы считали: как бы «не навредить». Группа Яковлева боялась идти в открытую атаку, чтобы не мобилизовать все силы внутри партии и в стране против себя — они ощущали себя меньшинством и боялись потерпеть крах. Они занимались постепенным завоеванием пространства путем перетаскивания на свою сторону Горбачева. Вторая группа боялась разрушить единство Политбюро, но тоже тянула к себе генсека.
Горбачев в силу своего характера и легковесного состояния мыслей метался и успокаивал то Яковлева: «Эти консерваторы, они нам мешают»; то Лигачева: «Конечно, мы не должны поступаться принципами». Кстати, эти слова, вынесенные в заголовок статьи Андреевой, действительно принадлежат Горбачеву. Я долго думал над заголовком и решил взять его слова из выступления на одном из пленумов. Это носило не иронический, а скорее перестраховочный характер, хотя именно в этих словах суть письма.
Свою позицию Лигачев обозначил раньше других — сразу после публикации на встрече с редакторами он похвалил выступление Андреевой: «Вот, мол, какие письма народ пишет». После он, как человек честный, от своих слов не отказывался. Звонил мне и маршал Сергей Ахромеев, первый замминистра обороны СССР. Он не то что хвалил, скорее благодарил газету и, кажется, распорядился, чтобы на армейских политзанятиях знакомились с содержанием выступления Андреевой.
Взрыв общественного мнения, произведенный письмом «Не могу поступиться принципами», всполошил группу Яковлева. Они увидели опасность крушения их замыслов и начали действовать. Два дня заседало Политбюро, известно поименно, кто кого поддержал. Для меня было приятным удивлением узнать, что точку зрения Лигачева, помимо других, принял и бывший многолетний посол СССР в США Анатолий Добрынин.
Разделились примерно поровну, но итогом было все же поражение группы так называемых «консерваторов» — Горбачев принял сторону Яковлева. Статью в нашей газете решили признать ошибкой и поручили дать ей отповедь в «Правде». В итоге «Правда» дала целую полосу, посвященную письму Андреевой, которая называлась «Манифест антиперестроечных сил». Я знаю поименно, кто ее готовил, и что редактировал Яковлев — каждую страницу после написания возили ему на одобрение.
С чем связан такой испуг со стороны Горбачева и Яковлева? Это же всего лишь одна статья.
Перестройка все сильнее стала обнажать свой негативный характер, а для переформатирования режима еще не наступило время. Возникала возможность разоблачительной критики. Мы же получили тысячи писем от людей, рассуждающих в логике Андреевой. Надо было загасить этот очаг.
После публикации в «Правде» была дана команда, чтобы все общественные организации, все СМИ выступили и заявили, что не поддерживают позицию Андреевой, зомбиаппарат заработал на полную мощность. Включаешь телевизор — там нас осуждают, на радио и в газетах — то же самое, и так несколько месяцев изо дня в день.
Они хотели уберечь целостность мифа о перестройке, потому что они знали, что это миф, в рамках которого было выработано лексическое оружие против СССР, вброшены термины, которые трактовались двояко, — так называемая нетравмирующая лексика. Никто из них не смел сказать: будет дикий капитализм. Все было завуалировано, зашифровано, а тут вдруг — разоблачение.
Политбюро два дня обсуждает статью Андреевой, газеты изо дня в день разбирают ее по косточкам, ТВ тоже обсуждает вас. Складывается странное впечатление оторванности не только элиты, но и журналистов от процессов, происходящих в стране: события в Казахстане, Карабахе.
Горбачев не мог уже развязать узлы в Карабахе, Сумгаите, Казахстане, как не может ныне Путин развязать узлы в Грузии, на Украине, в Приднестровье. Для Горбачева и для всей верхушки тогда было решающе важно, что скажет Запад, который здесь играл сильную сдерживающую роль.
Я думаю, что было несколько вариантов разрушения СССР — пробовали разные. Например, был вариант с Прибалтикой, вариант в Азербайджане, Армении, Грузии, где разжигался национальный вопрос. Но, кроме вариантов с периферийной попыткой развала Союза, самым главным направлением распада стали республики, создавшие СССР, — Россия, Украина и Белоруссия (например, выход РСФСР из общей экономики, замысел создания своих денег).
Были проекты разрушения экономики СССР: создание искусственного дефицита, доведение до абсурда благой цели борьбы с алкоголизмом, проект по переписыванию целого ряда основополагающих законов без четкого плана реформы. Были программы вроде пресловутой «500 дней».
Я считаю, что Запад удачно воспользовался процессами, названными «перестройка в СССР», и наполнил их своим содержанием, найдя в нашем обществе силы, которые активно воплотили его политику. Горбачев меня ругал и укорял, что я, мол, не понимаю, что перестройка идет дорогой Ленина. Но дорога-то вела к Ельцину, а от него — к прямой телефонной линии из Беловежской пущи к президенту США Бушу, которому первым делом доложили об умерщвлении СССР.
Лигачева позиционировали как лидера «антиперестроечных сил». Но почему он в итоге не стал тем самым лидером, в которые его прочили? Он принял поражение и ушел в тень, хотя в том же Томске, где он долго работал, его характеризовали как сильного руководителя.
Не соглашусь с ярлыком «антиперестроечник». Как раз Лигачев — один из немногих активных проводников перестройки, и до сих пор выделяет конструктивный характер этого процесса. Сам термин «перестройка», введенный в современный оборот 30 лет назад, трактовался двояко. Советские партийцы видели в нем инструмент совершенствования социализма, а антисоветчики — лом, выворачивающий основы общества. Антиперестройщиком Лигачева называли «яковлевцы», потому что он мешал им орудовать ломом.
Почему он не стал легитимным лидером партийных сил? По моим представлениям, он — канонический партиец, десятки лет отдавший партработе. Все то, что мы писали в «заявлениях о приеме», вся уставная суть воплотилась в нем: вера и верность, доверие и уважение, справедливость и исполнительность. Эта уставная воплощенность всегда возвышала его над нами, рядовыми, и блокировала его, как каменная стена. Для него вышестоящая партийная инстанция — я имею в виду генсека — это все. У Лигачева не было даже и мысли покуситься на его пост.
Был один очень активный пленум, на котором с резкой критикой Горбачева и перестройки выступил бывший посол СССР в Польше Владимир Бровиков. Он коснулся и национальных конфликтов, и выборов директоров на заводах, и дефицита, и кооперативов. Следом за ним пошли выступать и другие и тоже критиковали Горбачева. И когда все это кряду прозвучало, у Горбачева сдали нервы — он испуганно вспылил: «Так что, мне надо уходить?!» Тут же встал Лигачев и всех присовестил: «Товарищи, Михаил Сергеевич, ну давайте не будем так эмоционально воспринимать. Товарищи, думать надо, мы ответственно критикуем наши недостатки. Михаил Сергеевич, вы не должны говорить таких слов, партия вам доверяет. Давайте объявим перерыв».
Фактически он выступил огнетушителем.
Да. Мне казалось, в этот момент он должен был выступить совсем иначе. Например, так: «Давайте сделаем перерыв, взвесим все эти критические замечания, оценим предложение генерального секретаря, выслушаем его». Лигачев как второй секретарь должен был понимать, что все подошло к критической точке; он был обязан думать, что на нем лежит ответственность и за страну, и за первое лицо, а не уговаривать себя: «я не имею права неуважительно относиться к генсеку».
Потом заговорил ГКЧП. По вашему мнению, что это было? Попытка государственников спасти СССР, хитрый, но неудачный ход Горбачева или попытка Янаева совершить переворот?
Это был фактически финал, проигрыш Горбачева. Известно, что он сам создал ГКЧП, этакий своеобразный МЧС. К тому времени он разгромил ту часть Политбюро, которая могла его остановить: Лигачева, Воротникова, Никонова. Но посмотрите, каких людей он включил в чрезвычайный комитет! Там ведь нет никаких либералов. ГКЧП — это паллиатив из людей вроде бы советской ориентации на случай, если придется вводить чрезвычайное положение — например, при неудачном развитии переговоров в Ново-Огарево.
Подбор людей в ГКЧП был очень сомнительный и нереальный. Сам он в комитет не вошел. Видно, была заложена идея: «главное — без меня». Да и потом, уже в Форосе, как известно, он сказал комитетчикам: «Действуйте без меня». Он хотел быть в стороне и в глазах Запада остаться союзником, быть непричастным к происходящему, а ГКЧП в случае чего подавить, разогнать, наказать, что, собственно, и было сделано.
Выходит, это был не комитет, а пугало. Как же тогда получилось, что они решились выступить?
Они были вынуждены выступить. Горбачев бежал от проблем — уехал на отдых в Крым, когда у него во дворце, в Ново-Огарево, фактически пылал пожар восстания республиканских лидеров. Это чудовищно! Но он уходит в тень и оставляет в Москве этих «птичек». Они дисциплинированные люди. И вот наступает час «икс». Самым азартным из всего комитета был заместитель министра обороны СССР Валентин Варенников. Но он солдат, он не мог взять управление на себя.
Что им надо было сделать?
Задержать Ельцина и интернировать на время еще десяток людей. Им надо было убрать Горбачева, поставить новое лицо и начать действовать по-новому. Либо заставить самого Горбачева ввести новый режим правления, отказаться от всяких «шеварднадзе».
После ГКЧП последовал запрет КПСС.
К этому подходили еще раньше. Новые друзья Горбачева требовали, чтобы он ушел с поста генсека и остался только президентом. Был период, когда потребовали внести изменения в конституцию и убрать знаменитую 6-ю статью. Партия — это скрепа, которая держала страну, к тому моменту у нас не было диктатуры пролетариата. Убрать партию — значит, захватить страну. Но были еще скрепы: армия, КГБ, советская власть. Все их постепенно убрали, но первой убрали скрепу КПСС.
Для этого сперва поменяли все руководство, затем хотели переименовать, но из-за ГКЧП вышел другой сюжет. Тут появилась возможность во всем обвинить КПСС, требовать ареста участников и, конечно, запрета партии. Это был мягкий вариант — не последовало репрессий и арестов. У бывшей партийной элиты появилась возможность вписаться в новую жизнь. Это устраивало многих из партноменклатуры, они стали губернаторами, мэрами, депутатами, предпринимателями и прочими. Иногда спрашивают, почему партия не сопротивлялась? Так вот поэтому. Конечно, еще и потому, что не было люстраций.
Коммунистические газеты тогда тоже запретили — среди них нашу «Советскую Россию» и газету «Правда». Смешно вспоминать, но за нас заступился Госдеп! Во время визита в Москву Уоррен Кристофер сказал Ельцину: «Первая поправка к нашей конституции не позволяет запрещать прессу, пусть эти издания выходят». И тогда Ельцин сказал: «Надо, чтобы они были!» Нас после этого перерегистрировали, но в покое не оставили. «Советскую Россию» разными способами останавливали восемь раз. А потом был 1993 год с его залпами, и нашу газету снова запретили — полтора месяца мы не выходили.
Подводя итог, кто больше сделал для развала страны — Ельцин или Горбачев?
Оба развальщики! Но не только они — виновато и их окружение, подобранные ими люди. Все они виноваты. Их не очень много, но они отняли у народа добрую жизнь и счастливую перспективу. Как наши внуки будут догонять ушедший вперед мир? Не знаю. Я незлобивый человек, но когда думаю об этом, у меня возникают злые чувства.
О чем вы жалеете, чем гордитесь в этом периоде нашей истории?
Я горжусь тем, что сумел прожить в рабочем состоянии две эпохи: советскую и постсоветскую. Я считаю свой земной долг исполненным, я остался самим собой, как и моя родная газета. Вы можете считать «Советскую Россию» консервативной, а мы считаем ее неизменчивой. Она, как честный солдат, остается верной однажды данной присяге.