Дж.М.Кутзее — единственный писатель, дважды получивший британского Букера, а следом еще и Нобелевскую премию. Он довольно плодовит: «Детство Иисуса» — его шестнадцатый по счету роман. Еще до выхода в свет книга наделала много шума, а автор признался, что предпочел бы издать ее «с чистой обложкой и с чистым титулом», чтобы можно было обнаружить заглавие лишь в конце книги. Это аллегорическая сказка о детстве и предназначении. И неважно, где и когда происходят описанные в романе события. На русском языке «Детство Иисуса» выйдет в конце сентября в издательстве «Эксмо». «Лента.ру» публикует отрывок из романа.
Вернувшись тем вечером к себе в комнату, он находит записку, подсунутую под дверь. Записка от Аны: «Не хотите ли вы с Давидом на пикник в честь новоприбывших? Встречаемся завтра в полдень, в парке, у фонтана. А.»
В полдень они у фонтана. Уже жарко — даже птиц словно сморило. Они устраиваются под раскидистым деревом, вдали от шума машин. Ана появляется чуть погодя, несет корзину.
— Простите, — говорит она, — спешное дело.
— Сколько нас будет? — спрашивает он.
— Не знаю. Может, полдесятка. Посмотрим.
Они ждут. Никто не приходит.
— Похоже, только мы и будем, — говорит наконец Ана. — Начнем?
В корзине оказываются всего лишь упаковка крекеров, горшок несоленой фасолевой пасты и бутылка воды. Но ребенок уплетает свою долю, не жалуясь.
Ана зевает, растягивается на траве, закрывает глаза.
— Что вы имели в виду, когда сказали «очиститься»? — спрашивает он. — Вы сказали, нам с Давидом надо очиститься от старых связей.
Ана лениво качает головой.
— В другой раз, — говорит она. — Не сейчас.
По ее тону, по взгляду из-под век, брошенному на него, он чувствует некий призыв. Полдесятка гостей, которые не явились, — может, выдумка? Если б не ребенок, он бы лег рядом с ней на траву и, может, тихонько положил свою руку поверх ее.
— Нет, — бормочет она, словно читая его мысли. Хмурая тень скользит у нее по лбу. — Не это.
Не это. Что ему думать про женщину — то теплую, то холодную? Может, он не улавливает чего-то об этикете между полами или поколениями, принятом в этих новых краях?
Мальчик дергает его и показывает на почти пустую пачку крекеров. Он намазывает пасту на крекер и дает мальчику.
— У него здоровый аппетит, — говорит девушка, не открывая глаз.
— Он все время голоден.
— Не волнуйтесь, приспособится. Дети быстро приспосабливаются.
— Приспособится голодать? Зачем ему приспосабливаться голодать, если нет недостатка в провизии?
— Приспособится к умеренной диете, в смысле. Голод — как собака в животе: чем больше кормишь, тем больше она хочет. (…)
— Да что вы заладили! — В нем вспыхивает гнев. Что эта самоуверенная девушка знает о детях? И по какому праву она ему проповедует? И тут части картинки сходятся. Неказистая одежда, обескураживающая суровость, разговоры о заступниках... — Вы не монахиня часом, Ана? — спрашивает он.
Она улыбается.
— С чего вы взяли?
— Вы из тех, кто покинул монастырь и живут в миру? Выполняют работу, за которую больше никто не хочет браться, — в тюрьмах, приютах, лечебницах? В центрах приема беженцев?
— Какая нелепость. Конечно, нет. Центр — не тюрьма. И не благотворительное заведение. Это часть социальной программы.
— Пусть так, но как можно терпеть нескончаемый поток людей вроде нас — беспомощных, невежественных, нуждающихся, без какой-нибудь веры, что придает сил?
— Веры? Вера здесь вообще ни при чем. Вера бывает в то, что делаешь, даже если это не приносит видимых плодов. Центр не таков. Прибывающим людям нужна помощь, и мы им помогаем. Мы помогаем, и жизнь их улучшается. Это все видно. Ничто здесь не требует слепой веры. Мы делаем свою работу, и все устраивается хорошо. Проще некуда.
— Нет ничего незримого?
— Нет ничего незримого. Две недели назад вы были в Бельстаре. На прошлой неделе вы нашли работу в порту. Сегодня у вас пикник в парке. Что тут незримого? Это улучшение, наблюдаемое улучшение. В общем, отвечая на ваш вопрос: нет, я не монахиня.
— Тогда откуда этот аскетизм, который вы проповедуете? Вы велите нам усмирить голод, уморить собаку внутри. С чего? Что плохого в голоде? Аппетит дан для того, чтобы сообщать нам о наших нуждах, разве нет? Не будь у нас аппетита, не будь желаний, как бы мы жили?
Ему этот вопрос кажется хорошим, серьезным — вышколенная молодая монахиня теперь попалась бы.
Ответ ей дается легко — так легко и таким тихим голосом, словно не предназначается ребенку, что он сначала не понимает:
— И куда же, в вашем случае, ведут вас желания?
— Мои желания? Можно, я буду откровенен?
— Можете.
— При всем уважении к вашему гостеприимству, они ведут меня к чему-то большему, чем крекеры и протертая фасоль. Они ведут, например, к бифштексу с картофельным пюре и подливой. И, я уверен, этот юноша, — дотянувшись, он хватает ребенка за руку, — чувствует то же самое. Правда?
Мальчик энергично кивает.
— Бифштекс, истекающий мясным соком, — продолжает он. — Знаете, что меня больше всего удивляет в этой стране? — В голосе его появляется безрассудство, мудрее было бы остановиться, но нет. — Она такая бескровная. Все, с кем ни знакомлюсь, такие приличные, милые, благонамеренные. Никто не сквернословит, не гневается. Никто не напивается. Никто не повышает голос. Вы живете на диете из хлеба, воды и протертой фасоли и говорите, что сыты. Как такое может быть, говоря по-человечески? Вы врете — даже себе самой?
Обняв колени, девушка смотрит на него безмолвно, ждет окончания тирады.
— Мы голодны, этот ребенок и я. — Он с силой притягивает к себе мальчика. — Мы все время голодны. Вы говорите мне, что голод — диковина, которую мы привезли с собой, ей здесь не место, и нам предстоит морить себя до полного смирения. Когда изничтожим голод, говорите вы, мы докажем, что можем приспосабливаться, и после этого будет нам счастье на веки вечные. Но я не хочу морить собаку голода! Я хочу ее кормить! Согласен? — Он трясет мальчика. Мальчик зарывается ему под мышку, улыбается, кивает. — Ты согласен, мой мальчик?
Нисходит молчание.
— Вы и впрямь гневаетесь, — говорит Ана.
— Я не гневаюсь, я голодаю! Скажите мне: что плохого в утолении обычного аппетита? Почему простые порывы, голод и желания нужно усмирять?
— Вы уверены, что хотите продолжать в том же духе при ребенке?
— Мне не стыдно за свои слова. Нет в них такого, от чего нужно оградить ребенка. Если ребенку можно спать под открытым небом на голой земле, ему тем более можно слушать прямой взрослый разговор.
— Хорошо, я вам устрою прямой разговор в ответ. То, чего вы от меня хотите, я не делаю.
Он смотрит на нее растерянно.
— Чего я от вас хочу?
— Да. Вы хотите, чтобы я дала вам себя обнять. Мы оба знаем, что это значит, — обнять. А я такого не допускаю.
— Я о том, чтоб вас обнять, ничего не говорил. Но что плохого в объятиях, если вы не монахиня?
— Отказ от желаний не имеет ничего общего с тем, монахиня я или нет. Просто я так не делаю. Не допускаю. Мне не нравится. У меня нет на это аппетита. На это само по себе у меня нет аппетита, и я не желаю видеть, что он делает с людьми. Что он делает с мужчиной.
— В каком смысле — что он делает с мужчиной?
Она многозначительно смотрит на ребенка.
— Вы уверены, что хотите продолжения разговора?
— Продолжайте. Никогда не рано познавать жизнь.
— Прекрасно. Вы считаете меня привлекательной — я это вижу. Вероятно, вы считаете меня даже красивой. И поскольку вы считаете меня красивой, ваш аппетит, ваш порыв — обнять меня. Я правильно считываю знаки, которые вы мне подаете? Если б вы не считали меня красивой, вы бы такого порыва не ощутили.
Он молчит.
— Чем красивее вы меня считаете, тем острее ваш аппетит. Вот как устроены эти ваши аппетиты, которые вы назначили себе путеводной звездой и слепо за ними идете. Теперь задумайтесь. Что, скажите на милость, общего между красотой и объятием, которому вы хотите меня подвергнуть? Какова связь между первым и вторым? Объясните.
Он молчит, даже более того. Он потрясен.
— Ну же. Вы сказали, пусть подопечный слушает. Вы сказали, что хотите, чтобы он познал жизнь.
— Между мужчиной и женщиной, — говорит он наконец, — иногда возникает естественное влечение, непредвиденное, непреднамеренное. Двое считают друг друга привлекательными или даже, иными словами, красивыми. Женщина обычно красивее мужчины. Почему одно должно следовать из другого, притяжение и желание обнять — из красоты, — загадка, которую я не могу объяснить, а могу лишь сказать, что притяжение к женщине — единственный способ воздать должное женской красоте, который известен мне, моему физическому естеству. Я называю это должным, потому что ощущаю это как подношение, а не как оскорбление.
Он умолкает.
— Продолжайте, — говорит она.
— Это все, что я хочу сказать.
— Это все. И как воздаяние должного — как подношение, а не оскорбление — вы хотите крепко меня схватить и запихнуть часть своего тела в меня. Воздавая должное, как вы говорите. Я растеряна. Для меня все это дело видится нелепым: вам — нелепым делать, а мне — нелепым допускать.
— Кажется нелепым, только если вот так это сказать. Само по себе оно не бессмысленно. Оно не может быть бессмысленным, поскольку это природное желание природного тела. Это природа говорит в нас. Так все устроено. То, как все устроено, не может быть абсурдным.
— Правда? А если я скажу, что, на мой взгляд, это не просто абсурдно, а еще и уродливо?
Он изумленно качает головой.
— Вы не можете так считать. Я-то, может, стар и непривлекателен — я и мои желания. Но вы наверняка не считаете, что природа сама по себе уродлива?
— Считаю. Природа может иметь красивые черты, а может — и уродливые. Те части наших тел, которые вы скромно не называете в присутствии подопечного, — вы считаете их красивыми?
— Сами по себе? Нет, сами по себе они не красивые. Целое красиво, не его части.
— И вот эти части, которые не красивы, — их вы хотите запихнуть в меня! Как мне это воспринимать?
— Не знаю. Скажите, что сами думаете.
— Все ваши милые разговоры о воздаянии должного красоте — una tontería. Если б вы сочли меня воплощением добродетели, вы бы не пожелали совершить надо мной подобное действие. Так с чего желать его, если я — воплощение красоты? Красота низменнее добродетели? Объясните.
— Una tontería — это что?
— Чепуха. Чушь.
Он встает на ноги.
— Я не собираюсь больше оправдываться, Ана. Это обсуждение не видится мне плодотворным. Мне кажется, вы не знаете, о чем говорите.
— Правда? Вы думаете, я невежественный ребенок?
— Вы, может, и не ребенок, да, но я думаю, что вы невежественны в жизни. Идем, — говорит он мальчику, беря его за руку. — Пикник окончен, пора поблагодарить даму и пойти поискать себе еду.
Ана откидывается, вытягивает ноги, складывает руки на коленях и насмешливо улыбается.
— Задела за живое, верно? — говорит она.
Он шагает через пустой парк под палящим солнцем, мальчик трусцой спешит за ним.
Перевод с английского Шаши Мартыновой