Член Общественной палаты, доктор медицинских наук Шамиль Ганцев обратился к депутатам с предложением фиксировать в водительских правах факт согласия водителя на донорство органов в случае гибели в ДТП. Действующий закон о донорстве устанавливает в России презумпцию согласия, — то есть любой человек автоматически становится донором органов в случае преждевременной смерти. Исключение составляют лишь те, кто оформил отказ от изъятия органов еще при жизни. Автор инициативы рассчитывает, что нововведение даст дополнительный стимул развитию донорства в России. Поможет ли штамп в правах российской трансплантологии? Смогут ли россияне победить страхи и предрассудки, связанные с донорством органов? На эти вопросы «Ленте.ру» ответили законодатель и врач-трансплантолог.
Олег Куликов, член комитета Госдумы по охране здоровья
Ничего хорошего эта инициатива не сулит. Сейчас презумпция согласия защищает врачей и дает реальную возможность спасать жизни. Хотя масштабы пересадки органов у нас невелики, а листы ожидания состоят из десятков тысяч человек. Многие по нескольку лет ждут трансплантации. Но дело тут не в согласии. Далеко не все погибшие в ДТП подходят для донорства. У них не должно быть никаких хронических болезней, определенные биохимические параметры должны совпадать с параметрами реципиента. При этом действовать нужно очень быстро. На получение всей необходимой информации и подготовку к трансплантации у врачей всего несколько часов.
Спасет ли пометка в правах от претензий со стороны родственников? Не уверен. Невзирая на презумпцию согласия близкие погибших в ДТП в большинстве случаев начинают предъявлять претензии, узнав, что органы изъяли без их ведома. Чисто по-человечески людей понять можно. У них горе, погиб близкий человек, а тут еще и органы вытащили. Начинают думать, что все это сделали по-быстрому и тайно, чтобы нажиться. Но на то, чтобы разыскать родственников, иной раз уходит очень много времени — у врачей его просто нет. В такой ситуации важнее всего, чтобы операция прошла в первые часы после смерти. В принципе, есть технологии, позволяющие консервировать органы, но в стране не более 20 медицинских центров, где применяются такие методики. В Москве этим занимаются Институт трансплантологии имени Шумакова и НИИ Склифосовского, но в большинстве регионов таких возможностей нет.
Отметка в правах — это шаг к презумпции несогласия. Ведь отсутствие такого штампа будут трактовать как отказ от донорства. Презумпция согласия в том виде, в котором она есть сейчас, вполне устраивает врачей. Даже православная церковь относится к трансплантации нейтрально. Отдельные ее представители, конечно, не согласны с использованием донорских органов, но активного противодействия этому нет. А в Испании католическая церковь даже призывает людей к посмертному донорству. Они говорят: «Ваши органы не нужны Богу на небе, они нужны людям на земле».
Закон о донорстве уже пережил две редакции. Предлагалась в том числе и норма об информированном согласии. Это не было поддержано ни медицинским сообществом, ни депутатами. Я тоже против этого. Потому что презумпция несогласия фактически разрушит нашу трансплантологию. Наш менталитет не предполагает желания завещать кому-то свои органы для трансплантации. Это происходит из-за страха и предубеждений, опасений, что в этой сфере действуют какие-то криминальные структуры.
К тому же наше общество суеверно и полно предрассудков. Оно не осознает той пользы, которую приносит посмертное завещание тела для трансплантации. Людям кажется, что их родственника могли спасти, но вместо этого предпочли забрать органы. Распространенный миф о врачах-убийцах лишь подогревает эти опасения. У всех на памяти случай, когда прямо во время операции сотрудники МВД арестовали бригаду трансплантологов за якобы незаконное изъятие органов. В конце концов всех отпустили и обвинения сняли, но из-за таких дел у врачей тоже появились опасения. На врачей иногда поступают жалобы даже в тех случаях, когда никаких действий по забору органов не происходило вовсе.
Огромный недостаток в том, что у нас нет пропаганды донорства органов. Эта пропаганда должна быть и в научном сообществе, и в педагогическом, и во власти, и в СМИ. У нас в стране ежегодно порядка 1,5 тысячи операций по трансплантации проходит. Из них половина — родственная пересадка, а не посмертная. Чтобы спасти ребенка, часто один из родителей жертвует свою почку. А в случае посмертной пересадки можно использовать легкие, селезенку, почки, сердце — спасти сразу несколько человек.
Алексей Чжао, хирург, заместитель директора Института хирургии имени Вишневского
Штамп в правах принципиально ничего не изменит. В лучшую сторону уж точно. Трансплантация и сейчас происходит четко по закону. Например, в Москве есть центр органного донорства. Когда пациент умирает — обычно это происходит в реанимации — из больницы поступает сигнал в этот центр. Приезжает нейрофизиологическая бригада, чтобы подтвердить факт смерти. Если к этому моменту врачи не получили отказа родственников от трансплантации или заявления умершего о том, что он отказался быть донором, дается разрешение на изъятие органов. После подписания всех документов звонят в координационный центр и узнают, кому из пациентов в первую очередь необходимы эти органы.
Родственники погибших зачастую ведут себя неадекватно именно потому, что не знают законов, не знают, как это работает. И не только они — полицейские, следователи, которые вместо того, чтобы заниматься выяснением обстоятельств смерти, рассказывают родственникам о том, что у человека изъяли органы. Они же тем самым нарушают закон о неразглашении.
Ни в одной стране не ставят таких штампов. Зачем пытаться изобретать велосипед? В соответствии с законом об информированном согласии донорские карточки могут лежать где угодно: в больнице, в ГАИ. Человек может взять ее и носить с собой, если хочет подтвердить, что готов стать донором. Но у нас в законе и так прописана презумпция согласия. В этих карточках, как и в штампах, нет никакой необходимости. Это очередная самодеятельность некомпетентных в этой области людей. У нас параллельно презумпции согласия пытаются внедрить другую норму, даже не обосновав ее необходимость.
Но проблема российского донорства — вовсе не в согласии или его отсутствии. Не поэтому у нас в стране два донора на миллион населения, в то время как во всех цивилизованных странах — от 15 до 30. Везде, где заботятся об уровне здравоохранения, трансплантологию преподают практически в каждом медицинском вузе. В России всего шесть кафедр трансплантологии, из них три в Москве. Откуда брать специалистов, если учебные заведения отсутствуют?
В нашей стране на 146 миллионов населения всего 44 центра трансплантации. Для сравнения — в США только пересадку печени выполняют 220. У нас таких центров 14. Из 85 субъектов только в 21 работают центры трансплантологии. У нас почему-то в одних регионах донорство работает, а в других его нет вообще. Кто должен это контролировать?
Депутатам и общественным деятелям стоит в первую очередь подумать о финансировании и развитии этих программ, а не о том, чтобы ставить в права штампы и править под них законодательство. Эти штампы ничего не дадут врачам и пациентам, зато такое предложение — акт популизма, который очень дешево обходится авторам.
На прошлой неделе погибший британский гонщик Джастин Уилсон стал донором органов для шестерых человек. В Швейцарии стоит памятник донорам, которые пожертвовали свои органы после смерти, чтобы спасти другие жизни. Если бы в нашей стране о таких вещах чаще говорили, у людей не возникало бы опасений и сомнений. А то у нас везде криминал мерещится. Раз взяли органы — значит, убили, продали, заработали деньги. Это проблема плохой информированности. Вместо того чтобы распространять здоровые медицинские знания в государственных СМИ, общество пичкают желтыми криминальными историями.