В XX веке демократизация в мире происходила волнами. Некоторые страны успешно прошли процесс либерализации, а в других произошел откат, вернувший их к нелиберальным режимам. На чем эти режимы держатся, как им удается существовать так долго и кому это выгодно? Может ли автократ уйти самостоятельно и мирно и какую роль в нелиберальном тренде играет Россия? Почему страна после 1990-х годов пришла к авторитаризму? На эти и другие вопросы ответила в своей лекции, организованной Фондом Егора Гайдара в Сахаровском центре, докторант Колумбийского университета Мария Снеговая. «Лента.ру» записала основные тезисы ее выступления.
В январе этого года организация Freedom House, занимающаяся измерением уровня свобод в мире, опубликовала доклад с печальной новостью: ситуация с демократией ухудшилась. С 2005 года наблюдается устойчивый тренд на снижение числа различных свобод (гражданских, политических и так далее). Прошлый год оказался особенно грустным: уровни свобод снизились в 61 стране, а на пути к демократии продвинулись гораздо меньше стран, чем обычно. В этом плане Россия оказалась в тренде — здесь были зафиксированы свои проблемы, но, надо сказать, в этом мы не были уникальны.
Как проходит демократизация в мире? Одна из наиболее популярных парадигм в современной политической науке связана с теорией Сэмюэла Хантингтона о третьей волне демократизации. Согласно ей, страны чаще всего либерализуются в группах, а не поодиночке. Следом обычно идет откат — государства, преждевременно ставшие демократиями, возвращаются обратно в нелиберальные режимы, после чего следует новая волна демократизации.
К началу 1990-х годов Хантингтон выделил три такие волны: первая последовала за революцией в США и Франции (1828-1926 годы), а вторая связана с концом Второй мировой войны — тут сыграла свою роль либерализация бывших колоний. Увы, у них не было достаточных предпосылок для установления устойчивой демократии, и многие из них откатились. Третья волна началась в 1974 году в связи с либерализацией стран Южной Европы и Латинской Америки. К 1994 году число демократий в мире достигло исторического максимума — 72 страны. Политолог Фрэнсис Фукуяма утверждал, что все страны, так или иначе, движутся к либерализации и демократизации, но сейчас, примерно с 2008 года, начался небольшой спад, и мы видим, что этот процесс не проходит гладко.
Не стоит оценивать это явление однозначно. Freedom House использует очень чувствительную шкалу измерения демократии, где для получения наивысшего балла нужно соответствовать большому количеству критериев (свобода СМИ, качество проведения выборов и так далее), что очень сложно. Этот индекс более чувствителен к маленьким колебаниям в степени либеральности режима.
Существует и более крупный, бинарный индекс, просто делящий страны на условные демократии и диктатуры. Он измеряет демократию грубо, по основному критерию — конкурентности выборов. По этому индексу все довольно хорошо, и до 2008 года (последний год, по которому доступны наблюдения) число демократий даже росло.
Политолог Джей Улфелдер провел более тонкий анализ стран, отказывающихся от демократии. Он показывает, что настоящие демократии как ими были, так и остались. Страны же, находившиеся в промежуточном состоянии (условная Россия 1990-х, где вроде было явное движение к демократизации, но не до конца), не удержались. В статье он также говорит, что существенную роль в этом нелиберальном тренде сыграла наша страна, своим примером и деньгами показывающая другим, что, возможно, демократия не является нашей традиционной ценностью.
В России дела особенно плохи — об этом Freedom House тоже пишет. В январе 2015 года, когда вышел доклад, страна впервые опустилась с пятого до шестого пункта (семь — нижайшая оценка по уровню гражданских свобод). В результате мы оказались на уровне Китая. Такой откат по гражданским свободам был достигнут, прежде всего, из-за ситуации с медиа и НКО.
Джей Улфелдер говорит, что сам по себе тренд на демократизацию не изменился, а изменилась ситуация с упомянутыми выше промежуточными, не совсем либеральными режимами. Что за режимы он имеет в виду? Если вы демократия, то вам нужно соответствовать большому количеству критериев: вести свободные выборы, обеспечивать равный доступ участников ко всем этапам избирательного процесса, абсолютную свободу информации и многое другое.
Если же вы не демократия и не прошли по одному из критериев, кто вы в этом случае? Некоторые режимы не допускают фактически никаких выборов (например, в каких-нибудь султанатах) — это вариант закрытых стран. Но большинство современных режимов, особенно после окончания холодной войны, относятся не к этой категории, а к электоральному авторитаризму. Они проводят выборы, в которых даже иногда позволяют кому-то участвовать. Как правило, соперники власти получают не самые лучшие результаты, но, тем не менее, какой-то элемент конкурентности здесь есть. В зависимости от ее степени эти режимы могут быть гегемоническими, конкурентными или системами с доминантной партией.
Россия все-таки выборы проводит (и даже иногда, в порядке исключения, кого-то к выборам допускает) и потому относится к подвиду гегемонических электоральных авторитаризмов. Конкурентным авторитаризмом страну назвать уже нельзя, потому что в такой системе хоть какой-то доле оппозиции позволяется иногда выигрывать — такой Россия была в 1990-х годах.
В электоральных авторитарных режимах выборы — это фасад. При этом в России не тоталитаризм, поскольку у него есть очень характерные черты, например ресурс тотальной мобилизации.
Социолог Лев Гудков говорит, что имперский миф в нашей стране «присутствует, но он не экспансионистский, а миф милитаристского героического прошлого. Российское общество все-таки очень усталое и боится сильных потрясений. В отличие от действительно нацизма или ранних форм тоталитаризма здесь нет планов на такую экспансию. То есть фактически режим больше всего заинтересован в самосохранении, в обеспечении поддержки и возможности продержаться как можно дольше у власти без изменения». Хотя Россия явно активно пытается мобилизовать население при помощи идеологии, что является характеристикой тоталитарного режима, все-таки мобилизация эта не успешна, поскольку наше общество пассивно. Люди не готовы идти воевать за идею.
Кроме того, тоталитарная система очень репрессивна, а репрессии — это издержки, требующие денег и желания людей. В современной России этого нет. Хотя сейчас рейтинг Путина высок и, возможно, даже чуть выше предыдущих его пиков, расходы на достижение такого уровня совершенно беспрецедентны и во много раз выше, чем ранее. Это ограничитель — такие средства невозможно постоянно тратить на его поддержание, поэтому и репрессии в массовом масштабе осуществлять невозможно.
Как же тогда режимы такого типа обеспечивают лояльность и поддержку народа, как они выживают? Делается это путем популизма, подкупа или обещания некоего ресурса группам поддержки. В частности, недавняя новость о переходе аэропорта «Шереметьево» Аркадию Ротенбергу — типичная схема такого обмена ресурса на лояльность элит. Помимо этого нужно подкупать существенную долю населения, чтобы обеспечивать себе поддержку.
Известный политолог Курт Вейланд, занимающийся Латинской Америкой, выделяет характерные черты местных режимов (в Венесуэле, Эквадоре и Боливии). В них можно заметить много общего с близкими нам странами. Это, прежде всего, персоналистский неопатримониальный характер системы, где мало институтов, все решения завязаны на личности, а не на институты. Часто все это прикрывается президентской системой, а государственные должности занимаются для личного обогащения или получения определенного статуса.
Эти режимы в Латинской Америке отличает также и большой скептицизм к либеральной рыночной модели. Часто говорится о том, что их грабят западные страны, но они не отдадут свои ресурсы Америке. На этом фоне возникает национализм, дающий ресурсы для подкупа лояльности. Для обеспечения таких режимов нужны деньги, получаемые за счет национализации источников ренты. В этом смысле идеология такого национализма является прикрытием для политики популизма. Понятно, что с этим же связана более жесткая интервенционистская политика государства, необходимая для обеспечения перераспределения средств.
У постсоветского пространства есть своя специфика — наследие плановых, перераспределительных экономик. Они сформировали в населении, во-первых, пассивность, в каком-то смысле легитимизирующую все, что происходит в стране. Во-вторых, здесь существует эффект колеи, зависимости от траектории предшествующего развития. Он состоит в привычке населения к заботе государства о нем. Народ считает, что к власти пришли какие-то проклятые либералы, демократы, говорящие, что теперь люди сами должны зарабатывать. Существует некоторое имплицитное ожидание государственного патернализма в обществе, что также характерно для стран Латинской Америки. Естественно, что для популистского автократа это замечательная сфера применения своих возможностей, потому что существует запрос на такого лидера.
В итоге популистские автократии возникают в странах, где существуют для этого возможности, где есть большая часть населения, ждущая перераспределения средств из бюджета. На либеральные реформы особого спроса нет из-за больших бюджетных секторов — никто не хочет лишаться своей работы из-за этого. Эти экономики недореформированы, недостаточно интегрированы в рынок. Если вы зависите от государства и не представлены на рынке, то поддерживаете перераспределительную политику, а значит и лидера, который вам ее обещает вне зависимости от того, какими методами он этого достигает.
Часто левый поворот в Латинской Америке (например, появление Уго Чавеса) объясняют неудачными неолиберальными реформами. Но на практике страны, где такие режимы возникли, не проводили особо глубокие либеральные реформы — местное население настолько противилось им, что правительствам приходилось их ослаблять. Сам по себе неолиберализм не провоцирует такую ситуацию, но, возможно, это делает незаконченная рыночная реформа.
Прежде всего, это контроль над основными ресурсами, источником ренты. Егор Гайдар в своих трудах объясняет, что на самом деле номенклатура, «красные директора», которые владели огромными предприятиями, никуда не уходили. Правительству приходилось, наоборот, договариваться с ними, проводить выгодные им реформы, чтобы хоть какие-то из этих преобразований не были заблокированы и проведены в жизнь. Многие из этих людей продолжают сейчас контролировать основные ресурсы и сектора экономики.
Во-вторых, когда независимый предпринимательский сектор развит слабо и не представляет никакой опасности, рентные отношения удобнее. В-третьих, это поддержка населения, привыкшего к социальным трансфертам, обеспеченным за счет контроля над рентой. Кроме того, недореформированность экономики создает непрозрачность экономических отношений.
По восприятию коррупции 10 из 11 стран, входящих в СНГ, в 2013 году находились во второй сотне рейтинга Transparency International. Многие институты в них отсутствуют, правящие партии создаются под лидера (назарбаевская «Нур Отан» или российская «Единая Россия»). Непрозрачность экономических отношений позволяет не сменять элиты — из 11 стран СНГ их мирная, нереволюционная ротация произошла лишь в Молдове и отчасти в Грузии. По сути, с распадом СССР ни одна другая страна в нашем регионе не смогла обновить свои элиты. Недореформированная экономика очень выгодна для них, она дает им доступ к ресурсам, на которые они могут покупать лояльность населения.
В своей риторике автократы используют комбинацию ресурсного национализма и перераспределения. Национализируются основные ресурсно-добывающие или финансовые компании, создаются госкорпорации, вводятся «кризисные» налоги на бизнес и так далее. Автократы обеспечивают себе доступ к ренте любыми способами, и часть этих денег перераспределяется. Какие-то средства уходят элитам, какие-то — населению, но эффективность этого процесса — уже другой вопрос.
Такая стратегия решает две проблемы. С одной стороны, население довольно. С другой, создавая новые государственные должности или повышая зарплаты бюджетникам, государство создает себе базу для долгосрочной лояльности избирателей. Понятно, что националистическая, антизападная риторика тут является лишь прикрытием этой политики.
Во время правления Путина в стране существенно увеличилось число госслужащих — к 2010 году в 1,4 раза. В Венесуэле во время правления Чавеса происходили те же процессы — с 1998 по 2007 год госзанятость также выросла в 1,4 раза. В случае с Венесуэлой все немного скромнее за счет того, что там нет такого источника дохода, как нефть. Но инструменты там сходные: создание новых бюджетных мест, государственных программ (например, для борьбы с безработицей), национализация пенсионной, финансовой систем. В России динамика популистского перераспределения особенно проявилась во время кризиса 2008 года. Наша страна единственная в мире повысила пенсии на 45 процентов. Сильно помогло реализации этой политики резкое повышение цен в 2010-2011 годах.
Политолог Кирилл Рогов своей статье «Ресурсный национализм в политэкономии реакций» в «Ведомостях», пишет, что в период с 2011 по 2012 год политика перераспределения стала гораздо более выраженной. По итогам 2013 года рост располагаемых доходов к уровню 2009 года составил в среднем 15 процентов, рост реальной заработной платы — 23 процента. Соответственно, соцвыплаты в структуре доходов выросли с 12,1 процента в 2005-2007 годах до фактически 18,4 процента в 2011-2012. При этом доля доходов от предпринимательской деятельности в структуре доходов упала почти в аналогичной пропорции — понятно, какой приоритет был у государства.
Экономическим ростом пожертвовали, чтобы обеспечить лояльность бюджетного сектора, ведь правительство в первую очередь заботится о выживании системы, об удержании власти. Посмотрев на реальный масштаб перераспределения, стоит ли удивляться, что протесты оппозиции в 2011-2012 годах не были активно поддержаны населением. У народа пока все нормально, ему перераспределяют кучу денег, поэтому он лоялен и рационален.
Согласно работам политологов Браттона и ван де Валле, рассказывающих об Африке и неопатримониальных режимах, прямой зависимости между экономическим кризисом и падением таких режимов нет. Автократ, безусловно, покупает лояльность избирателя, но экономический кризис и временное отсутствие или сокращение дохода не особо опасны для него. Однако если экономическая ситуация продолжает ухудшаться в течение довольно длительного периода, то действительно возникает угроза режиму. Она состоит в том, что снизу растет довольно длинный, долгосрочный экономический протест, потом неизбежно превращающийся в политический.
Экономический протест связан с желанием людей получить доступ к монополизированным государственным источникам. Люди полагают, что раньше у них все было хорошо, существовал договор: вы нам деньги, мы вам лояльность, а теперь, раз денег нет, значит и лояльности не будет. Этот процесс долгосрочный, массы очень медленно начинают понимать, что что-то не так.
Борьба за патронаж ресурсов дополнительно разбивает и ослабляет саму элитную коалицию. На динамику ее распада влияет то, насколько сами элиты считают экономический протест населения долгосрочным. Если, по их мнению, он кратковременный, они и не будут волноваться по этому поводу.
В отличие от режимов, скажем, бюрократического авторитаризма, здесь к протесту, как правило, подсоединяются бизнес и средний класс, потому что им нужны условия для защиты прав собственности. Эти классы при политике автократов-популистов страдают больше всего. У такого протеста больше шансов победить, потому что к нему присоединяются разные слои населения.
Плохая новость состоит в том, что самостоятельно правитель-автократ уходит редко, поскольку основная суть этих нелиберальных режимов заключается в том, что их руководство уничтожает все институты в стране. Оно само истребляет все возможные гарантии своего существования после ухода от власти. По той же причине срок жизни таких систем часто ограничен сроком жизни самого правителя. Это вечная беда многих автократов — где те суды, где та система защиты, где тот парламент, который обеспечит им иммунитет, когда они покинут свой пост? Они понимают, что сами их уничтожили, и потому у них есть все стимулы держаться у власти до последнего.
Успешность протеста против такого режима заключается в том, насколько оппозиция сможет объединиться и дать правителю убедительные гарантии иммунитета после его ухода. Понятно, что это сделать трудно, и проблему тут представляют и характеристики обществ, в которых эти системы возникают. Если мы говорим о постсоветском пространстве, то это разобщенный и поляризованный социум. Это люди, у которых существует проблема с чувством общности как нации, а также большое количество внутриобщественных конфликтов. У них отсутствуют демократический опыт и приверженность к демократическим принципам. Почему авторитарные режимы так хотят стабильности? Из-за отсутствия институтов, а значит, и присутствия постоянной неопределенности, которая мешает добиться позитивных изменений.