Высшая аттестационная комиссия Минобрнауки официально признала теологию научной специальностью. Это означает, что богословы теперь смогут получать степени докторов и кандидатов наук не только в духовных, но и в государственных научных и учебных заведениях. РПЦ боролась за это право последние несколько лет. Решение ВАК вызвало неоднозначную реакцию в обществе. Многие усмотрели в этом наступление церкви на светские институты и очередной шаг к клерикализации общества. В научной среде это решение тоже посчитали спорным, так как основополагающий принцип теологии — существование бога — не соответствует научным представлениям о мироздании. Можно ли считать теологию наукой? Почему церковь стремится в те сферы, где ее не ждут, и стоит ли опасаться этого? На эти и другие вопросы «Ленте.ру» ответил религиовед, доцент кафедры истории философии Высшей школы экономики Борис Кнорре.
«Лента.ру»: Что такое теология?
Борис Кнорре: Теология — это богословие. В первоначальном понимании она исходила из признания существования бога и размышлений на тему божественных качеств. Неслучайно главный раздел всевозможных догматических сборников — учение о боге в самом себе.
Зачем нужна эта дисциплина? Ведь есть такая наука как религиоведение?
Между теологией и религиоведением существует тонкая грань. Религиоведение изучает феномены, институты, социальные отношения, в том числе и развитие религиозных идей. Религиоведение в большей степени исходит из фактов.
Теология так или иначе апеллирует к картинам мира, связанным с верой в бога, ведь сама по себе вера это факт, несмотря на то, что существование бога не является научным фактом. Теология принимает эти картины мира если не за аксиому, то за серьезную основу для формирования знания, каким бы странным это нам ни казалось. В этом плане теология, конечно, имеет не только научное, но и мировоззренческое значение. А ведь мировоззрение может серьезно влиять на предпочтения ученых, даже на методологические, не так ли?
Делать науку из веры в бога как-то странно. Задача ученого — разрешать сомнения, опровергать или подтверждать гипотезы. А вера исключает сомнения.
Вот здесь как раз и начинаются сложности. Теологи, конечно, стремятся к обоснованию и защите учения о боге. Но история знает примеры, когда именно теологи делали открытия, которые опровергали общепринятые религиозные факты или феномены. Например, во многом именно благодаря теологам-филологам удалось подвергнуть сомнению то, что автором книг Ветхого Завета является Моисей.
То есть у теологов единомыслия нет?
Есть такое понятие как библейская критическая школа. К ней принадлежат те теологи, которые зачастую опровергали закрепленные в религиозной традиции представления об авторстве тех или иных священных книг. То есть библейская критическая школа опрокидывала традиционные представления. Хотя изначально подавляющее большинство теологов такую задачу перед собой не ставили, а ориентировались как раз на обоснование традиции.
Мне вообще кажется, что отдельные дисциплины теологии не требуют признания бога. Можно ведь, к примеру, работать с текстами. Я думаю, что на теологии могут специализироваться какие-то религиоведы, которые хотят сфокусироваться на одной конкретной традиции, чтобы погрузиться в нее и понять её логику изнутри.
Теолог может быть атеистом?
Как правило, теологи, конечно же, являются приверженцами какого-то религиозного учения. Но часто не замыкаются на конкретной конфессии. Как Карл Христиан Фельми, который был протестантом, но написал книгу по догматике православной церкви. Он перешел в православие.
Хотя, наверное, есть теологи, которые не придерживаются какой-то деноминации. Ведь теология занимается осмыслением истории, философии, текстологией — это очень широкая специальность. Исходя из этого, можно допустить, что теологией может заняться и агностик, и неверующий. Но вряд ли он сам этого захочет, поскольку для теологии все же нужна внутренняя мотивация. Пока неверующих теологов я не встречал.
Но может ли богословие быть наукой?
Теология может выступать как междисциплинарная наука, которая изучает воздействие религии на социум или, скажем, исследует, как современное общество воспринимает тексты отцов-основателей церкви.
Непонятно, о чем богослов может писать диссертацию. О феномене плачущих икон?
Ну почему же. К примеру, о богословии Марка Эфесского, о высказываниях Иоанна Златоуста, о категории войны в писании отцов церкви.
А что нового можно найти в этих источниках? Ведь суть любой науки — в поиске нового, неизведанного.
Понимаете, богословие — это не проповеди. Теология со временем занялась историей церкви, лингвистическим анализом текстов, философией. По сути, теологией занимаются и социологи, которые работают над комплексным осмыслением доктрин. Есть такое понятие как теология повседневности — малоисследованный феномен влияния проповедей на мирян.
Да и потом — посмотрите, как богословская терминология проникает на светский уровень. К церковным понятиям апеллируют депутаты и чиновники, говоря о «намоленных кирпичах».
Еще про «соборность» любят поговорить.
Причем часто придают этому слову новое прочтение, камуфлируют им реальность. Протоиерей Георгий Митрофанов интересно подметил, что у нас под вывеску «соборность» переехал советский коллективизм. А игумен Петр Мещеринов как-то сказал, что православие — это религия лексики. И тут, кстати, есть почва для исследования. Посмотрите, например, сколько существует показательных формулировок, которые говорят о культуре церковной иерархии: «недостойный послушник вашего Высокого Преподобия», «ваш смиренный послушник» или «раб божий». За этими слащавыми оборотами стоят неприглядные реальные вещи: преимущества руководства над мирянами или ограничение участия прихожан в церковной жизни. Мне кажется, что эта коммуникативная культура и должна быть предметом анализа и теологов в том числе.
Но почему именно сейчас богословие получило формальный статус науки?
Чиновникам потребовалось время, чтобы привыкнуть к тому, что РПЦ может быть образовательным актором. Я помню, как еще в 2000 году ректор Православного Свято-Тихоновского гуманитарного университета Владимир Воробьев убеждал замминистра образования Владимира Шадрикова в том, что теология имеет право быть вузовским предметом. Это был длительный процесс, здесь причины психологические и бюрократические.
Власть пришла к богу?
Я не считаю присвоение теологии статуса научной специальности каким-то значительным, знаковым событием. Свидетельствует ли это о том, что государство отныне признает религиозные догматы? Не думаю. Активному распространению религиозных императивов способствуют вовсе не богословские исследования, а обыденная церковная жизнь. Рядовые священники иногда имеют больше влияния на власть, чем теологи. Они тесно взаимодействуют и с бизнесом, и с чиновниками.
Теперь, наверное, и в университетах кафедры теологии будут?
На Западе, кстати, теология давно существует как независимая университетская наука. Она становится инициатором дискуссий между церковью и обществом, самостоятельным проводником церковно-общественной мысли.
Знаете, мы так демонизируем Украину, а там ведь наука теология уже в течение нескольких лет существует, и никого это не возмущает. Более того, там теология даже признана отраслью науки, а не только в качестве направления, как у нас. На Украине, несмотря на информацию, которую обрушивает на нас пропаганда, степень религиозной свободы и доверия намного выше. Например, на базе светских институтов организуются религиоведческие школы, где изучаются кришнаитские писания или тексты мормонов. У нас таких школ я не встречал.
Нет опасений, что богословы начнут распространять свои представления и на другие научные дисциплины?
Опасность клерикализации науки, конечно же, есть. Церковь действительно может воздействовать на ее представления. Но богословие 70 лет находилось под гнетом, в то время как светская наука, несмотря на ограничения, развивалась в советское время. У науки больший багаж, и она способна критически переварить включение теологии. На то она и наука.
Но зачем богословие в светских вузах? Зачем, например, кафедра теологии в МИФИ? Ведь есть же семинарии, православные университеты.
Преподавание в светских вузах поспособствует гуманизации церковных неофитов. Они станут лучше понимать, что такое современное общество. Ведь церковь архаична, в этой среде очень сильны теории заговоров, идеи противостояния внешнему миру. Эта тенденция тянется еще с советского времени, когда церковь была в маргинальном положении. В этом смысле я поддерживаю идею инкорпорировать теологию в образовательное пространство. Таким образом мы получим возможность воздействовать на церковь. Однако настораживает расширение пространства социального действия церкви.
Это опасно?
В том состоянии, в котором православная церковь находится сейчас — да, опасно. Я имею в виду состояние ее культуры и расстановку приоритетов. Из-за того что церковь на протяжении 70 лет была законсервирована, выведена из процесса культурно-общественного развития, она смотрит на многие процессы огрубленно. Более того, в церковной среде активно формируется богословие войны. Радикально настроенные богословы предлагают новое прочтение священных текстов — в отрыве от прежнего академизма.
Почему? Кто им угрожает?
С одной стороны, они потакают политическому запросу, но это полбеды. К сожалению, православной церкви свойственно воинственное настроение намного больше, чем светскому обществу. Я опираюсь на то, что видел в 1990-е годы, вращаясь в церковных кругах. Церковь, с одной стороны, обороняется и охраняет свои традиции, а с другой стороны — отталкивает, стремится запрещать.
Корни этого лежат в культуре взаимного обвинения, недоверия и поиска недостатков, которая существует в нашей церкви. Эта культура сформировалась, когда индивидуальный духовный опыт начали переносить на социум. Одно дело, когда конкретный монах занимается самообвинением. Но когда эта же установка экстраполируется на общество, она превращается в максиму «мы виноваты». Но «мы виноваты» означает, что мы обвиняем не только себя, но и тех, кто рядом, и требуем от них признания вины. На фоне обвинения и неприятия человека и общества такими, какие они есть, и развивается эта воинственность. В конечном итоге это формирует общество обвинителей и доносчиков.
Как это действует на простого гражданина?
Человек волей-неволей начинает в ком-то видеть врага, отождествляя его с сатаной. Нынешнее православие вообще делает сильный акцент на борьбу с дьяволом, бесами и падшими духом. Взять, например, основы социальной концепции РПЦ. Там раз десять упоминается понятие «падший» применительно к человеку, природе, миру. И католическая, и протестантская церковь уже преодолели это влияние августиновской традиции. В православии же она расцвела. Председатель Синодального отдела РПЦ Всеволод Чаплин, например, может заявить, что человек сам по себе нехороший, и сам виновен в этом.
Поиски врагов и борьба с бесами способны нанести вред обществу?
Уже нанесли. Не без участия церкви в умах укрепилось представление о России как об осажденной крепости, о противостоянии между нами и западной цивилизацией. В расхожем представлении Запад нам не оппонент или конкурент, а просто враг. В церкви, к сожалению, не развито учение о конкуренции. Для них существуют только экстремальные проявления: либо мы все как один живем в согласии, либо воюем с врагом.
Разжигают святые отцы?
Да, к сожалению, иногда могут. Но нужно понимать, что сегодня мы имеем дело не столько с давней традицией, сколько с восстановленной в постсоветском формате церковностью, имеющей за плечами всего лишь 25 лет. Приверженность стереотипам этой воссозданной традиции способствует тому, что эти взгляды формируются так легко.
Вероятно, церковь движется в фарватере государственной политики. Есть враждебный запад, а есть мы — православный народ.
Но государству не всегда это выгодно. Государство ведет тактическую борьбу, не мировоззренческую, и иногда оно вынуждено договариваться. Государство — вполне самодостаточный институт, чего не скажешь о церкви. Церковные люди часто просто не могут остановиться и поменять тактику. Церковь гораздо радикальнее государства.
К примеру, по вопросам отношения к Новороссии и украинскому конфликту сформировалась большая, условно говоря, «партия войны», которая очень переживает за то, что Россия не стала присоединять восточную часть Украины, что Путин не ввел войска. Среди церковных людей есть даже такие деятели, которые выступали за то, чтобы Россия вообще захватила Украину до Львова. Причем это социально активные церковные деятели.
Их много?
Трудно назвать число, но это социально активная прослойка. Их намного меньше, чем мирных проповедников, но церковное начальство почему-то не останавливает тех же сталинистов или милитаристов, за редким исключением.
Вы сказали, что церковь отвечает на политический запрос. Она умрет, если перестанет быть нужной государству?
Нет, конечно. Она и в советское-то время не умерла. Для церкви вообще намного лучше не быть холуем, который поддакивает власти и предлагает свои услуги, когда нужно усилить пропаганду. Запрос на религию никуда не исчезнет. У нас действительно много верующих людей. Потребность в религии не связана с государством. Религия, как говорил философ Анри Бергсон, нужна человеку как защитная сила организма против разъедающего сознание яда рационализма.
А скрепы? Православная церковь способна их дать обществу?
На уровне общих представлений о добре и зле — да. Или на уровне культурно-исторических ценностей: церковнославянский язык, красота церковной архитектуры, пение. Повторю, на общем уровне, потому что формулировки и максимы церковных деятелей не всегда совпадают с реальным представлением о морали. Только мне очень не нравится слово «скрепы».
Почему?
Очень часто я слышал на церковно-общественных конференциях выражение о том, что церковь цементирует общество. Цемент, клей, скрепы. На мой взгляд, церковь должна не столько цементировать, склеивать или скреплять, сколько воодушевлять людей на духовное и интеллектуальное развитие, на мировоззренческий и смысловой поиск.