Как с поколениями меняются науки об обществах и культурах, в которых мы живем? Что общего, с одной стороны, у культурологических исследований долгожительства, колючей проволоки и мастурбации, с другой — у историй цивилизации, коллективных ментальностей и социального воображения? Ведущий историк современности, специалист по культуре модерна Питер Берк предложил своеобразную историю истории — описание того, как различные исторические традиции, социология, антропология, постколониальные исследования и другие гуманитарные дисциплины формируют единый фронт «культуральной истории».
С разрешения Издательского дома ВШЭ «Лента.ру» публикует отрывок из книги Питера Берка «Что такое культуральная история?»
Как и во многих других видах человеческой деятельности, любое решение проблемы «как писать культуральную историю» рано или поздно порождает собственные проблемы. Если бы мы перестали читать Якоба Буркхардта (швейцарский историк культуры, стоявший у истоков культурологии — прим. «Ленты.ру»), мы сами бы на этом и потеряли. Во всяком случае, совет старательно подражать его работе был бы для нас не лучшим советом, и не только потому, что его лук трудно согнуть: тут нужна такая степень чувствительности, которой у большинства из нас нет. Сто лет спустя слабые места его книг, книг Йохана Хейзинги (нидерландский философ, историк, исследователь культуры — прим. «Ленты.ру») и других классиков выглядят очевидными. Источники, методы и выводы этих исследований должны быть поставлены под вопрос.
Взять, например, то, как в классике культуральной истории обращаются со свидетельством. В частности, в «Осени Средневековья» Хейзинги снова и снова используются одни и те же немногочисленные литературные источники. Задействование и других авторов могло бы дать существенно иную картину эпохи. Видеть в текстах и образах того или иного периода зеркала, непроблематические отражения эпохи — искушение, которому не должен поддаваться культуральный историк.
Буркхардт в своей книге о Греции утверждает относительную достоверность выводов культуральных историков. Политическая история Древней Греции, считает он, полна неясности, поскольку греки преувеличивали или даже лгали. «Культуральная история же, напротив, обладает высшей степенью точности, поскольку состоит по большей части из материала, переданного письменными источниками и материальными памятниками непреднамеренным, незаинтересованным образом или даже невольно».
Если говорить об относительной достоверности, то Буркхардт, конечно, был прав. Его аргумент о «невольном» свидетельстве тоже убедителен: свидетели из прошлого могут поведать нам такое, о чем они сами не знали, что они это знают. И все равно наивно было бы полагать, что романы или картины всегда остаются незаинтересованными свидетелями, свободными от пристрастий или пропаганды. Культуральным историкам, как и их коллегам в политической или экономической истории, необходима критичность в отношении к источникам; нужно задаваться вопросом, зачем возник тот или иной текст или образ, не с целью ли, например, склонить зрителей или читателей к определенному действию.
Если же говорить о методе, то методы Буркхардта и Хейзинги часто подвергались критике как импрессионистские и даже анекдотичные. Хорошо известно: мы замечаем или запоминаем то, что интересует лично нас или согласуется с тем, в чем мы уже убеждены, но историки не всегда задумывались над моралью этих наблюдений.
«Тридцать лет назад, — признавался историк экономики Джон Клэпхем, — я читал книгу Артура Юнга "Путешествия по Франции", делая в ней пометки, и кое-что пересказывал студентам из помеченных абзацев. Пять лет назад я пробежал ее снова, чтобы найти, говорил ли когда-то Юнг о несчастном французе, и отметил это место, но многочисленные упоминания о счастливых или процветающих французах оставались не отмеченными».
Можно заподозрить, что и Хейзинга поступал аналогично, иллюстрируя свое утверждение о том, что «никакая другая эпоха не акцентировала в такой степени мысль о смерти, как угасающее Средневековье».
Обречена ли культуральная история быть импрессионистской? И если нет, то в чем альтернатива?
Один из возможных вариантов — то, что французы называют «серийной историей», иными словами, анализ хронологических последовательностей документов. В 1960-е годы некоторые французские историки уже работали в таком ключе, изучая распространение грамотности и «историю книги». Например, они сравнивали количество книг, опубликованных по различным предметам в различные десятилетия XVIII века во Франции. Серийный подход к текстам признан во многих областях культуральной истории и действительно использовался в анализе завещаний, уставов, политических памфлетов и так далее.
Таким методом анализировались и образы, например вотивные образы в конкретном регионе (скажем, в Провансе), что показывает изменения религиозных или социальных установок на протяжении столетий.
Проблему субъективного прочтения текстов, поднятую Клэпхемом, разрешить гораздо труднее. Однако возможная альтернатива такому прочтению есть. Эта альтернатива известна как контент-анализ, метод, использовавшийся в школах журналистики в США в начале XX века, прежде чем он был принят во время Второй мировой войны как способ для союзников получать достоверную информацию из германских новостных бюллетеней. Процедура состоит в том, чтобы выбрать текст или корпус текстов, просчитать частоту ссылок на данную тему или темы и проанализировать их ковариацию, иначе говоря — связанность одних тем с другими.
Например, можно таким методом проанализировать исторические записки Тацита, подметить примечательную частоту слов, обозначающих страх (metus, pavor), и увидеть в этом свидетельство осознаваемой или неосознаваемой незащищенности самого автора. В 1970-е годы группа, называвшая себя «Лабораторией лексикометрии», базировавшаяся в Сен-Клу и занятая изучением Французской революции, разработала перечень тем, наиболее часто встречающихся в текстах Руссо, Робеспьера и других. Она отметила, например, что наиболее часто встречающееся в «Общественном договоре» Руссо существительное — слово loi («закон»), тогда как в текстах Робеспьера — peuple («народ»), и что Робеспьер был склонен связывать слово peuple со словами droits («права») и souveraineté («суверенитет»).
К контент-анализу такого рода есть несколько неудобных вопросов. Работа группы в Сен-Клу была чисто описательной, и можно заявить, что не стоит прикладывать такие усилия, не имея гипотезы для верификации. В любом случае переход от слов к темам — сложный шаг. Одно и то же слово в различных контекстах несет различные значения, и темы, ассоциируясь друг с другом, могут модифицироваться. Количественный подход слишком механичен, слишком нечувствителен к разнообразию, чтобы быть продуктивным.
Но в сочетании с традиционными методами буквального прочтения контент-анализ хотя бы корректирует необъективность того рода, о которой пишет Клэпхем. Аналогичный вывод можно сделать и в отношении дискурс-анализа, лингвистического анализа текстов длиной более чем в одно предложение, метода, у которого есть нечто общее с вытесненным им контент-анализом, хотя он больше концентрируется на изучении повседневной речи, вербального схематизма, литературных жанров и форм нарратива.
Еще один вид проблемы — проблема допущений. Она отмечается в лекции Эрнста Гомбриха «В поисках культуральной истории», представляющей собой критику Буркхардта, Хейзинги, а также марксистов, особенно Хаузера, за то, что они строят культуральную историю на гегельянских основаниях, иначе говоря, на идее Zeitgeist, столь популярной в германоязычном мире на рубеже XVIII–XIX вв. Дальше, однако, я противопоставлю подходы Буркхардта и Маркса к культуре, останавливаясь вначале на Марксовой критике классиков, а затем на проблемах, поставленных марксистской историей культуры.
Главный критический аргумент марксистов в отношении классического подхода к культуре состоит в том, что последний «висит в воздухе», потеряв контакт с какой бы то ни было экономической или социальной основой. Буркхардт мало что мог сказать, как он позднее признал, об экономическом базисе итальянского Возрождения, а Хейзинга фактически проигнорировал «черную смерть», описывая ощущение смертности в позднее Средневековье. Опять-таки и в работе Панофски мало что говорилось о контактах между двумя социальными группами, ответственными за достижения готической архитектуры и схоластики, — мастерами строительства и мастерами искусства.
Второй критический аргумент марксистов по отношению к классической культуральной истории состоял в обвинении классиков в переоценке гомогенности культур и игнорировании культурных конфликтов. Примечательно резкую формулировку этого критического аргумента можно найти в работе Эдварда Томпсона, где он называет понятие «культура» «термином для ленивых», сваливающим все в одну кучу, маскирующим различия и имеющим тенденцию «подталкивать к чрезмерно согласованным и холистичным представлениям». Необходимо учитывать различие культур социальных классов, культур мужчин и женщин, а также культур разных поколений, живущих в одном и том же обществе.
Еще одно полезное разграничение — того, что можно было бы назвать временными зонами. Как утверждал в 1930-е годы немецкий марксист Эрнст Блох, «не все люди существуют в одном и том же "теперь". Они существуют в нем лишь внешне, в силу того факта, что их можно видеть сегодня». В действительности «они несут в себе элемент более раннего времени; и одно накладывается на другое». Блох имел в виду германских крестьян 1930-х годов, обедневший средний класс того времени, все еще живших в прошлом. Однако «одновременность не-современного», как он это обозначил, — гораздо более общий исторический феномен, подрывающий былое представление о культурном единстве эпохи.