Что представляет собой посткрымский синдром и каковы механизмы авторитарной мобилизации — вот две основные темы, обсуждавшиеся в ходе прошедшей в Международном «Мемориале» экспертной дискуссии. В беседе приняли участие политический обозреватель Кирилл Рогов, политолог Николай Петров и социолог Лев Гудков. «Лента.ру» записала основные тезисы их выступления.
Кирилл Рогов:
Посткрымский синдром — это не только рост рейтинга Путина, но и фронтальный разворот тех тенденций в социологических данных, которые мы наблюдали в предшествующие годы, и они вполне ясно выражены. Например, на протяжении периода с 2008 по 2012 год доля тех, кто считал, что вертикаль приносит больше пользы, резко падала, а доля тех, кто считал ее вредной, резко росла, но в 2014 году обозначился резкий разворот этих тенденций.
2000-е годы — это годы самого сильного спроса на сильную руку, централизацию власти, наибольшей ностальгии по Советскому Союзу. На протяжении 2007-2013 годов идея централизации как блага для России была непопулярна, но в 2013-2014 годах показатели развернулись. В 2000-м идею собственного особого пути страны поддерживали 60 процентов населения, в 2013 году — уже 35 процентов, а потом опять произошел разворот тренда.
Хотя в начале 2000-х сильную поддержку имела идея советской системы, были и сторонники западного пути развития и демократии. В то же время народ очень низко оценивал тогдашнюю ельцинскую систему. До 2008 года росла поддержка нынешней власти и падала поддержка западной и советской моделей. После 2008-го поддержка нынешней системы шла вниз и набирала популярность западная модель, но в 2013-м произошел новый разворот, и после присоединения Крыма одобрение нынешней системы пошло вверх. В 2013 году уже заработала антизападная пропаганда, но до Крыма она не была направлена на увеличение поддержки текущей системы.
Произошел разворот тенденций по очень широкому спектру. Интересно, что, например, в 2009-2010 годах все были уверены, что коррупции и бюрократии в стране стало гораздо больше. Как только мы взяли Крым, эти явления, согласно соцопросам «Левада-центра», в России исчезли.
Первый квартал 2014 года впервые за многие годы ознаменовался отсутствием роста доходов и экономики. Тем более удивительно, что после присоединения Крыма вверх подскочили не только оценки власти и российской экономики, но даже личная оценка материального положения респондентов, что совершенно абсурдно, потому что в тот момент никакого роста доходов у них не было.
Это случилось потому, что произошел всплеск вовлеченности людей в политическую жизнь, уровень их взаимодействия с телевизором резко возрос. До Крыма население смотрело его гораздо меньше, потому и меньше ему доверяло, отдавая предпочтение каким-то другим источникам информации.
В январе 2014 года начался взлет интереса к телевизионной повестке, сначала благодаря Олимпиаде, потом событиям на Украине. В течение этого периода показатели вовлеченности в телеповестку были в 1,5-2 раза выше, чем в 2012-2013 годах, люди стали сидеть перед «ящиком» и запоминать то, о чем по нему говорят. С окончанием украинской саги в июне 2015 года уровень интереса к телевизору упал, и события в Сирии его не особо восстановили.
Кирилл Рогов:
Вальтер Липпман в книге «Общественное мнение» впервые выдвинул идею о том, что большинство людей в принципе никаких конкретных политических представлений не имеет. Все, что они более-менее знают, почерпнуто из прессы, народ оперирует не какими-то связными представлениями, а стереотипами.
Эта концепция оказала влияние на книгу Йозефа Шумпетера «Капитализм, социализм и демократия». В ней он выдвинул теорию, которая легла в основу современного понимания демократии на Западе. Он писал, что классическая прямая демократия, восходящая к XVIII веку, связана с тем, что у людей есть интересы, осознаваемые ими, и поэтому народу надо выбирать тех, кто будет представлять интересы этого круга и вырабатывать концепцию всеобщего блага. Такая концепция в предельном своем выражении отражена в знаменитой реплике про кухарку, способную управлять государством.
Шумпетер переворачивает эту доктрину. Он говорит, что народ своих интересов не понимает, и поэтому суть демократии — борьба политиков за голоса избирателей. Они не представляют интересов людей и оторваны от общества, зато избиратели могут за них потом в следующий раз не проголосовать. За счет конкуренции власть переходит от производителя к потребителю, чья власть оказывается сильнее.
Концепция Шумпетера была основана на скептическом взгляде на общественное мнение и представления людей. Во второй половине прошлого века она получила дальнейшее развитие в работах американских исследователей, в основном Джона Цаллера и Филиппа Конверса. Они на практике показали, насколько американский избиратель ничего не знает о политике и насколько непоследовательны его взгляды. Один и тот же человек в одной ситуации будет говорить согласно одним стереотипам, а в другой ситуации — согласно совершенно другим. При этом он не почувствует никаких противоречий в таком поведении.
Цаллер говорит, что есть три главных типа избирателя. Первый вообще ничем не интересуется и ничего не знает — на него очень сложно влиять через пропаганду. Второй во всем хорошо разбирается, у него внятные партийные представления — на него тоже очень трудно влиять. Третья и самая эффективная группа — люди со средним уровнем осведомленности, на них оказывается самое большое давление, они готовы перемещаться между разными стереотипами и моделями аргументаций. При этом они сами не формируют свои представления по повестке, а основываются на чьем-то авторитетном мнении.
Несмотря на то, что в краткосрочной перспективе общественность полностью зависит от элитного дискурса, в долгосрочном плане это не так, поскольку консистенция элит и их ценности меняются. В краткосрочной перспективе респондент может только репродуцировать элитный дискурс, но в долгосрочной он его своими предпочтениями постепенно меняет.
Этот факт в значительной степени смещает наше представление о том, что происходит в общественном мнении в последние годы. В 2014 году Олимпиада и украинская сага сильно повысили вовлеченность людей в то, что сегодня является мейнстримом. У нас перед глазами ситуация с односторонним информационным потоком, у нас авторитаризм, транслирующий через телевизор единственную безальтернативную аргументацию.
Впрочем, здесь зритель может и игнорировать официальную аргументацию. Тогда его вовлеченность начинает падать, он меньше интересуется политикой, и это совпадает со снижением поддержки власти. Так интерес к политике и поддержка власти одновременно падали в период с 2003 по 2011 год. Одобрение действий Путина возросло в 2014 году после Крыма вместе с возросшим интересом к политике.
Происходит и сдвиг в образовательном цензе этих людей. В 2013 году существовала прямая зависимость уровня образования и интереса к политике — она интересовала скорее людей с хорошим образованием. В 2014 году политизированность населения выросла преимущественно за счет его средне- и малообразованных слоев.
Люди уселись перед телевизорами. Теперь они считают, что разбираются в политике, у них есть собственное мнение и они понимают повестку дня. Когда в предыдущие годы показывали сюжеты об экономике и модернизации, то население не смотрело их и говорило, что политика их вообще не интересует. Сейчас же они якобы разобрались в том, кто наш, кто не наш и кого надо бить. Теперь эти люди уверены, что именно они представляют собой политический класс.
Кирилл Рогов:
Немецкий социолог Элизабет Ноэль-Нойман выдвинула доктрину, центральным понятием которой стал термин «климат мнений». Она пишет, что психологически человеку присущ страх изоляции, и он стремится его избежать. В результате у него вырабатывается некий орган чувств, способный постоянно наблюдать за средой и адаптироваться к ней так, чтобы не оказаться отвергнутым обществом. Поэтому люди постоянно корректируют свое мнение, сверяясь с представлениями той общности, в которой они находятся. Например, если все поддерживают Путина, то человек тоже должен склоняться к этой точке зрения.
Встает вопрос: общественное мнение при авторитарном и демократическом строе — это одно и то же? При демократическом строе есть нормальная полемика мнений, есть дебаты элит, на которые реагирует избиратель. В авторитарном же обществе дебаты элит не транслируются, поэтому возникает ситуация, когда человек должен либо поддерживать власть, либо молчать. Во-вторых, существует проблема климата мнений. Для него очень важны не только количественный перевес тех или иных убеждений, но еще и их сила. Когда сила одних убеждений возрастает, они входят в эмоциональную фазу, и другие люди вынуждены зажиматься и осторожничать, чтобы не вступать в конфликт.
Наблюдаемое в последние годы является одним из мощнейших эффектов массовой пропаганды, не переубеждающей, а создающей очень мощный тренд на одном полюсе, за счет которого люди на другом полюсе вынуждены замолкать и корректировать свое мнение. Та картина, которую мы видим сейчас, в значительной степени опирается на авторитарные институты и на их способность деформировать мнение людей об их представлениях. Это значит, что переход от этого состояния к другому может произойти гораздо быстрее и неожиданнее в силу различных причин.
Нынешнее положение дел совсем не означает присутствие в стране огромной массы консервативно настроенной публики. В 2012 году 40 процентов населения в национальной выборке заявляли о поддержке лозунгов Болотной площади. Где эти люди сейчас — неизвестно. Когда они появятся опять — неизвестно.
Лев Гудков:
В истории страны были три пика подобной мобилизации населения. Первый случай — это приход Жириновского и быстрая краткосрочная протестная мобилизация консервативного, популистского плана. Вторая мобилизация связана с приходом Путина. Она в более концентрированном виде предшествовала мобилизации «Крымнаш» с теми же самыми проявлениями: резко улучшаются восприятие социальной ситуации, оценки материального положения, перспективы на будущее, уменьшается коррупция.
То же самое повторяется и сейчас, но уже на фоне тяжелейшего кризиса, полной дезориентации и неопределенности, очень сильны фрустрация и разочарование в предшествующем правителе. Но военно-мобилизационная мотивация представляет собой только часть этой сложной, двухэтапной системы. На следующей фазе пойдет уже не взвинчивание напряжения, а миротворчество. После кризиса, порожденного внешними воздействиями, войной и Америкой, мы будем иметь дело с порядком, стабильностью либо все покатится по бесконечной спирали, заводящей в тупик.
Важно отметить, что человек все же по природе своей не нейтрален. Его представления о мире — это результат длительной социализации, то есть работы не только элит, но и длительных социальных институтов, закладывающих его. Соответственно, когда элиты мобилизуют или апеллируют к определенному ресурсу сознания, они опираются уже на что-то конкретное, ранее заложенное в человеке.
Каждый раз ужесточение режима сопровождается подъемом самого консервативного, примитивного мировоззрения. Ситуация кризиса реанимирует самые простые, отработанные, рутинные представления, период социализации которых относится не к настоящему времени.
Например, в одной фокус-группе женщина заявила, что она с детства знала, что Америка к нам враждебно настроена. Если проследить это представление к моменту его социализации, то можно понять, когда оно зафиксировалось. Происходило это в детском саду на материалах «Пионерской правды», и она, конечно, не могла осознать и отрефлексировать такую информацию.
Этот слой сознания неподконтролен, он не подлежит ни критике, ни проверке, поэтому апелляция к нему наиболее эффективна и не требует рационального обоснования. В ситуации кризиса, неопределенности, тревоги и фрустрации эти глубинные слои легко вылезают.
Мы имеем дело с подъемом советского пласта представлений и советских отработок. Они не обязательно представляют собой символы, скорее структуры сознания. Эти подсознательные знания, опыт адаптации к репрессивному государству заложены в институтах социализации, и именно они мобилизованы сегодня.
Обратный транзит кажется мне весьма проблематичным, ведь инерцию такому процессу придают именно институты, определяющие этот пласт сознания. Поэтому очередная мобилизация каждый раз сопровождается сильнейшим поражением, и каждый раз представляет собой спад на более низкий, примитивный уровень представления.
Кирилл Рогов:
Если говорить о женщине, с детства знавшей, что Америка нам враждебна, то понятно, почему такое знание засело у нее в голове в те годы. Сейчас она в этом заново убедилась. Но думала ли она так в 1992 году? Вероятно, нет — мало ли, что скажут ребенку. Теперь же она опять с детства знает все про Америку, а потом опять не будет знать.
Исследования Джона Цаллера и Барбары Геддес показывают, что более жесткие режимы создают мощные пропагандистские машины, целью которых является апелляция к наименее образованным слоям, кооптируя их и обеспечивая тем самым поддержку наиболее консервативным доктринам. В то же время более мягкие авторитарные режимы, существующие в относительно благоприятных экономических условиях, ориентируются на поддержку среднеобразованных и среднеинформированных слоев.
Жесткие режимы начинают обращаться к низшим классам, вытаскивая на свет их архаические представления и убеждая более высокие классы в том, что они маргинальны. Переворачивается социальная структура и режим становится жестче. Он перестает разговаривать со средним классом, пытаясь менять баланс за счет наиболее невовлеченных ранее в политическую общность слоев населения.
Николай Петров:
Сейчас мы находимся в периоде перехода от «легитимности хлеба» к «легитимности зрелищ». В условиях отсутствия экономического роста, общественная поддержка зиждется на успехах — реальных или виртуальных. Говоря о том, насколько прочна и долговременна эта картина, надо понимать, что успехов и зрелищ не так много — это победы на войне и победы в спорте. Победы на войне с Украиной сегодня закончились, и место действия перешло в Сирию, где неизвестно, как будут разворачиваться события. Со спортивными победами после сочинской олимпиады в связи со скандалами в руководстве ФИФА и легкоатлетической ассоциации тоже не все однозначно.
Я бы подчеркнул, что здесь постоянно приходится повышать ставки, иначе возникает элемент привыкания, и те картинки, которые действовали в связи с «фашистами» на Украине, уже перестают давать нужный эффект. В этом смысле время использования такой легитимности очень сильно ограничено.
В свете посткрымского синдрома мы наблюдаем не просто рост популярности действий власти на 20 процентных пунктов, но одновременно снижение на 20 процентных пунктов остроты восприятия насущных проблем: Кавказа, коррупции и так далее. Это эффект опьянения, который тоже не может длиться бесконечно. Человека, чтобы он оставался в таком состоянии, нужно постоянно подпаивать. Поэтому можно говорить о том, что та нефтяная игла, на которой государство находилось, прохудилась, и теперь у нас другая игла, но она тоже требует постоянного увеличения объема инъекций.
Впереди же нас ждет синдром похмелья, шоковый переход от состояния повышенных неправомерных ожиданий, ведущих к 90-процентной поддержке действий нынешней власти. В ближайшей перспективе перед нами встанет проблема перехода от нынешнего полуэйфорического состояния к более реалистическому.
Нынешняя модель недолгосрочная и переходная. Каков же сценарий выхода из нее? Он может быть относительно плавным, планомерным, устраивающим власть, или же более шоковым, резким, если власти не удастся поддерживать существующую модель, ведь перейти к новой парадигме она не в состоянии.
Я вижу сегодняшнюю новую легитимность как легитимность более высокого градуса напряжения. Обратный переход к электоральной легитимности, как мне кажется, для действующего лидера невозможен. Перейти к электорально легитимному руководителю страны, избираемому 55 процентами голосов, режим может лишь при другом лидере. Если же 55 процентов получит человек, символизирующий сейчас абсолютный успех, то это будет выглядеть как его провал. Поэтому выборы, прежде всего президентские (в какой-то степени и думские), ставят власть в очень сложное положение, когда и нужных высоких результатов честным образом получить нельзя, и слишком подкручивать их боязно.
Кирилл Рогов:
Я считаю, что основная угроза для режима — сам Владимир Путин. Путинская мобилизация, отчасти из-за необходимости повышения градуса напряжения, становится дестабилизирующим фактором в среднесрочной перспективе. Парадокс состоит в ослабевании воздействия экономического фактора, считавшегося основной угрозой для власти, а то, что сейчас воспринимается как символ режима, дестабилизирует его.