В конце ноября в японском храме Ясукуни произошел теракт — сработало самодельное взрывное устройство, оставленное в общественном туалете. По счастливой случайности никто не пострадал. Спустя полторы недели организатор инцидента был задержан, им оказался 27-летний гражданин Южной Кореи. Для корейцев Ясукуни — олицетворение японского милитаризма, а посещение святилища политиками Страны восходящего солнца воспринимается как символ отказа Токио раскаяться за преступления времен Второй мировой войны. Между тем список претензий корейцев к Японии не исчерпывается одним «фактором Ясукуни», а воспоминания о колониальном прошлом влияют на политическую повестку дня в Южной Корее. В частности, для общественных деятелей более серьезным, чем обвинение в прояпонских настроениях, может стать лишь подозрение в симпатиях к КНДР. «Лента.ру» постаралась разобраться, почему это так.
Чтобы понять, как сформировался образ Японии, занимающий важное место в корейском национальном мифе, необходимо обратиться к истории. Начнем с колониального периода. Об этом времени можно говорить много, но в целом японскую политику на Корейском полуострове, особенно в течение последнего колониального десятилетия, можно охарактеризовать термином «этноцид». Выстраивая Великую восточноазиатскую сферу сопроцветания, в рамках которой корейцы должны были играть роль «японцев второго сорта», оккупационные власти проводили последовательный курс на уничтожение корейской национальной идентичности. Корейцев принуждали менять фамилии на японские, японский язык вытеснял корейский и преподавался в школах как «родная речь». Доходило до того, что японцы распространяли в Корее религию синто, принять которую по-настоящему может только этнический японец.
Разрушено действительно было многое, и сегодня корейские националисты часто рассуждают о великой древней культуре, боевых искусствах и духовных традициях, почти уничтоженных злыми японцами. Колониальное прошлое — это обстоятельство, на которое привычно списываются даже некоторые современные проблемы типа недостатка демократии. В общем, в любой нестандартной ситуации винили японский империализм.
С другой стороны, поскольку из Кореи делали эрзац-Японию, а в 1942-м статус Кореи даже приравняли к статусу Метрополии, японцы, в отличие от европейских колониальных стран, очень много и активно вкладывались в модернизацию региона. Это делает вопрос о значимости японского правления в корейской истории довольно щекотливым. С одной стороны, японцы вроде как выпили воду из нашего крана. С другой — именно они построили водопровод, благодаря чему, в частности, средняя продолжительность жизни увеличилась вдвое.
Сочетание японизации и модернизации принесло колонизаторам определенные плоды. Хотя национально-освободительное движение продолжало в каком-то виде существовать (правда, в основном за пределами страны), внутри Кореи появилась лоялистски настроенная прослойка. В узком смысле это были люди, занимавшие при японцах высокие посты, обязанные им богатством или шедшие добровольцами в японскую полицию и армию (известны даже корейцы, записывавшиеся в камикадзе). В широком — это люди, которые родились и выросли при новом порядке, говорившие на японском как на втором родном языке (или как минимум хорошо его знавшие) и воспринявшие японские поведенческие нормы. Иначе говоря, это поколение могло любить или не любить японцев, но уже впитало их ценности и культуру. В современной корейской историографии эту прослойку обычно называют чхинильпха (кор. — прояпонская фракция).
Возможно, не случись освобождения, корейская национальная идентичность была бы утрачена, но поражение Японии во Второй мировой войне оборвало процесс японизации корейцев. Однако в силу целого комплекса причин на юге Кореи не был принят комплекс мер, который можно было бы сравнить с денацификацией в Германии или иными вариантами, когда все вызывавшие неприятие простого народа пособники оккупантов были бы справедливо наказаны.
Начнем с того, что освобождение Кореи от колонизаторов не было заслугой самих корейцев. Корейские вооруженные формирования не сражались с японцами на земле Южной Кореи, заслужив в глазах народа победу. Даже армия США, которой южная часть Кореи досталась по разделу, добралась туда лишь через три недели после капитуляции Токио. «Освобождение» выглядело как анекдот про концлагерь, где в последний день войны начальство собирает заключенных на плацу и объявляет: «Всем спасибо, все свободны». Из-за этого корейский националистический миф страдает комплексом, связанным с тем, что хотя формально корейцы освободились сами (в смысле без чьей-то прямой помощи), ощущения настоящей победы, которой можно гордиться, нет.
Следующая проблема — японцы практически не готовили инженеров и управленцев из местного населения. Таковых было немного, все они принадлежали к ненавистным чхинильпха, и когда после освобождения Кореи японское население перебралось на острова, как советские, так и американские войска столкнулись с серьезным кадровым кризисом: надо было где-то взять большое количество компетентных специалистов. В КНДР вопрос решили просто: чхинильпха, к вящей радости народа, были репрессированы, а на их места присланы советские корейцы, которые внесли значительный вклад в восстановление промышленности и государства.
Но у властей США не было такой возможности. В результате решение, которое они приняли, стало лучшим из худших: раз у нас нет замены, оставим тех, кто есть. Получилось, что немцы ушли, но бургомистр и полицаи никуда не делись, и от безнаказанности начали наглеть пуще прежнего. Такое положение вещей подстегнуло неприязнь к «национальным предателям», однако американские власти видели в этом недовольстве только происки коммунистов, что усиливало порочный круг взаимного противостояния.
Впрочем, периодически новая южнокорейская власть обещала наказать национальных предателей. Это пытался сделать первый президент Республики Корея Ли Сынман — ярый националист и антияпонист. Был даже создан специальный комитет для люстрации, однако, во-первых, выяснилось, что заменять люстрируемых некем, что большая часть силовиков относится к чхинильпха и потому они саботируют кампанию, и что окончательная люстрация изменит баланс сил в пользу левых, чего Ли Сынману крайне не хотелось. В итоге кампанию свернули, и более того — поскольку главным политическим врагом Ли Сынман считал левых, в борьбе с ними он вынужден был опереться на тех же чхинильпха, которые продолжали составлять костяк силовых структур.
Теперь перейдем к генералу Пак Чон Хи, получившему власть в результате военного переворота, — человеку, которого можно смело назвать диктатором, но при этом и отцом корейского экономического чуда. Нельзя сказать, что Пак был типичным представителем чхинильпха, хотя в свое время он и пошел добровольцем в японскую армию. Был в его жизни период увлечения левыми идеями, но с точки зрения воспитания и ценностей Пак — типичный представитель поколения, воспринимавшего японский как второй родной. И хотя он, безусловно, не выступал апологетом колониального периода, модернизация страны во многом проводилась Паком по японской модели. И организация промышленности, и создание системы образования, и некоторые элементы идеологии — все это несет заметный отпечаток японских образцов, именно за это Пака критикуют те националисты, для которых любые заимствования у соседей — кость в горле. Дескать, его национализм был не совсем правильным.
Особенно же Пака костерят за то, что в 1965-м он установил дипломатические отношения с Японией. Радикально пойдя против общественного мнения, Пак совершил поступок, который в стратегическом плане принес стране много политических и экономических выгод. Корея получила возможность лавировать между Штатами и Японией, а японские компенсации за колониальное прошлое и инвестиции в корейские рынки стали добротным основанием для корейского экономического чуда.
Пак, кстати, был поклонником японской культуры — и формально запрещенной музыки, и кино. Это важно, так как несмотря на личные пристрастия Пака антияпонизм оставался основой корейского государственного мифа — как при нем, так и при других правителях. Похвалить Японию, пусть даже косвенно, для южнокорейского политика или ученого равносильно самоубийству. Вот два характерных примера.
В свое время очень известный политолог Хан Сынчжо, выступая с антироссийским заявлением, сказал, что победа Токио в русско-японской войне была для Кореи предпочтительнее. Окажись Корея в российской зоне влияния, после революции 1917 года она могла быть коммунизирована, и тогда бы всем корейцам пришлось жить как в КНДР. Хан имел в виду, что Япония для Кореи была лучше России, но общество услышало лишь «Япония лучше», после чего некогда уважаемого профессора уволили отовсюду, а его блог и почту завалили возмущенными комментариями.
Другой пример — Мун Чан Гык, политик, которого Пак Кын Хе прочила в премьер-министры. Как только выяснилось, что в 2007 году (то есть семью годами ранее) он в каком-то выступлении назвал японскую колонизацию «божьим даром Корее», это стало достаточным поводом для кампании протестов, из-за которой Мун вынужден был взять самоотвод.
При этом надо отметить, что неприязнь корейцев обращена на абстрактную Японию или японские власти, а не японцев вообще. Для конкретного японца, оказавшегося в Корее, вероятность попасть в неприятности, связанные с его национальностью, невелика.
Зато корейский антияпонизм сопрягается с традиционным отношением к истории, когда на события древности принято пенять и поминать их при каждом случае. Из-за разногласий с Францией в России вряд ли будут собираться многотысячные митинги под лозунгами «200 лет назад Наполеон сжег нашу Москву! Не забудем, не простим! По команде всем топтать французские булки!» В Корее же тема преступлений Японии всплывает при каждом обострении: «Они еще за (нужное вписать) не извинились».
Между тем в Японии отношение к прошлому и особенно к историческим претензиям другое. Во-первых, на многие события у японцев свой взгляд — естественно, не совпадающий с корейским. Во-вторых, там страницы прошлого давно перевернуты. Считается, что Япония уже за все заплатила, и ее преступления искуплены как извинениями и компенсациями, так и атомными бомбардировками. Дальше каяться за события прошлого нужды нет: что было — то было, хватит припоминать преступления наших дедов.
Естественно, такой подход Токио к истории только распаляет национализм. Впрочем, как националистические настроения и мифы используются в качестве свистка для выпуска пара — это тема для отдельной статьи, а мы вернемся к проблемам чхинильпха.
То, что победа над Японией в свое время получилась не очень убедительной, а отец современной Кореи — выходец из чхинильпха, делает национальный миф Южной Кореи несколько ущербным. Сами носители мифа ощущают эту проблему и пытаются добиться гиперкомпенсации за счет критики и отрицания всего «прояпонского». В итоге среди националистов вообще и левых националистов в частности обвинения в симпатиях Японии находятся как минимум на втором месте по степени убойности (первое остается за обвинениями в прокоммунистических или просеверокорейских взглядах). Вероятность того, что общество Южной Кореи сумеет в обозримой перспективе изжить этот комплекс, невелика, поэтому можно гарантировать, что обвинения в «прояпонскости» будут частью политического дискурса государства еще долгое время.