Выходец из семьи ливанских мигрантов, Маурисио Анейне родился в Мехико. Мальчику было всего лет шесть, когда он сам и его семья поняли, что музыка в его жизни — это серьезно. Дальше события развивались стремительно: в десять лет он поступает в консерваторию в Мексике, затем четыре года обучения в Нью-Йорке, аспирантура во Франции и стажировка в Советском Союзе. Тогда он три года прожил в Москве, учился в Гнесинке и жил в общежитии при училище. Сегодня — титулованный и именитый музыкант, гастролирующий по всему миру, Маурисио Анейне убежден, что все самое важное в профессии и понимании музыки, он получил именно здесь, в России. В январе Маурисио Анейне приезжает в Москву с концертами.
«Лента.ру»: Ты знал, что станешь пианистом?
Маурисио Анейне: Я думаю, что если бы не стал им, возможно, я просто сошел бы с ума. Я не могу не играть, мне это необходимо. Это мой язык, моя манера, форма высказаться. Ничто, кроме музыки, не в состоянии дать выход моим эмоциями.
У тебя есть любимый репертуар?
У меня есть любимый композитор. Совершенно особенный для меня. Только играя Рахманинова, я чувствую, как мои демоны устремляются наружу.
Почему Рахманинов?
Помимо того что он блистательный композитор, возможно, потому что он был эмигрантом. Для меня это очень непростая тема. Мои родственники были католиками и уехали из Ливана, когда там началась исламизация и мусульманская революция. По сути это все напоминало то, что происходило в России после революции. Многие погибли, многие бежали. Мои родители и я родились уже в Мексике, в эмиграции. Но семья сохранила ливанские корни. Им не удалось остаться на родине, но удалось сохранить с ней связь. Понимаешь, им было важно не просто спастись самим, но и спасти свою культуру, традиции.
А как они оказались в Мексике?
Они, в общем-то, не выбирали. На кораблях в порту в Бейруте было написано просто «Америка». Все думали, что едут именно туда и прощаясь говорили, что, дескать, увидимся в Америке через несколько месяцев. Но многие потом так и не встретились. Один пароход прибыл в Нью-Йорк, другой в Бостон, третий в Аргентину, четвертый в Мексику. Ливанцы распространились по всему миру. Моя бабушка много лет спустя совершенно случайно нашла свою двоюродную сестру, которой уже было 80 лет. Кто-то передал, что женщина с такой же фамилией живет в Бостоне. Вот так, случайно они встретились.
Ты чувствуешь себя ливанцем?
Конечно! Я ливанец. Но ливанец, родившийся в Мехико.
Ты бывал на родине?
Единственный раз. В позапрошлом году. Было очень странное чувство. Я раньше никогда не был в Ливане, мой отец умер, так и не увидев страны, но меня почему-то сопровождало такое чувство, словно я вернулся в знакомое место. Мне тогда один знакомый старик рассказал об удивительном природном феномене: есть вид бабочки, которая мигрирует из Канады в Южную Америку. Расстояние огромное, и те, кто начинает полет, не пролетают и трети пути. Поколение за поколением они умирают в дороге, но их потомство, совершенно непонятно как, знает, куда двигаться. До места добираются праправнуки тех бабочек, что покинули северный материк, но все равно они находят нужные земли. И так происходит каждый год! Туда и обратно. Туда и обратно. Поразительно!
В юности ты три года жил и учился в Советском Союзе, почему? Ты мог получить лучшее образование в любой точке мира, почему ты выбрал СССР?
Потому что не было лучше школы, чем в бывшем Советском Союзе! Я учился сначала в Мехико, потом в Нью-Йорке. И там во всех музыкальных заведениях, и в Джульярди, и в Нью-Йоркском университете, самыми лучшими преподавателями фортепиано и гармонии были русские. Когда я заканчивал нью-йоркскую магистратуру, я думал, зачем я вообще приехал сюда, если все лучшие оттуда. Было очевидно, что надо ехать учиться в Союз. Ни политика, ни железный занавес меня тогда не волновали. Меня вообще ничего, кроме музыки, не интересовало. Я бы и во Вьетнам поехал, если бы знал, что это будет хорошо для меня как для музыканта. А русская музыка — Чайковский, Прокофьев, Рахманинов — вообще самая лучшая для пианиста.
Как к твоему выбору отнеслись в семье?
Уже когда я уехал в Нью-Йорк, меня воспринимали как сумасшедшего. Как это, учиться в США? А Советский Союз — это был и вовсе ужас кромешный, все были уверены, что на меня нападут коммунисты, промоют мне мозги, я попаду в лапы КГБ, меня заставят остаться или я сам сойду с ума, стану красным и не вернусь. Но потом, когда я отучился, вернулся домой, стал выступать с концертами в Мексике, родители оттаяли. Я понял, что они по-настоящему гордятся мной.
После трех лет в русской общаге в СССР что ты получил как музыкант?
Я получил ровно то, что хотел — самую лучшую в мире музыкальную школу. Сейчас, если я где-то играю и в зале есть русские музыканты, после концерта они подходят и обращаются ко мне по-русски. Они понимают, слышат русскую школу, специфическое звучание, манеру.
А Русская школа до сих пор так же хороша, как раньше?
Ты знаешь, да. Она так и осталась одной из лучших в мире. Русская школа фортепьяно, скрипки, русский балет до сих пор остаются непревзойденными.
Хорошие залы в России?
Очень. И это не дипломатическая похвала. Зал Чайковского хорош. Очень хорош Большой зал Консерватории. И инструменты прекрасные.
Были у тебя особенные ситуации, связанные с концертами?
У меня скончался отец, а уже были запланированы концерты. Через три дня после похорон я должен был выступать. Можешь себе представить мое состояние? Я совершенно не понимал, могу я играть или нет? И все гадали, буду я выступать или отменю концерты. Наконец я решился, но меня все время что-то беспокоило. Все-таки состояние было очень непростое. Я сыграл концерт, и когда все стали аплодировать, я вдруг неожиданно для самого себя начал говорить. У меня не было запланированного текста, все получилось совершенно спонтанно. Я сказал: «Папа, пожалуйста, там на небе, услышь меня, потому что этот концерт — для тебя». И тут зал заплакал. И после этого я играл нормально, как будто что-то отпустил, от чего-то освободился.
Ты эмоционален? В принципе, это даже не вопрос.
Я страшно эмоционален. Если я о чем-то переживаю, мне кажется, друзья, родные и близкие меня просто боятся. Я взрываюсь страшно.
Важна ли для тебя поддержка семьи?
Очень важна. У меня брат, тоже музыкант, играет джаз в Нью-Йорке, и когда появился момент некоторой ревности с его стороны, я ужасно переживал. Мне хотелось, чтобы все радовались тому, что я делаю. Многие говорят, что я в этом смысле веду себя как ребенок. Возможно, это и так.
У тебя большая семья?
У меня пять братьев и одна сестра. Все живут в своих домах и квартирах, но раз в неделю мы все приезжаем в родительский дом и обедаем вместе. А еще есть трогательная традиция, когда мы все по очереди заходим в комнату родителей и рассказываем им о том, что с нами происходило, что хорошего или плохого у нас было за неделю. Началось это еще в детстве, но и сейчас, будучи взрослыми, мы продолжаем делать то же самое. Приходим с женами, детьми, мужьями. Семья — это, конечно, монолит.
Существует ли профессиональный кошмарный сон пианиста?
Конечно! Часто снится, что ты забыл материал. У тебя концерт, надо идти на сцену, а ты ничего не репетировал и ничего не знаешь. Но тебя все равно выталкивают на публику, и это очень страшно.
А технически можно забыть партитуру?
Можно. До 30 000 нот бывает в партитуре. Представляешь? Можно учить бесконечно, и все равно однажды что-то выпадет из памяти. Но можно схитрить, сымитировать гармонию. Сделать так, что большинство зрителей ничего не заметит. Но для этого ты должен быть очень собран.
Я читал, ученые пришли к выводу, что в мозге есть зоны, которые изменяются под воздействием постоянных репетиций. Когда ты бесконечно заучиваешь партитуру, меланин сохраняет эту информацию и она становится как будто частью твоего сознания. Это называется механической памятью.
Хорошо, скажи, как-то раз в сети гуляла фотография с окровавленными клавишами пианино. Такое может быть? Можно так неистово играть, чтобы залить инструмент кровью?
Нет, конечно. Бывает, если поранил руку или поцарапал палец, на клавишах останется кровь, но так, чтобы инструмент был ею залит — это явно преувеличение.
А разговоры об энергетическом обмене с залом — не преувеличение?
Совсем нет. Ты всегда чувствуешь этот обмен, каким бы он ни был. И самое сильное — это даже не аплодисменты в конце выступления, а тишина, которую ты не слышишь, а ощущаешь во время игры. Иногда бывает, что публика словно отдаляется, она как будто не вполне здесь, с тобой, а иногда как будто по залу проносится настоящая волна восторга, хотя никто не произносит ни звука.
Тебе важно заполучить зал?
Важно. Но вот что интересно: если хочешь завоевать внимание публики, нельзя играть для нее. Надо, как ни странно, еще больше играть, скажем так, для себя. И вот тогда зал совершенно меняется, ты буквально всей кожей ощущаешь это воодушевление.
А что ты испытываешь, когда чувствуешь в зале эту напряженную тишину, причина которой ты сам и твоя музыка?
Гордость. Синдрома Бога у меня нет, но это чрезвычайно приятные ощущения.
Ты говоришь, что ты не религиозный человек, но бывают такие состояния, когда ты не понимаешь, как и что к тебе приходит, какие силы, возможно, действуют через тебя?
Ну вот нет. Я прекрасно понимаю, что результат моей игры — это 99 процентов моей работы.
Но ведь техникой может овладеть практически любой.
Да, и одними из самых техничных мастеров в мире считаются китайцы, но это не значит, что они все хорошие пианисты. Ты знаешь, мне недавно прислали интересный ролик, там взяли и смонтировали одни и те же фразы известных музыкальных произведений в исполнении разных пианистов. Никогда раньше никто не додумывался собрать и запустить их одну за другой. А получилось невероятно наглядно, настолько по-разному мы все играем одни и те же ноты. Каждый смог сказать своей музыкой что-то свое. Никто из музыкантов не был похож на другого. Никто не повторился.
Музыка в состоянии сильно влиять на человека?
Ты знаешь, оказывается, Ленин не мог слушать «Аппассионату» Бетховена, потому что, по его словам, она делала его слишком добрым, а он не мог себе этого позволить. Музыка способна самым глубоким образом влиять на переживания человека. При условии что ты честно играешь.
Многие дирижеры — долгожители, считается, что для человека чрезвычайно полезно находиться в поле классической музыки.
Да, и речь идет именно о классической музыке, о ее гармонии. ДНК человека реагирует на звук, не случайно беременным женщинам советуют чаще слушать классику, чтобы уже в утробе ребенок развивался под влиянием гармоний.
Много ли профессионалов среди музыкантов?
Много. Если сравнить музыку с литературой, то в нашей среде «графоманов» значительно меньше. Здесь, скажем так, все гораздо прозрачнее. Ты или умеешь играть, или нет. Конечно, попадаются и непрофессионалы. Но самое главное, что определяет музыканта, это даже не его профессионализм, а уважение к музыке. В своем кругу все очень хорошо разбираются, кто чего стоит. И среди настоящих музыкантов нет уважения к случайным людям, выскочкам, мнящим себя профессионалами.
Как ты думаешь, для тебя мир звуков — другой, не такой как для обычного человека?
Я думаю, да. Я более внимателен к тем звукам, на которых не заостряет внимания обычный человек. Каждый звук можно разложить на ноты. Так ты слышишь закипающий чайник, и вдруг понимаешь, что закипает он на ноте си. Или вот телефон звонит в си-бемоль.
Когда ты выступаешь, это похоже на свободный полет или ты контролируешь происходящее и себя каждую секунду?
Я бы сказал, что во время выступления необходимо и летать, и контролировать свой полет одновременно. Руки могут, что называется, играть сами по себе, но отключиться совершенно ты не можешь. Невозможно бросить все на самотек, бесконтрольное состояние эйфории недопустимо. Но и сосредоточиться исключительно на механической работе тоже невозможно. Публика должна чувствовать твои эмоции. Поэтому нужно делать все разом — с горячим сердцем и холодным рассудком.
Ты говоришь об эйфории. Ты действительно испытываешь ее во время исполнения?
Конечно! Не все время, моментами. И пусть это очень быстротечные моменты, оно того стоит: все как будто происходит без твоего участия, само собой, анализ и контроль ослабевают. Как птица, которая машет крыльями в полете, а потом замирает и парит, наслаждаясь моментом. Такие секунды свободного и счастливого парения. Для меня сложно что-то сравнить с той радостью, которую я получаю от музыки.
То есть для тебя вообще ничто не сопоставимо с ней?
Ничто, правда!
А тебе не кажется, что при таком раскладе, что-то может пройти стороной мимо тебя? Ты рискуешь чего-то не испытать в жизни?
Чего, например?
Любви?
Наверно, я скажу ужасную вещь, но в каком-то смысле и любовь не сравнима с музыкой. Музыка все равно, всегда, при любых обстоятельствах будет выше всего. Она для меня как бы включает все: и любовь, и страсть, и восторг, и душевный подъем и переживания. Из всего этого состоит мое понимание и восхищение музыкой. Знаешь, в каком-то смысле это похоже на наркотическую зависимость. Какими бы сильными ни были мои чувства в жизни, все равно то, что я переживаю, взаимодействуя с музыкой, будет мощнее и выше.
Для обычного человека любовь, влюбленность — источники огромного вдохновения, они меняют его и его мир…
О, ну нет, когда я влюбляюсь, я схожу с ума! Но пойми, я вряд ли сделаю выбор в пользу любви, если мне предъявят ультиматум: «Или музыка, или я». При таком раскладе, это точно расставание. И я скажу «пока!» без всяких колебаний.
И обречешь себя на одиночество?
На самом деле нет. Я все-таки не отказываюсь от обычной нормальной жизни. Да, рядом со мной очень непросто. На словах это одно, но когда люди и в самом деле сталкиваются с тем, что музыка занимает такое место в моей жизни, им оказывается довольно сложно понять и принять меня. Но в конечном счете это уже не моя проблема.
А что тогда твоя проблема? Есть ли в твоей жизни, жизни музыканта, обратная, темная сторона?
Хороший вопрос. (Молчит.)
Хотя на него трудно ответить. Может быть, например, обратная сторона в том, что нужно заниматься так много и упорно. Это правда тяжело, несмотря на то что я люблю это. Я ложусь спать и понимаю, что завтра утром надо вставать и репетировать. И эта мысль радует и греет меня, я тороплю время и жду завтрашнего дня, но вместе с тем понимаю, что это как замкнутый круг. (Молчит.)
Не знаю… Возможно, это страх не иметь концертов. (Снова молчит.)
Ты знаешь, мне сложно ответить. В каком-то смысле мои страхи похожи на айсберг. Те, что я понимаю и осознаю, — это крошечная видимая верхушка. Но там, в глубине, под водой скрывается много чего, что меня по-настоящему пугает и страшит, но о чем я даже не догадываюсь. Или догадываюсь, но предпочитаю самому себе в этом не признаваться. Это слишком страшно. Вопросы-то все равно всегда мучают. Для чего все это? Зачем я этим занимаюсь? В чем смысл этих выступлений? В чем моя страсть? Похоже, тут без Фрейда не обойтись. (Смеется.)
Ну а актерский элемент присутствует в твоей профессии?
Нет-нет! На мой взгляд, у пианиста вообще нет ни грамма актерства. Как бы это сказать… Когда ты играешь, ты предельно равен себе, ты словно голый! Я чувствую себя совершенно обнаженным во время исполнения. Обнаженным и уязвимым. И эта уязвимость больше чем физическая нагота.
Это страшно?
Очень. Но, когда любишь то, что делаешь, идешь и на такой риск. И потом адреналин в чистом виде — это всегда очень сильно. Именно поэтому пианисты не актерствуют. Невозможно в таких условиях сыграть кого-то или даже самого себя. Невозможно вообще думать об этом. Я бы сказал так: актер играет роль, пианист играет музыку. Мы даем выход собственной страсти через то, что мы делаем.
У меня всегда было отчетливое ощущение, что вы, музыканты и пианисты, отличаетесь от большинства, скажем так, обычных людей. Вы как-то выпадаете из категории нормальности. Это так?
Знаешь, мой папа сказал мне однажды, что у меня время идет по-другому, не как у нормального человека. Что, дескать, мы живем неделями, месяцами, годами, а я все соотношу с выступлениями. У меня время отсчитывается до концерта и после него. Через три месяца после, за полгода до.
Но это, так сказать, техническая сторона.
Не совсем. Это в полной мере касается и эмоциональной, и душевной стороны. Ты выстраиваешь всю свою жизнь и самого себя от концерта до концерта. Разучиваешь материал, репетируешь, занимаешься, запоминаешь, наступает день Х, ты играешь концерт и затем… погружаешься в депрессию.
Ты шутишь?
Вовсе нет. После сыгранного концерта наступает настоящий упадок. Ты сделал все, что мог. Очередной большой период жизни остался позади. Ты опустошен и подавлен.
Но как же так? А радость?
Радость есть, конечно. Но недолго. Понимаешь, когда ты полгода, а то и больше, к чему-то готовишься, только этим событием живешь, то потом, когда оно, наконец, наступает, оно проходит быстро, как миг. Концерт в среднем длится минут тридцать. И когда все заканчивается, ты чувствуешь себя обманутым. Представляешь, полгода и тридцать минут?!
Возможно, в этом и заключается обратная, темная сторона. Это какой-то бесконечный круговорот прощания, того, что вопреки твоим желаниям неизбежно заканчивается, ускользает от тебя. Счастье оказывается быстротечно и неуловимо. Ты все время живешь в мире, где невозможно ничего остановить, сохранить и удержать. Ни любовь, ни музыку, ничего. И этому невозможно противостоять и сопротивляться.
И что же делать?
Смириться. И заниматься своим делом. Играть.