Россия в представлении западных историков все чаще оказывается коктейлем из «клюквы с кровью», вполне способным поспорить по атмосферности с «Игрой престолов». Почему на Западе сочиняют небылицы о российской истории? Откуда берутся эти клише и стереотипы? Как с этим бороться? На эти и другие вопросы попыталась ответить «Лента.ру».
Новая книга британского историка, выпускника Кембриджа Саймона Себаг-Монтефиори «Романовы: 1613-1918» произвела в Великобритании настоящий фурор: крупный специалист по истории России XX века Энтони Бивор назвал ее «эпическим повествованием колоссальных масштабов». Даже обычно далекая от науки, но весьма популярная Daily Mail признала в феврале 2016 года труд ученого «Книгой недели». Что же привлекло такое внимание к работе, где попросту суммируются данные, в основном опубликованные задолго до рождения Себаг-Монтефиори?
«Романовы: 1613-1918» — довольно крепкая книга. Там не найти типичной для западной популярной историографии путаницы с хронологией и географией. Многие приведенные там факты мало кому известны даже в России. И все же секрет небывалой популярности семисотстраничного «кирпича» — в своеобразной расстановке акцентов.
Энтони Бивор уверен, что если экранизировать книгу Себаг-Монтефиори, то коммерческий успех фильма заставит побледнеть продюсеров «Игры престолов». Чего стоят одни только описанные им пиры русского двора с их «семьюдесятью блюдами, начиная с медвежатины».
«Лента.ру» решила разобрать самые странные и противоречивые моменты из книги.
Себаг-Монтефиори описывает становление династии в трагических тонах. Первые государи даже не могли жениться на западных принцессах, поскольку никто из европейских венценосцев не был готов послать дочерей в место столь варварское, что короной еще служил монгольский головной убор (шапка Мономаха).
По мнению историка, власть Романовых держалась исключительно на крепостничестве. Однако это плохо вяжется с тем фактом, что еще до отмены крепостного права помещичьи крестьяне составляли меньшинство населения даже в сельской местности.
Второй царь династии, Алексей Тишайший, согласно британскому ученому, был религиозным фанатиком — ведь он просыпался на церковную службу в четыре утра. Рассказы о столь ранней побудке во многом идут от того, что в допетровской России часы делили сутки, следуя движению Солнца. В минуту восхода бил первый час дня, при закате — первый час ночи, «поэтому почти каждые две недели количество часов денных, а также и ночных, постепенно изменялось». Фраза в «четыре утра» на самом деле означала в разные дни разное время — и почти никогда не подразумевала несусветную рань. Кстати, молился по утрам этот религиозный фанатик четверть часа — то есть не больше, чем тогда было положено.
Есть и другие доводы в пользу фанатизма Романовых. Регентша Софья, как верно подмечает историк, сжигала раскольников. Правда, никаких сведений, подтверждающих данные Монтефиори (20 тысяч сожженных) в источниках нет. И даже самые пессимистичные оценки, которых придерживался, например, Василий Татищев, — это тысячи пострадавших, главным образом — изгнанные. Причем автор «Романовых» не останавливается подробно на расколе, из-за чего происходящее представляется прихотью самой династии. В действительности все было сложнее: реформу инициировали отнюдь не цари.
Петра I Монтефиори изображает достаточно традиционно: сторонник технологической модернизации, милитарист, в быту — большой оригинал. Особенно взволновали британца «Всепьянейшие соборы» и выпрыгивание голых карликов из хлебобулочных изделий. И вообще подобные странности привлекают особое внимание историка.
Так, описывая пребывание Петра в Лондоне, он подробно останавливается на ущербе, причиненном царем снятому для него дому. В список испорченного включены шторы, которые, судя по следам на них, использовались в качестве туалетной бумаги, и некоторые другие неаппетитные детали.
Увы, из книги Монтефиори не узнать о других подробностях: свита Петра жила совсем в другом доме. Поскольку целью пребывания царя в Англии было знакомство с верфями, он завербовал там 60 специалистов для работы в России. Бесспорно, он приглашал их к себе, на традиционные для тогдашней Англии вербовочные попойки. Однако ни трудовые резервы из британских корабелов (right nasty, «всякий сброд»), ни местная актриса (любовница царя) не входили в его свиту — и как минимум часть безобразий в гостевом домике, по всей видимости, связана как раз с представителями местного населения.
Елизавета I, если верить книге, не выносила, когда дамы нарушали ее запреты на ту или иную одежду или украшение. Причем переживала так сильно, что отрезала за подобные преступления язык. На самом деле истории известен лишь один отдаленно похожий случай: Наталья Лопухина, чье дело послужило основой для сюжета «Гардемаринов». Но языка ее лишили через годы после инцидента с нарушением правил придворной моды — и после провала заговора, из-за причастности к которому были наказаны многие, что никак не позволяет связать модничество императрицы с усекновением языков ее подданных.
Из изложения Монтефиори событий царствования Александра I может сложиться впечатление, что, несмотря на войны с Наполеоном, Россия параллельно планировала союз с Францией для завоевания британской Индии. Тут путаница: Александр не был настроен антибритански в отличие от своего отца Павла I. Пять лет его войны с Англией в 1806-1812 годах пришлись на период после Тильзитского мира, заключенного под давлением Наполеона.
Александр лишь делал вид, что воюет. Все значимые столкновения происходили по инициативе британских командиров на местах, в частности во время безуспешных попыток спасти Швецию от ее разгрома Россией.
На протяжении всей книги всплывает одна и та же идея: Романовы были склонны к жестокости до такой степени, что династия состояла из «мегаломаньяков, монстров и святых». Монтефиоре рисует весьма красочную картину: стены Кремля, украшенные повешенными, 14 пыточных камер работают день и ночь, за исключением воскресений. То, что показанный им эпизод эпохи Петра I достаточно специфичен, историк пояснить не удосужился.
Определенно, ученый прав: «Утро стрелецкой казни» и другие живописные полотна из истории династии, чьи представители побывали в пыточных камерах и как палачи (Петр I), и как жертвы (его сын), — объективная реальность. И все же Монтефиоре, до того специализировавшийся на более поздних эпохах, забывает напомнить читателю, что в период, о котором он пишет, все это было вполне в духе просвещенной Европы.
Уже в начале XIX века, когда смертная казнь в России была большой редкостью, член британского парламента охарактеризовал уголовный кодекс Англии как «кровожадный, варварский и писаный кровью». Это были не просто слова: в XIX веке, несмотря на смягчение «Кровавого кодекса», только в Великобритании казнили более 4000 человек
За 25 лет правления Александра I в России было казнено лишь 24 человека, что, например, существенно меньше, чем в современной Японии как в абсолютных цифрах, так и на душу населения. Сравнивать александровскую Россию с Британской империей вообще невозможно: в одной Австралии, населением близкой к Москве тех времен, в XIX веке казнили больше людей, чем во всей России.
При этом социально-экономические условия, порождавшие преступление и наказание в Британии, радикально отличались от российских. Как и все страны, пережившие революцию, Англия получила в наследство не только высокопроизводительный репрессивный аппарат, но и резкое обнищание части населения, превратившегося в бродяг без средств к существованию. Преступность просто не могла не стать бичом общества. А общество, привыкшее в революционном XVII веке к репрессиям огромного размаха, считало казнь самым эффективным средством борьбы с преступностью.
Виндзоры унаследовали эту ситуацию, а не создали ее, и к концу XIX века полностью лишились реальной власти.
После революции 1905 года Россия кратковременно превзошла Британию по числу казней. А после 1917 года интенсивность кремлевских репрессий и вовсе выросла до кромвелевской — безо всяких монархов-мегаломаньяков.
Может показаться странным, почему Монтефиоре рисует коллективный портрет Романовых щедрыми мазками террора (весьма блеклого на фоне Европы того времени) и безумств (часто не находящих подтверждения в источниках).
Ничего странного. «Романовы» выдержаны в чрезвычайно традиционном для британских описаний России стиле. В конце XIX века английский поэт Чарльз Суинберн в оде под названием «Россия», характеризуя разгул репрессий автократического режима, утверждал, что сам Данте «на отдаленнейших дорогах ада... не видел ужасов, которые могли бы сравниться с тем, что ныне происходит в России» .
Монтефиоре не первый англичанин, благоразумно опускающий статистику кровавых казней мегаломаньяков Романовых. Сухие цифры резко ослабили бы драматическую эффектность британской историографии. При желании можно сослаться на десятки и сотни работ такого типа — и тем не менее авторов-иностранцев не в чем винить.
Срабатывает своеобразный эффект де Кюстина: большинство западных авторов, слабо знакомых с русским языком и культурой, обладают чрезвычайно фрагментарными сведениями о России. И большую часть этих сведений они получают от тех русских, что хорошо знают иностранные языки и стремятся донести до иностранцев извечные пороки русской жизни. Любой, кто почитает издававшийся в Британии герценовский «Колокол», поймет, что винить Суинберна в очернении России нельзя: Герцен рисовал свою родину даже более мрачными красками, нежели Дантов ад. Отважиться поехать в страну, описанную в изданиях вроде «Колокола», мог только отчаянный человек. И нетрудно понять Суинберна, верившего написанному на слово, без проверки.
Тот же де Кюстин вовсе не сам выдумал истории о поддельных петербургских сфинксах, неисчислимых гаремах Николая I или ужасах казематов Шлиссельбурга, от безысходности которых узники массово сходили с ума — обо всем этом ему рассказали неравнодушные к бедам Отечества туземцы.
Монтефиоре путается в часах, не разбирается в тонкостях внешней и внутренней политики нашей страны. Но любой, кто воспользуется для описания правления Романовых только вторичной литературой (в основном советского времени), получит не менее кошмарную картину.
И тем не менее определенные перспективы у российской истории в западной литературе все же имеются, пусть и не в глазах массового читателя. Монтефиоре хоть и историк, но вовсе не специалист по дореволюционной России, и писал именно научно-популярную книгу, опираясь на вторичные источники. Однако есть на Западе и другие специалисты. Тот же Ричард Пайпс, к примеру, в «России при старом режиме» достаточно адекватно оценивает ситуацию по всем вышеописанным пунктам.
Западные ученые, профессионально специализирующиеся на изучении истории России по первоисточникам и критически относящиеся к известным тезисам советского периода об ужасах самодержавия, ничуть не уступают отечественным.
Но быстрых перемен в книгах, написанных для массового читателя, ждать все же не стоит. Прием, оказанный «Романовым» в британской прессе, вполне однозначен: «Триста лет Романовых — это история жестокости, секса и насилия. Все это так по-русски, быть может, подумаете вы, — и это определенно тот вывод, к которому автор хочет подвести читателя».