Подводя итоги уходящего года, «Лента.ру» составила список лучших публикаций 2016-го года. Этот текст — один из них. Опасная бритва служила ему кистью, собственное тело — холстом, краской — кровь и все, что тело выделяет. Гюнтер Брус, легенда «венского акционизма» — самого кровавого и членовредительского направления в искусстве ХХ века, приехал на открытие своей первой персональной выставки Stoerungszonen («Зоны повреждения») в берлинском музее Martin-Gropius-Bau. Обозреватель Ольга Гердт пообщалась с одним из главных нарушителей европейского спокойствия 1960-1970-х.
«Прогулка»
В 1965 году художник Гюнтер Брус, облившись белой краской и нарисовав черную линию, делившую тело так, как будто это готовая вот-вот развалиться пополам статуя, отправился гулять по улицам Вены, но далеко не ушел, поскольку за внешний вид, оскорбляющий чувства сограждан, был остановлен полицейским.
Акция называлась «Венская прогулка» (Wiener Spaziergang), и маршрут ее пролегал по центру города. Брус ничего не делал и ни к кому не приставал — он просто шел. «Людям было скорее все равно, они не обращали особого внимания, — вспоминает Брус, — а полицейский спросил, что это я делаю. Я сказал, что я — произведение искусства и тут гуляю. Как произведение».
Крамольная по тем временам мысль, что живопись может выскочить из рамы и гулять по улицам, не поместилась в голове полицейского. Бруса после проверки документов посадили в такси и отправили домой. Акцию фиксировали на кинопленку, а фотографии художника в сопровождении стража порядка облетели весь мир и стали символом двойных стандартов постнацистской Австрии. Сегодня одна из них — на афише первой персональной выставки Гюнтера Бруса в Берлине, в музее Martin-Gropius-Bau.
Художника, перформера, графика, писателя, важнейшего идеолога экстремального акционизма знаменитостью сделала именно эта — самая невинная из всех его арт-провокаций.
«...и онанировал, распевая австрийский гимн»
На пресс-конференции в Martin-Gropius-Bau царит ностальгическое настроение.
«Когда тебя приговорили за осквернение австрийских национальных символов, сколько ты реально отсидел?» — спрашивает Бруса директор музея. «Два месяца». — «Прекра-а-асно! — мечтательно тянет директор и тут же спохватывается под хохот журналистов: — То есть не прекрасно, что я говорю! Ужасно, конечно». 77-летний Брус — худой, спина прямая, взгляд ясный — смеется, когда слушает, как куратор выставки Бритта Шмитц расписывает его почти 50-летней давности «шалости»: «Потом он порезал плечи бритвой, вымазался в фекалиях и онанировал в присутствии 400 человек, распевая австрийский гимн».
Речь о не менее знаменитой, чем «Прогулка», «Акции 33» (33.Aktion), состоявшейся 7 июня 1968 года в рамках серии мероприятий «Искусство и революция» в университете Вены, куда художников-акционистов Гюнтера Бруса, Отто Мюля, Герхарда Рюма, Петера Вайбеля, Освальда Винера и других пригласили студенты-социалисты.
«Уни-акцию» бульварная пресса тут же переделала в Uniferkel — «уни-непристойность», открыв сезон травли художников. Гюнтера Бруса, проверив на психическую вменяемость (признали здоровым), приговорили к шести месяцам тюрьмы «за надругательство над государственными символами и ущерб общественной морали». Вслед за Вайбелем, Винером и Рюмом он эмигрировал в Западный Берлин: ресторан EXIL в Кройцберге, где беглые художники основали «Австрийское правительство в изгнании» и фонтанировали идеями и проектами, хоть и исчез после объединения двух Германий, но это по сей день берлинский культ. Обои с рисунком из пивных кружек для ресторана придумал там же тусовавшийся художник, литератор и композитор Дитер Рот (тот самый, что написал пьесу на 174 страницах, состоявшую из одного слова «Мурмель»), а самого Рота на потолке пивного зала в виде парящего божества изобразил Гюнтер Брус.
С «Островом свободы», как называли Западный Берлин, складывалось лучше, чем с Веной. Было весело. Хотя его первая акция на территории Германии — «Архитектура чистого безумия» в Reiff Museum города Аахен — тоже обернулась скандалом: после того как одну из зрительниц вырвало от отвращения прямо на представлении, Брусу грозило обвинение в «нанесении физического ущерба».
Сбывались шутливые угрозы фотографа Людвига Хоффенрайха, причитавшего в 1965-м, когда Гюнтер Брус и Отто Мюль готовились к «Прогулке» — первой скромной попытке вывести акционизм из приватного (до этого тайно собирались по квартирам) в общественное пространство: «Дети, дети, по вам психушка плачет или тюрьма».
От «Архитектуры чистого безумия», впрочем, не осталось дурных запахов, одна только чистая красота, задокументированная в эстетских черно-белых фотографиях: Брус с длинной пшеничной челкой, падающей на глаза, в позе, как будто списанной с ню его любимого художника Эгона Шиле, вспарывает ослепительно белую рубашку и оставляет бритвой длинный след на теле. С визуально уничтожавшими тело самораскрашиваниями и мумификациями было покончено. Тело в акциях Бруса все больше обнажалось, демонстрируя человеческую ранимость и ущербность, оно кровоточило, воняло и было далеко от совершенства — от такого публику тошнило почему-то больше, чем от прежних разваливавшихся на куски живых мертвецов, отсылавших к големам, мумиям, вампирам и прочей высокохудожественной нежити экспрессионистского кино, то есть к «искусству», которому Брус объявил свой анархистский бой, как и социуму, перед которым как будто ставил вопрос ребром: если вы не можете принять собственное тело таким, какое оно есть, во всей его ущербности и непристойности, что и кого вы вообще способны принять?
Неугодное и неудобное, апеллировавшее к тем телам, что идеология национал-социализма объявляла неполноценными и подлежащими уничтожению, тело Гюнтера Бруса принадлежало только ему, и он мог делать с ним все что захочет. Как Ван Гог со своим ухом. Впрочем, напишет он позднее, «стать чемпионом супервангогизма я не горел». Из экстремального акционизма Брус ушел. В 1970-м, после знаменитой Zerreisprobe («Репетиция разрыва»), более известной как «Последняя акция».
Почему завязал? Да ну какой там творческий кризис, отмахивается Брус. Все как у шахтеров или полицейских: «Врач сказал, что стало опасно. А у меня была семья, и я хотел возвращаться после работы домой живым и здоровым». У жены Бруса, Анни Брус, немножко другая версия, она озвучила ее в одном их совместном интервью, кажется, ровно для мужа: «Мы тогда крепко ссорились — я просто уже не могла выносить акции, в которых он себя калечил. У нас был ребенок. А он планировал прибить ноги к полу гвоздями. Для меня это было уже слишком. И я сказала: или — или».
«Я как шаман — знал, как отключить боль»
Zerreisprobe из всех записанных на пленку акций художника всегда собирает самое большое количество зрителей. Так было в Вене год назад на большой выставке, посвященной истории венского акционизма и его влиянию на мировой перформанс, так и сейчас — в Берлине. Не потому, что люди мазохисты. Просто каждый наблюдающий до последней секунды 25 минут длящегося самораспятия художника не может поверить, что это не игра. Брус подвергает себя экзекуциям, к которым готовится с тщательностью и хладнокровием соблюдающего технологию хирурга. Разница в том, что режет он не другого, а самого себя. Наносит лезвием раны — зашивает, мочится в стакан — выпивает, зацепив кисти-ступни проволокой, растягивается в позе, напоминающей распятие, из раны на голове ручейком стекает кровь. Брус то истошно вопит, то ровным голосом просит публику дать зажигалку или открыть окно. Он обескураживающее спокоен и делает свое дело, как любой другой профи делал бы любое другое — например, пек бы булочки. Анестезия?
«Для наблюдающих это, наверное, было ужасно, — говорит Брус, — но я был готов к боли и знал, как ее отключить, — это похоже на то, что делают шаманы, я действовал так же».
«Прямой шаманизм» — любимое выражение Бруса. «Прямой» означает ничего не символизирующий. Шаманизм как род экзорцизма. Как действие, цель которого — освободиться от «Я». По сути, пункт четвертый манифеста Бруса: «Художник формирует свое тело как скульптуру, все менее похожую на него самого». Пункт шестой (последний) еще короче: «Художник кончает с собой и становится знаменитым».
В том, что Брус не «первый начал», убеждает его же выставка в Martin-Gropius-Bau. Но уже не акции, а все, что он сделал потом: графика, иллюстрации, рукописные книги, живопись, рисунки, журнальные обложки. Художники от Босха до Климта, чьей темой было поврежденное или трансфорированное тело, становятся «собеседниками» Бруса и предшественниками акционизма, родословную которого он прописывает в цикле, посвященном Гойе, буквально «от руки» и с библейскими интонациями: «Был Брейгель. Был Босх. За Брейгелем и Босхом пришел Гойя...» Никто точно не считал, но у Бруса не меньше 10 тысяч работ. Будь то антиклерикальная сатира La Croce del Veneto, или иллюстрации к Вильяму Блейку, или скандальный цикл Irrwisch, работающий с непристойностью и перверсией, — весь его огромный «бумажный» период показывает, что акционизм как «психоанализ тела» («как Фрейд исследовал душу, так я исследую плоть») на Zerreisprobe не закончился. Просто пережив свою самую радикальную «телесную» фазу, он вернулся в границы холста и традиции.
Брус не разорвался, но и не завязал. Он выжил как художник и сохранил семью. Времена меняются. Бежавший из Вены тайно, ночью, с женой и двухлетней дочерью (соседи уже собирали подписи под петицией с требованием отобрать ребенка у сумасшедших перформеров), Брус сегодня — австрийское национальное достояние. На вопрос, не западло ли ему, бунтарю, брать премии, которыми теперь щедро осыпает его австрийское государство, честно отвечает: нет, не западло, если посчитать, сколько им с Анни пришлось перебиваться без стиральных машин и автомобилей.
Жена и соратница Анни (она участвовала в самом первом перформансе Бруса 1964-го «Ана») тоже приехала на открытие выставки. Рассказывает, как охмуряла высокопоставленное лицо, чтобы нелегалу-мужу, жившему в Германии без паспорта, выдали документы. «Он все не мог понять, как я могу жить с этим монстром? Но потом признал: "Шарм его жены меня переубедил"». Анни хохочет. Семейство Брусов выглядит счастливым. Почти святым.
«Еще вопросы есть? — обращается к журналистам Брус. — Нет? Тогда я курить». На перекуры он убегает с дочерью Дианой — у нее такой же птичий профиль и веселый глаз. Они выглядят спевшейся парочкой. По хохоту, который с интервалами раздается то из одного, то из другого зала «Гропиуса», можно понять, где именно сейчас Брус позирует фотографам и телевизионщикам. Похоже, он все еще немножко Ван Гог.
«Нам до вашего Павленского было как до Луны»
На вопрос, изжил ли акционизм себя, был ли он необходим только для того, чтобы преодолеть постнацистскую травму, Брусу приходится отвечать постоянно. Поэтому у него всегда наготове формула: «Все зависит от страны и от режима». В Германии, например, акционизм возвращается на новом витке и в новом качестве. Поэтому осенью на фестивале Nordwind так ждали Петра Павленского, но ровно в эти дни он поджег дверь Лубянки и отправился под суд. «Так выглядит российская версия „Прогулки“», — говорю я Брусу и спрашиваю, что он думает о Павленском. «Это он кутался в колючую проволоку?» — уточняет Брус. Зашитый рот и прибитые к брусчатке Красной площади гениталии его не удивляют — и не такое делали. А вот кокон из проволоки — это сильно. «Павленский — очень смелый человек. Конечно, для того, что мы делали, тоже требовалась смелость, но опасность, которой он себя подвергает, ни в какое сравнение не идет с той, какой подвергались мы. Все-таки это была послевоенная Австрия, нацизм в прошлом, так что реально нашим жизням уже ничто не угрожало».