В Госдуме в ближайшее время планируют рассмотреть поправки к закону «Об иностранных агентах», разработанные Минюстом. Документ должен уточнить понятие «политическая деятельность», на основании которой общественные организации могут попасть в список «агентов». Политикой теперь предлагают считать практически любую гражданскую активность. Деятельность «иностранных агентов» юридически не запрещают, но общественников беспокоит негативная окраска нового статуса. О том, как слова влияют на нашу жизнь и определяют сознание, «Ленте.ру» рассказал доктор филологических наук, профессор Высшей школы экономики Гасан Гусейнов.
«Лента.ру»: Какой смысл несет в массы словосочетание «иностранные агенты»?
Гасан Гусейнов: У каждой страны есть своя история, которая, извините за игру слов, пока не стала историей. Иначе говоря, нет пока ни одного отрезка в истории ХХ века, по которому в российском обществе имелся бы консенсус. Особенно это касается эпохи ленинизма-сталинизма, когда происходило массовое истребление людей по самым разнообразным признакам. Это были и дворяне, и крестьяне, и представители разных народов, и священники разных конфессий. Среди прочего истреблению, подчеркиваю — не просто репрессиям или ограничению в правах, а именно физическому истреблению — подвергались люди, которых объявляли агентами иностранных государств. Это — идеальный маркер угрозы. И это сразу почувствовали отбросы общества, независимо от формального социального статуса: появились надписи на стенах домов и дверях «иностранных агентов», начался захват собственности у организаций, ставших вполне беззащитными, и т.д., и т.п.
Нам действительно стоит опасаться негативного влияния этих слов или оно преувеличено?
Тот, кто не опасается последствий или обещает, что никаких последствий не будет, либо дурак, либо негодяй, либо то и другое вместе.
Есть ли еще подобные словесные маркеры?
У нас очень много таких маркеров, восходящих не только к ленинско-сталинскому наследию, но и к тому, что накопилось за первые почти уже три постсоветских десятилетия. От слов «объективно» или «бескомпромиссный» до выражений «кадры решают все» или «пятая колонна», «клевета на руководство» (раньше она называлась клеветой на «самый передовой общественный слой»), «незаменимых людей нет» — таких выражений многие десятки, и все они определяют не только нравы, но и социальную организацию людей.
Еще недавно выражения «изменник родины», «пятая колонна», «национал-предатели», «иностранные агенты» многие употребляли иронически. Сейчас, мне кажется, их начинают использовать вполне серьезно. Почему происходит трансформация?
Сначала была ирония — или понимание, что все это не может быть всерьез. Потом пришел сарказм — или понимание, что эти слова не так просты и оставляют на теле общества болезненные раны. И только потом пришло понимание...
Чем плохи выражения «пятая колонна», «национал-предатели»?
Сами по себе никакие слова или словосочетания (синтагмы) не бывают плохими. Но есть такая вещь, как историческая семантика — значение, накопленное прежними словоупотреблениями и отложившееся в словарях, фильмах, глубокой памяти людей. Например, «пятая колонна» — это обозначение предательства. Но оно оказывается даже более сильным, чем слово «предатель», потому что выражает сущность абстрактного понятия предательства через обращение к надежной конкретной исторической реалии. «Плюшкин» обиднее «жадины», «Дон-Кихот» почетнее «борца за справедливость», а «пятая колонна» сильнее просто «предателя». «Национал-предатель» — это и вовсе присвоение нацистского обвинения, аналог нашего «врага народа». Раз произнеся такие обвинения, ты не можешь больше иметь дела с обвиненными, поскольку сам и настроил на войну с ними своих сторонников.
Как слово «либерал» стало едва ли не ругательным? Как слова меняют свой окрас?
Слово «либерал» никогда не было особенно в чести — ни в советское время, ни в первые постсоветские десятилетия, ни сегодня. Чтобы нам с вами не утонуть в объяснениях, скажу совсем коротко: на памяти всех грамотных людей в России и СССР приоритет всегда отдавался прославлению, с одной стороны, силы и бескомпромиссности, полной самоотверженности и верности идее или вождю, а с другой — лживому восхвалению нестяжательства.
В этой сцепке любое проявление политического либерализма и буржуазного материального благополучия становится воплощением бессильного хлюпика, эдакого бесхребетного слюнтяя, беспринципного и лживого труса. То ли дело мы — настоящие борцы, патриоты и рыцари без страха и упрека. В действительности же либерал в современном русском словаре — это бранное слово для обозначения как раз того, кто требует политических решений, обсуждений, компромиссов, святости договоров, соблюдения прав меньшинств. Либерал, иначе говоря, — это просто нормальный уравновешенный человек.
Слова, которые используют люди или которые они слышат с телеэкранов, определяют наше сознание и быт?
Конечно. Достаточно понять, по какому принципу работает современное российское телевидение, чтобы увидеть, что его главная цель — сделать население абсолютно манипулируемым. И это работает.
За счет чего это достигается?
Это метод отключения рефлексии и интроспекции. Он довольно прост, но все же разнообразен в части реализации. Телезритель, пропустивший ключевой момент, в дальнейшем не может выбраться из ловушки. Ведущий — манипулятор номер один — подбирает несколько помощников и, как правило, легко находит одного открытого и честного оппонента. В тот момент, когда оппонент пытается пока еще спокойным тоном обсуждать коренной вопрос, заранее назначенный для обсуждения, манипулятор номер один резко, но обычно с улыбочкой, прерывает этого «честного оппонента» и передает слово одному из своих помощников, который в эмоциональном ключе еще резче отходит от темы, часто переходя на крик. Ни публика, ни телезрители не успевают даже задуматься над трюком манипулятора номер один, а «честный оппонент», скорее всего, и сам вскоре переходит на крик.
За один вечер этот прием обкатывается три-пять-десять раз. Экспрессия, крики, обмен ругательствами достигают такого накала, что манипулятору номер один не остается ничего другого, кроме как выступить в роли благодетеля, останавливающего бедлам, им же самим и спровоцированный. Так проходят все без исключения «поединки» соловьевых-мамонтовых, так строит свои политические концерты Дмитрий Киселев. Люди, согласившиеся быть подопытными зрителями этих телефакиров, утратили основополагающие навыки человеческого общения и простейшего политического анализа.
В советские годы любили читать и слушать «между строк». Сейчас подтекст снова становится актуальным?
Нет, сейчас подтекст как раз абсолютно неактуален. Проблема в том, что слова, произнесенные ответственными лицами, как раз перестали иметь для этих лиц последствия. Торжествует уверенность в том, что везде все одинаково, что правды нет и быть не может, что все — один сплошной пиар, и т.п. Никакой надобности в подтексте ни у кого нет, ведь подтекст предполагает различение лжи и правды. Самое страшное, что было произведено массовыми электронными медиа последних двух десятилетий, — полное и массовое безразличие к истине как таковой.
Ваши коллеги говорят, что происходит обеднение языка чиновников. Почему?
Чиновники говорят на языке, который должны по-разному понимать, говоря обобщенно, три сегмента общества: «люди с улицы», «свои в доску» и «верховное начальство». Вот почему сейчас ценится косноязычное бормотание — чтобы вообще никто ничего не понял, а вот начальство, наоборот, должно зафиксировать в высказывании чиновника два ключевых послания: «от меня не исходит никакой угрозы»; «я, может, и туповат, зато предан безмерно».
Оставят ли свой след в языке «новые» слова: «колорад», «ватник», «укроп», «бандеровцы», «каратели»? Почему они почти не используются и выходят из оборота?
Скорость выхода таких слов из оборота еще надо научиться замерять. «Каратели» могут уйти с телеэкранов, но они уже отложились в сознании телезрителей, а «укроп» стал чуть ли не официальной эмблемой в украинской армии. Остаются в памяти даже не сами слова в своей опасной сигнальной функции, а атмосфера, в которой они могут появляться, вообще сам факт приемлемости сильных выражений. Стоит вам один раз пометить какую-то группу людей как второсортных, опасных или, так сказать, безвозвратно чужих, — и вы навсегда сами запачканы вашей же интенцией. То есть вашим толчковым намерением высказаться уничижительно, оскорбительно вы порождаете насилие.
Допуская в публичное пространство носителей словаря ненависти и агрессии вроде питерского депутата Милонова или вечного депутата Госдумы Жириновского, вы умножаете ненависть и агрессию в обществе, хотя сами по себе эти лица могут быть милейшими в общении краснобаями. Чтобы развеять шлейф ненависти, оставленный их публичными выступлениями, должны пройти годы. Именно в этом смысл двух пословиц: «слово не воробей, вылетит — не поймаешь» и «слово — серебро, молчанье — золото».
Истинно новых слов появляется мало, идет переработка старых. Значит ли это, что язык мельчает?
Не могу согласиться. Истинно новых слов очень и очень много. От заимствованных «блогеров» или «лабутенов» до самой что ни на есть исконной «молочки» и «непорочки», как бы эти слова ни были вам противны. Язык все время обогащается. А мельчать может — и, к сожалению, мельчает! — лексикон мало читающих граждан, или тех, кто с легкостью с разговора переходит на чат, кто не знает, не понимает, не усвоил безусловной ценности языка, речи.
В обиход начала возвращаться лексика советских времен. Она останется?
Она никуда и не уходила, но, как это уже однажды было со «сталинизмами» в эпоху оттепели (конец 1950-х — начало 1960-х), она не стала у нас предметом обязательного разбора «в школе и дома». Советская жизнь присутствует по большей части виртуально — в старых фильмах и бессмысленном бормотании сенильных советистов. Ее словарь — это чистая фантасмагория, которая, однако, снова и снова прорастает насилием. Язык в этом отношении — чрезвычайно коварная штука. С тех пор как вернули подновленный советский гимн, сама Российская Федерация как бы вернулась к позднесоветским войнам за советское наследство.
Сегодня все отплевываются от 1990-х и оплевывают их, а сами подталкивают страну к новой версии конца 1980-х — только уже не на окраинах советской империи, в Средней Азии, Приднестровье или на Южном Кавказе, а в самой России. Вот почему новый советско-российский гимн — это не просто слова, и не столько один из симптомов кем-то задуманной «реконкисты», сколько социальное действие с совершенно не просчитанными последствиями. Не осмыслив катастрофу советской эпохи, легко забраться в новые дебри.
Как язык власти в целом влияет на общество?
Тут есть особенность. Язык власти вы понимаете как язык людей, которые считают себя вправе не делиться властью. Вы и о чиновниках говорите как о какой-то касте, которая не может не быть тем, чем она вдруг стала. Если такую власть вы имеете в виду, то она не может сделать речь людей лучше, но может сделать ее хуже. Обозлить людей, напрочь отучить от социальной критики, привить ненависть друг к другу по тому или иному признаку — это всегда пожалуйста. Такая власть — это прежде всего насилие средствами языка и насилие над языком и его носителями. Единственное, чему научились люди в России за советскую эпоху, — это помалкивать. И с каждым новым витком исторической спирали им это встает все дороже и дороже.