История не в последнюю очередь, а может быть, и прежде всего есть ее осмысление. Каждая эпоха, оглядываясь на прошлое, подыскивает свои способы описания, свой язык. И в этих способах, в этом языке, сказывается суть эпохи. Суть исторического знания того или иного времени. Обозреватель Николай Александров рассуждает об искусственном пафосе и современном взгляде на историю на примерах романов Лорана Бине «HHhH», «Благоволительницы» Джонатана Литтелла, текстов Льва Толстого, Василия Гроссмана, Виктора Астафьева.
Он рыться не имел охоты
В хронологической пыли
Бытописания земли,
Но дней минувших анекдоты —
От Ромула до наших дней —
Хранил он в памяти своей.
Хронике событий Онегин предпочитал рассказы о героях, сухим датам и сводкам — картинки, случаи.
История многомерна, в ней находится место и философским рассуждениям о возможных законах движения из прошлого в настоящее, и героическому пафосу, и археологической дотошности, и летописной объективности, и мифам, и фактам, и фактам, которые стали мифами. Взгляд на историю во многом зависит от того, какой мы хотим ее видеть, как хотим с ней разговаривать.
Странно было бы сегодня упрекать Толстого за исторические искажения в «Войне и мире» (как это делал, скажем, Петр Андреевич Вяземский). Но вот что удивительно. Дистанция между изобразительностью «Войны и мира» и, например, романом Гроссмана «Жизнь и судьба», гораздо меньше, чем между гроссмановским произведением и эпопеей Виктора Астафьева «Прокляты и убиты».
История — зеркало, череда отражений. И в этом смысле история всегда современна. Просто факты никого не убеждают. Просто факты — не говорят. Или зависят от того, как о них говорят.
***
Утром 27 мая 1942 года на повороте дороги в пражском пригороде Либень бойцы чехословацкого Сопротивления Ян Кубиш и Йозеф Габчик совершили покушение на Райнхарда Гейдриха, начальника Главного управления имперской безопасности, протектора Богемии и Моравии, «Пражского палача», одного из идеологов и инициаторов «окончательного решения еврейского вопроса». Гейдрих не был убит на месте, но полученные им раны были смертельны.
Убийство Гейдриха было спланировано чехословацким правительством в изгнании и британским Управлением специальных операций. Операция называлась «Антропоид». Кубиш и Габчик были заброшены в Чехию в составе десантно-диверсионной группы. Через несколько дней после покушения гестапо удалось обнаружить парашютистов. Они скрывались в православной церкви Кирилла и Мефодия. 18 июня 1942 года начался штурм церкви. Он продолжался семь часов. Семистам эсэсовцам противостояли семь десантников.
Эти события послужили основой замысла и стали кульминацией романа «HHhH» французского автора Лорана Бине. «Поначалу мне казалось, что рассказать эту историю очень просто. Два человека должны убить третьего. Им это либо удается, либо нет, вот и все дела. Или почти. Остальные персонажи, думал я, всего лишь призраки, которые не без изящества проскользнут по канве Истории».
«Проскользнуть по канве» не получилось. История оказалась главной проблемой.
Бине не хотел сочинять боевик — тем более что он не первый решил рассказать о чехословацких (Кубиш — чех, Габчик — словак) парашютистах. Ни историческое исследование или эссе — как определяют французы жанр научно-популярного нон-фикшн. Точнее — хотел писать и то и другое. И даже третье. Он хотел рассказать о Гейдрихе, одном из главных монстров нацизма, но в то же время и не о нем или не только о нем: «Когда я говорю о книге, которую сейчас пишу, я называю ее «моя книга о Гейдрихе». Между тем в главные герои Гейдрих не намечался никогда… Потому что Гейдрих был объектом, мишенью, но никак не действующим лицом операции. Все, что я о нем рассказываю, необходимо как своего рода декорация, это помогает воспроизвести обстановку, окружающую среду. Тем не менее как не признать, что с точки зрения литературы, Гейдрих — персонаж поистине замечательный. Как будто доктор Франкенштейн из романа Мэри Шелли стал писателем и разродился самым жутким, самым устрашающим чудовищем, составив его из всех имевшихся в литературе монстров».
Бине хотел писать о нацистских лидерах вообще (Гитлере, Гиммлере, Геринге, Шелленберге и проч.), об интригах и борьбе за власть, о европейской политике и ошибках политиков в противостоянии Гитлеру, о Хрустальной ночи, Бабьем Яре, об идеях «расширения жизненного пространства германского народа», уничтожении евреев и концентрационных лагерях, о Судетах и оставленной Англией и Францией без помощи Чехословакии, о фатальном, страшном сползании мира в войну. Бине хотел смешать в одном повествовании исторические портреты, публицистические рассуждения и беллетристические реконструкции (к концу книги он вроде бы даже определился с жанром — «Кажется, я начинаю понимать: то, что я пишу — инфра-роман»). И многое ему удалось. И публицистические отрывки, и хроника событий и выдержанные почти в духе романа-экшн страницы, посвященные покушению на Гейдриха и сражению в церкви Кирилла и Мефодия, и психологические этюды. Но одна проблема так и осталась не разрешенной.
Бине не устраивает художественная условность, привычный «обман» исторических романов ( «По-моему, придумывать персонажей для лучшего понимания исторических фактов — все равно что подделывать доказательства»), но в той же мере недостижимой оказывается и «историческая объективность», само существо истории, неумолимость ее хода («Я не могу рассказывать историю такой, какой ей следовало быть. Все это скопище персонажей, событий, дат, это бесконечное разветвление причинно-следственных связей и эти люди, эти настоящие люди, которые по-настоящему существовали — со своими жизнями, своими поступками, своими мыслями... — я могу лишь едва их коснуться. Одно цепляется за другое, и я никак не могу выкрутиться, потому что стену Истории все больше и больше опутывает плющ причинности, а это обескураживает».
Бине пытается решить проблему подчеркнутым субъективизмом («Эта история — она моя, личная. Поэтому мои видения смешиваются тут порой с достоверными, доказанными фактами. Вот так вот»). Он рассказывает о самом процессе создания романа, о своих впечатлениях, о событиях личной жизни, постоянно указывает читателю на дистанцию между изображением истории и самой историей, персонажем (пусть и не выдуманным) и историческим лицом. Но роман неуклонно вытесняет историю.
Бине может написать: «Гейдрих, подобно Шерлоку Холмсу, играл на скрипке (только лучше британца)», заставляя читателя невольно воскликнуть — откуда известно, как играл на скрипке Холмс, и как Гейдрих мог играть лучше вымышленного персонажа.
***
Личное переживание истории рождает у Бине приступы ревности и критики (равно как и восхищения, впрочем). Он рассуждает о романах и фильмах, посвященных Второй мировой войне, и обрушивается на авторов, в которых подозревает беллетристическую ложь. В частности на другой свежий и резонансный роман о Второй мировой — «Благоволительниц» Джонатана Литтелла: «Видел на одном интернет-форуме высказывание читателя, убежденного в том, что образ Макса Ауэ «правдив, ибо Макс является зеркалом своей эпохи». Чего нет, того нет! Он кажется правдивым (некоторым читателям — тем, кого легко одурачить), ибо он — зеркало нашей эпохи, эпохи, как бы сказать покороче, постмодернистского нигилизма».
Он как будто не замечает собственной зараженности постмодернизмом. Литтелл попытался представить события Второй мировой войны глазами офицера СС (Макса Ауэ), как будто полностью устранив авторскую оценку, ведя повествования от первого лица, лица своего героя. И, конечно, в этой попытке выражено «наше время». Выдуманность смешанная или подкрепленная исторической реальностью вызывает у Бине раздражение («это же "Уэльбек у нацистов", все очень просто»).
Целая глава, посвященная нелицеприятной критике Литтелла была изъята из романа по настоянию редактора (ее легко найти в английском переводе в интернете). Но субъективность Бине стоит литтелловского отстранения. Уже одно пелевинское название романа («HHhH, — говорят эсэсовцы, — Himmlers Hirn heißt Heydrich», то есть «Мозг Гиммлера зовется Гейдрихом») говорит о многом. Правда, верный себе Бине оговаривается и, видимо, одновременно мстит редактору: «За все годы, что я вынашиваю эту работу, я ни разу даже и не подумал для нее об ином названии, чем «Операция "Антропоид"» (а если вы не эти слова видите на обложке, так знайте, что мне пришлось уступить редактору, которому мое название не понравилось: слишком отдает научной фантастикой, слишком в духе Роберта Ладлэма, так, кажется, он говорил…».
Утрированное, постоянное «личное» переживание истории, которое якобы помогает бороться с постмодернизмом и должно почему-то, по мнению автора, производить впечатление уважительного отношения к исторической достоверности, пожалуй, и утомляет более всего. И вот что удивляет. Говоря о преступлениях нацистов, Бине умеряет свой лиризм, свою прочувствованность, как будто стесняется своих эмоций. И в этом, как ни странно, приближается к Литтеллу. Вот Бине упоминает о случае, когда во время массовой казни мать протянула Гейдриху своего ребенка. Расстреляны были и мать и ребенок. Литтелл участником, действующим лицом этой сцены делает героя своего романа. И это одна из самых жутких и впечатляющих сцен.
Странно, но Бине при всем своем внимании к трагедии Холокоста ничего не говорит (при всех многочисленных рассуждениях о способах и средствах не романного описания истории) о страшных и трудных усилиях свидетельствовать о лагерном ужасе самих выживших, о мучительной правде, которую с болью выговаривал, например, Примо Леви, покончивший самоубийством. Или о снявшем документальную эпопею о лагерях смерти Клоде Ланцмане (в исключенной главе, правда, есть упоминание о нем, мимолетное, почти пренебрежительное).
Странная субъективность, которой все-таки оказывается ближе захватывающий боевик.
При всем этом «HHhH» Бине не мог остаться незамеченным и получил Гонкуровскую премию за лучший дебютный роман.
***
Было это в 2010 году. За прошедшее с первой публикации время Бине написал еще одну книгу. Роман «Седьмая функция языка» (2015). И здесь уже, несмотря на историческое повествование (действие происходит в 1980 году), постмодернистской выдумки и беллетристической условности он не стесняется. Точнее — борется с постмодернизмом его же оружием. В основе сюжета — фантастическое предположение. Ролан Барт погиб не от несчастного случая, а в результате спланированного покушения. В действие оказываются вовлечены все видные деятели золотой эпохи французского структурализма и семитологии: Мишель Фуко, Юлия Кристева, Жак Делез и др. Кстати, название книги восходит к классификации функций языка Романом Якобсоном (седьмая функция — магическая). Здесь все оказывается к месту: сатира, ирония, карикатурные описания интеллектуальной богемы и студенчества, пересказы ученых работ и дискуссий, выдуманные и стилизованные диалоги, погони, преследования. Здесь Бине не боится приписывать реальным историческим лицам (некоторые из них, как Кристева, например, живы до сих пор) явно придуманные им самим реплики.
Почему?
Может быть, потому, что в самом Бине еще живет эта эпоха и свободное отношение к ней не кажется кощунственным?
Война, нацизм — другое дело. Здесь автор как будто стесняется своей литературности, своего сочинительства, и прячет стеснение за маской личного, не художественного переживания.
Но проблемы это все-таки не решает. Наоборот, лишь четче обозначает. Как говорить о событиях, о которых, кажется, говорить невозможно, как избавиться от назойливого привкуса беллетристической банальности, искусственного пафоса, как увидеть прошлое, а не свое отражение в нем?