Третий день фестиваля ознаменовала премьера единственного российского фильма в официальной программе — неоднозначно принятой, злободневной притчи «Ученик» Кирилла Серебренникова. Но еще больше эмоций подарили корреспондентам «Ленты.ру» пара картин основного конкурса и два архивных шедевра из «Каннской классики».
Первый французский фильм в конкурсной программе — несомненная удача, во всяком случае для зрителей. Брюно Дюмон опять снимает свою любимую Жюльетт Бинош (в позапрошлом его фильме «Камилла Клодель» она играла главную роль), в компании замечательных Фабриса Лючини и Валерии Бруни-Тедески. Фильм называется Ma Loute — это прозвище одного из огров (в русском переводе «В тихом омуте» передан смысл, но название не сохранено). Перед нами сюрреалистический, целиком выдуманный режиссером мир нормандских помещиков в 1910 году, которые живут на берегу моря рядом с семьей рыбаков-людоедов. На расследование дела о пропадающих во время лодочных прогулок отдыхающих приезжает полицейский инспектор, совершенно карикатурный, как и все персонажи этого полукомикса, полупритчи.
Несомненный шарм картине придает сочетание тонких, детально выверенных художественных решений — мир буржуа начала прошлого века предстает во всем своем антикварном великолепии — с довольно брутальным сюжетом, балансирующим между комедией и жутким кровавым гиньолем. К финалу, ко всеобщему облегчению, все же выясняется, что это была чистая комедия, но некоторые сюжетные повороты, даже несмотря на нарочитую придурковатость почти всех персонажей, заставляли публику недоумевать и даже вздрагивать. Дюмон весьма умный и очень образованный автор, поэтому он раскидал по канве кучу зацепок и аллюзий, так что этот фильм хочется пересмотреть еще раз сразу после того, как в зале зажегся свет. И даже несмотря на то, что все актеры носят клоунские маски, их игра кажется глотком свежего воздуха в затхлой атмосфере ретроэкранизаций. Фильм вряд ли получит «пальму», но если его купят в российский прокат — смотреть обязательно.
В немецкой картине Марен Аде есть один недостаток, хоть и не самый большой. Фильм идет почти три часа, и примерно треть можно смело выкинуть безо всякого ущерба для сюжета, сократив «Тони Эрдманна» до стандартного размера. В остальном перед нами тонко сыгранная, трогательная и местами уморительно смешная история отношений отца-пенсионера с дочерью — топ-менеджером консалтинговой компании. Пока папа на досуге ведет какие-то детские утренники, дочка превратилась в акулу бизнеса, бесконечно говорящую по телефону и празднующую день рождения в кругу родных заранее — слишком занята. Увязавшись за ребенком в Бухарест, как бы на каникулы, папаша становится ее своеобразным ангелом-хранителем, постоянно и нарочито создавая разного рода комичные ситуации.
Главную роль (по-видимому, альтер-эго женщины-режиссера Марен Аде) играет Сандра Хюллер, и это, безусловно, находка. По сюжету она не очень красива (пока не разденется) и совсем не обаятельна — пока не заплачет (или не запоет). Редко когда по ходу демонстрации фильма раздавались аплодисменты, но они прервали импровизированный музыкальный номер в исполнении героини дважды. И хотя поначалу основное внимание сосредоточено на 79-летнем Петере Симонишеке, кино в целом держится на Хюллер, и ударная сцена — голой вечеринки, повалившая зал буквально под кресла от смеха, отдана ей. В финале фильм об одиночестве и старении превращается во вполне предсказуемое объяснение в любви к родителям, где роль отца — функция, а все внимание приковано к женщинам, с которыми общается импозантный старикан. Когда бездушная машинка для заработка — дочка — оказывается живым человеком, становится ясно, что именно за такие роли дают главные призы на мировых фестивалях.
Можно ли считать кино по умолчанию хорошим, если его наполняют правильные, уместные идеи? Этот вопрос не покидал меня во время просмотра единственного российского фильма в официальной программе — «Ученик» Кирилла Серебренникова. Успешно ставивший ту же пьесу-первоисточник Мариуса фон Майенбурга в театре Серебренников эффектными, бравурными стилистическими штрихами рисует сгущение небольшого апокалипсиса в одной калининградской школе — для чего, как выяснилось, хватает появления псевдопророка, каким себя здесь представляет старшеклассник Веня (Петр Скворцов). Писание, природная борзота и драйв переходного возраста питают Веню достаточной энергией, чтобы последовательно обнажить лицемерие окружающей его действительности — школы с портретом вождя на стене и темой «Сталин — эффективный менеджер» в домашнем задании, дома — с нервной матерью (Юлия Ауг), даже и самой церкви (ее олицетворяет солидный батюшка с не менее солидными котлами на запястье). Вот только эта игра в праведника быстро находит и вторые ворота — в самом Веничке лицемерия оказывается не меньше, чем во всех, кого он изобличает, и второго фанатика — учительницу биологии (Виктория Исакова), которая пытается достучаться до подростка силой здравомыслия.
Серебренников как кинорежиссер (о его театральных работах судить не возьмусь) — умелый и смелый стилист: его кино не боится лобовых стилистических приемов (от подчеркнуто виртуозных длинных планов до мелькающих на экране ссылок на стих Писания, цитируемого кем-то из героев) и прямого высказывания. Высказывание это сводится к стремительному нарастанию безумия русской жизни, в которой бойкого, чувствующего конъюнктуру провокатора послушают куда с большей вероятностью, чем голос разума и рефлексии. Мысль справедливая, но является ли она для кого-то новостью?
Серебренников же своим бодрым кино не углубляет и не расширяет этот постулат с помощью полутонов и серых зон (где чаще всего и кроется подлинная правда), а наоборот — чем дальше, тем яростнее вколачивает его зрителю в голову, не сильно по методам отличаясь от Вени, прибивающего крест к школьной стене. Кино у него получается не менее агрессивным, чем тот мир, который оно же и критикует, и поэтому при всем согласии с авторскими идеями методы вызывают скорее раздражение. В крикливой действительности шепот бывает ценнее любых криков — а «Ученик» именно что кричит, пользуется образным языком лозунга, плаката, потертых клише (сочинения про менеджера-Сталина? голимый шансон на попойке завучей?) и скатывается в тот же догматизм, который, по идее, высмеивает. Поэтому довериться ему у меня так и не получилось.
После «Ученика» отчаянно захотелось немного отдохнуть от кино злободневного — что в Каннах сделать нетрудно: нужно всего лишь пойти на программу «Каннская классика». Надо же было такому случиться, чтобы фильм, на который я попал, оказался еще более бесстыже прямолинейным, чем современная басня Серебренникова. В первом полном метре и первом шедевре японской анимации «Момотаро: Священные моряки» по невежеству я не признал кино, заказанное в 1944-м военно-морским флотом и вышедшее в апреле 1945-го, — и увидел нечто сколь удивительное, столь и пугающее. Мишки и киски, мартышки и зайки, нарисованные в упоительном, обаятельном монохроме (ранние диснеевские фильмы не стоят и рядом), в этой откровенной агитке сначала заразительно поют о труде на благо родной армии, сооружая островные авиабазы, а затем пакуют парашюты с автоматами и высаживаются на вражеской территории. В финале от рук бравых зверят, конечно, наступает предсказуемый, но оттого не менее смешной кирдык Америке — что наполняет «Момотаро» сюрреальным, подлинным ужасом. Падающие от бессилия из рук морячка Папая (да, японские мультипликаторы не постеснялись высмеять чужого героя) консервы со шпинатом слишком уж явно напоминают о той страшной жестяной банке, которая всего через четыре месяца обрушится на саму Японию.
Подлинное освобождение от условностей кино, подчиненного идее (будь то антирелигиозной, как у Серебренникова, или милитаристской, как у японца Мицуйо Сео), наступило только на следующем ретроспективном показе — документальном «Госпитале» Фредерика Уайзмена, снятом в 1970 году в нью-йоркской больнице «Метрополитен». Щупленький 86-летний живой классик лично представил фильм, продемонстрировав свободное владение французским и юношеский заразительный огонек в глазах. Это же жизнелюбие сквозит и в каждой сцене самого «Госпиталя» — лишенного любой авторской позиции, кроме искреннего интереса к людям и их проявлениям в обществе себе подобных. Модели таких обществ Уайзмен уже 50 лет (он продолжает снимать) находит в самых разнообразных институциях, от школ, психушек и собесов до картинных галерей и университетов — их повседневную жизнь он снимает беспристрастно, всеобъемлюще, без фальши сюжетов и сквозных мотивов. В итоге его кино позволяет испытать почти стопроцентную гамму переживаний — от эмпатии до оглушительного смеха. Так, как смеялся зал на сцене с непутевым молодым художником, съевшим какую-то адскую дрянь вместо мескалина, на этом фестивале хохотали при мне только на том же «Тони Эрдманне» Марен Аде парой часов позже. В обоих случаях — абсолютно заслуженно.