Произошедшее в Ницце все еще не могут однозначно классифицировать: то ли это эксцесс одиночки, то ли теракт. Но совершенно ясно, что с 2015 года ЕС планомерно переходит на новый уровень фоновой террористической опасности. Готова ли Европа к этому, что может остановить насилие?
Предыдущая волна глобального терроризма, перестроившая европейские системы безопасности, если не считать партизанщину этнических сепаратистов (как в Испании или Ольстере), была связана с левыми радикалами, и своего пика достигла в 1970-х — начале 1980-х годов. (Ультраправые были разрознены и действовали в основном реактивно, несмотря на локальные «успехи» типа беспрецедентного теракта в Болонье в августе 1980-го.)
Речь идет о таких группировках, как «красные бригады» в Италии, «Прямое действие» во Франции, но главным образом — «Фракция Красной армии» (RAF) в ФРГ. Радикальное крыло леваков, разочарованное крушением радужных надежд, которые несли с собой студенческие выступления 1960-х и революция в молодежной культуре, предсказуемо вступило на тропу насильственной борьбы с буржуазным миром.
Эти структуры порой преследовали весьма иезуитские цели. Скажем, RAF, пользуясь лозунгом «чем хуже, тем лучше», видела смысл своих терактов в провокации властей на слепое «завинчивание гаек», которое должно было вызвать рост народного возмущения.
В этом смысле спецслужбы, сыграв с террористами «черными фигурами», сумели выиграть. Все шли своим путем. Франция, еще в 1960-е годы столкнувшаяся с ростом как ультраправого, так и исламского терроризма, уже располагала организациями, процедурами и опытом борьбы, хотя какое-то время антитеррористические действия политически сдерживались находившимися у власти социалистами.
Особенно интересен опыт ФРГ. Принцип Streitbare Demokratie («демократии с кулаками») призывал к активной самозащите политического строя, включая «недопущение злоупотребления законом» со стороны врагов общества, однако были и опасения роста вседозволенности полиции и спецслужб.
В Германии сумели пройти по тонкой грани, отделяющей точечные нарушения буквы закона в отношении отдельных смутьянов от системы, пренебрегающей духом этого закона. Даже левые публицисты, сочувственно отзывавшиеся о RAF, признавали ограниченный и «снайперский» характер нарушений прав и свобод в процессе борьбы (от чего те не становились, впрочем, лучше — вспомнить хотя бы странные смерти лидеров первого поколения RAF в тюрьме). Дополнительным страховочным контуром германского общества после падения Берлинской стены послужило стремление не допустить воссоздания чего-то, похожего на «штази» (министерство госбезопасности ГДР).
Италия, попробовав на рубеже 1970-х и 1980-х силовой подход, потом умудрилась сверстать воедино борьбу с левым терроризмом, чистку коррумпированного чиновничества и широкую политическую легализацию левых движений, что, надо признать, дало результат.
Распад мирового коммунистического проекта, не пережившего кризис конца 1960-х ни в Европе, ни в СССР (взрыв левого террора и стал следствием краха конструктивной повестки), неизбежно должен был поставить вопрос о новой альтернативе господствующей либеральной капиталистической модели, о новом конкурирующем «суперэго», играющем на поле идей социальной справедливости. К 1990-м годам оно и оформилось в виде политического исламского проекта, который тут же, по аналогии с предшественником, породил террористическое крыло — уже общемировое, а не связанное, как палестинский террор, с проблематикой конкретного региона.
В успехе исламистов сыграла роль глобализация. Левый проект — детище национальных капиталистических экономик, когда в рамках одной страны социальное расслоение формировало классы богатых и бедных. Глобализация и нарастающая специализация в мировом разделении труда разрушили перегородки, попытавшись в пределе превратить конгломерат отдельных квартир в open space. Присвоение передовыми странами «ренты развития» сформировало целые регионы-«буржуи» и регионы-«пролетарии».
Резкий рост архаики (а исламский проект даже в самых умеренных формах архаичен в сравнении с подчеркнутым прогрессизмом коммунистов) связан не только с перемешиванием народов в «коммуналке», но и с традиционным для неоколониальной системы с 1960-х годов отказом метрополий от стимулирования развития бывших колоний (кроме контроля за высшим образованием узкого слоя национальных элит стран «третьего мира»).
Россия, столкнувшись уже во второй чеченской кампании с «мировым террористическим интернационалом», и США, получившие примерно в то же время несколько болезненных тычков наподобие взрывов посольств в Кении и Танзании, а также атаки эсминца «Коул», начали завинчивать гайки еще в самом конце 1990-х.
Израиль, живущий в условиях перманентного давления палестинского террора, сделал это еще раньше, и в новую стадию перешел, так сказать, автоматически. Помогла еще и специфика израильского общества с его менталитетом осажденной крепости и широким вовлечением обычных граждан в активное (в том числе вооруженное) противодействие террористам.
Принятие американского пакета антитеррористических законов (так называемого «Патриотического акта») после 11 сентября 2001 года — факт беспрецедентного покушения на права граждан. Баланс между личной свободой и общественной безопасностью сильно сместился в сторону последней: спецслужбы получили невиданные ранее возможности по слежке за населением.
По схожему пути двинулась и Россия, только в обратной последовательности. Специфика северокавказского террора и опыт двух войн в Чечне привели к тому, что наша страна превосходно отработала к концу 2000-х процедуры локализации вооруженных террористических групп. Эти процедуры сведены в так называемый «режим контртеррористической операции», позволяющий оперативно и совершенно прозрачно ввести единоначалие и назначить ответственных за происходящее, обеспечить блокирование территории и мобилизацию всех имеющихся служб и ресурсов (не исключая гражданских).
Одновременно российские спецслужбы наладили, если можно так выразиться, «мониторинг» северокавказских диаспор, сделав их относительно прозрачными для противодействия терроризму (в чем чаще всего находили понимание и со стороны лидеров этих диаспор).
Государственные меры, принятые на рубеже столетий, подтолкнули исламистов к развертыванию ряда новых глобальных проектов. Начиная, естественно, с той организации, название которой отныне запрещено произносить в российских медиа иначе, нежели в сопровождении сложного ритуального заклинания, отпугивающего демонов (к вопросу о нарастающей мировой архаике).
Здесь, в частности, проявилась слабость российской профилактики, связанная с тем, что в среднеазиатских диаспорах, весьма умножившихся в 2000-е годы, «мониторинг» был налажен не в пример слабее, чем в северокавказских, а целые участки и общины (в том числе экстремистские) просто упускались из виду.
И только сейчас Россия, столкнувшись с 2011-2014 годов уже не с гибридной формой этнорелигиозного кавказского терроризма, а с полноценной глобальной угрозой (в том числе широко представленной в сети), подошла к своему аналогу «Патриотического акта» в форме пресловутого «пакета Яровой — Озерова».
В этом смысле США оказались более готовы к этой форме террора, чем Россия, и было бы интересно проследить, не начнут ли там возникать «правовые инфраструктуры», близкие к российскому «режиму КТО». Штаты пока не сталкивались с атаками наподобие парижской ноября 2015-го (во многом благодаря хорошей профилактике внутри страны и системной работе по фильтрации въезжающего контингента), и настоятельной потребности в таких мероприятиях не испытывали.
Вернемся в обобщенную Ниццу. Европу как единое пространство не сдвинули с места ни 11 сентября 2001 года, ни цепочка крупных терактов в России начала 2000-х. Это тем более поразительно, что европейские страны-члены НАТО включились в «войну с террором», отправив воинские контингенты сперва в Афганистан, а потом и в Ирак. Угроза, однако, воспринималась как отдаленная, что весьма странно в глобальном мире.
Крупные страны (Великобритания и Франция, в первую очередь, а также Германия) все-таки нагрузили свои спецслужбы дополнительными заданиями, однако делалось это изолированно. Какие-то единые действия были предприняты только после мадридских терактов в марте 2004-го и взрывов в Лондоне в июле 2005-го. Именно тогда хоть какие-то практические полномочия получили две общеевропейские структуры — Европол (существует с 1998 года) и Евроюст (с 2001 года).
Тем не менее единственное достижение евробюрократии в борьбе с терроризмом — лишь усиление и стандартизация обмена информацией. Создание единых консультационных органов, наподобие Экспертного комитета по терроризму (CODEXTER, действует с 2003 года) сформировало интеллектуально-аналитическую, но не контрольно-исполнительную среду.
Говорить о совместной работе спецслужб стран ЕС преждевременно. Они по-прежнему не обязаны делиться оперативной информацией (лишь могут это делать при желании). Скажем, только к марту 2016 года были предложены поправки к Шенгенскому кодексу, обязывающие вести систематический контроль не только за «посторонними», пересекающими границы, но и за гражданами ЕС (а именно граждане ЕС и «отличались» в последних терактах).
Идея о создании «внутренних войск» ЕС (в форме силовой структуры при миграционном контроле) после парижских терактов ноября 2015 года дополнилась концепцией единой антитеррористической спецслужбы. Но на данный момент нет ни малейшего общего понимания того, как эта служба могла бы выглядеть и какими полномочиями в странах ЕС обладать. Более того, предложения о создании внутри ЕС «супергосударства» из нескольких ведущих держав, с единой армией, полицией и спецслужбами (своего рода внутреннего сверхзащищенного ядра, изолированного от остальных стран) при всей своей фантастичности показывают, насколько сложной представляется задача в сложившихся границах и правовых режимах Евросоюза.
Даже внутри одной страны межведомственная координация вызывает проблемы. Попытки установить над национальными спецслужбами и полицией евробюрократическую надстройку вызывают рефлекторное противодействие чиновников, рассматривающих это как вторжение в сферу их интересов. В этом они находят союзников в лице защитников свобод, которые с пылом истинных фундаменталистов понимают Евросоюз как систему обеспечения нарастающего общего комфорта с максимальным сохранением имевшихся различий и прав.
Последнее крайне важно. Весь проект ЕС представляет собой попытку создать идеальную модель свободного западного общества — единого-в-разнообразии, удобного, доступного и понятного, но не отформатированного по линейке. Целостное правовое пространство — и одновременно пространство гарантированного права человека на частную жизнь. Поэтому общеевропейскому политическому проекту любые «антитеррористические пакеты» угрожают куда сильнее, чем Израилю, России и даже США.
Соответственно, возникает очень неприятный вопрос: готов ли Евросоюз пойти вслед за США и Россией в смещении акцентов со свободы на безопасность? В отличие от этих стран, ЕС как более хрупкая конструкция может и не выдержать подобного ужесточения режима. Что делать против террористов в одиночку, национальные государства в целом понимают с 1970-х годов, особенно Великобритания, Франция, Италия и Германия. Однако где здесь место единому дому и праву на частную жизнь?
Есть другой вариант, можно и не ужесточать режим. Но готовы ли граждане Евросоюза платить повышенным личным риском погибнуть на улице за права и свободы, ранее доставляемые на дом автоматически?