Гласность, объявленная Горбачевым, постепенно сняла запреты на публикацию многих имен, фактов, материалов, на обсуждение в печати политических и исторических тем. Как происходил этот процесс? Кто и как очерчивал границы дозволенного, кто и как их расширял? Об этом в рамках цикла лекций, посвященного 30-летию эпохи гласности, рассказала журналист, исследователь российских СМИ, автор сайта «Рождение российских СМИ. Эпоха Горбачева (1985–1991)» Наталия Ростова.
XXVII съезд КПСС открылся в день завершения XX съезда 1956 года, на котором Никита Хрущев зачитал секретный доклад о культе личности Сталина. Горбачев сделал это неслучайно — он начал разбираться с прошлым. Именно тогда эпоха Брежнева была признана периодом застоя.
Горбачев сказал: «Инертность, застылость форм и методов управления, снижение динамизма в работе, нарастание бюрократизма — все это наносило немалый ущерб делу. В жизни общества начали проступать застойные явления. Ситуация требовала перемен, но в центральных органах, да и на местах стала брать верх своеобразная психология: как бы улучшить дела, ничего не меняя».
Генсек провозгласил курс на перестройку страны. С «брежневским наследием» боролись несколько лет, и одной из главных тем было так называемое «узбекское дело». В нем активно выступали следователи Тельман Гдлян и Николай Иванов, которые сами обрели большую популярность.
Один из заметных материалов по этому делу вышел в «Огоньке» в 1988 году под названием «Противостояние». Гдлян и Иванов рассчитывали на то, что XIX партийная конференция, начинавшаяся в эти дни в Москве, повлияет на «прогрессивное развитие страны». «Нам нужна гласность, — писали они, — нам нужна возможность открыто и честно рассказать людям о тех, кто повинен. Очищение от скверны должно идти на глазах народа и при его участии, только тогда и придет очищение». Такие «заклинания» об очищении звучат в печати на протяжении первых горбачевских лет. В контексте «узбекского дела» имеется в виду партийная верхушка этой республики, которая, как впервые говорится в статье «Противостояние», «прикрывалась лично Леонидом Ильичом».
Но Брежнев был лишь одним из первых вождей, чья роль пересматривалась в те годы. Тогда же впервые всплыла тема оргпреступности вообще. Об этом начинает писать Юрий Щекочихин, который взял интервью для «Литературной газеты» у Александра Гурова, главы 6-го Управления МВД СССР по борьбе с организованной преступностью. Они пришли к выводу, что единственным способом борьбы с преступностью может быть гласность.
Во многом благодаря этой теме Щекочихин и Гуров были избраны народными депутатами. Щекочихин потом много лет изучал стукачество времен Советского Союза, публиковался в «Литературной газете» и на основе этих материалов написал книгу «Рабы ГБ».
После 1964 года имя Хрущева исчезло из прессы, и лишь в перестроечные времена в журнале «Огонек» вышла одна из первых публикаций о том, кем он был. Историк Рой Медведев писал, что с 1965 по 1985 годы в СССР не было опубликовано ни одной статьи, в которой упоминался бы Хрущев. Два поколения советских школьников, изучавших после 1961 года историю Советского Союза, могли сделать вывод, что после Сталина к власти в стране и партии пришел Леонид Брежнев. Упоминания о Хрущеве вычеркивались из воспоминаний политических и военных деятелей. Неслучайно многие полагали, что Гагарина запустили в космос при Брежневе.
Мемуары Хрущева, опубликованные на Западе, — одно из двух исключений, когда его имя появилось в печати. Благодаря давлению КГБ на него самого и его сына, вышла заметка, в которой бывший генсек отказывался от текста, заявляя, что это фейк, что не он автор этих книг. Второй раз пресса сообщила о его смерти, и опять молчание.
Доклад Хрущева о культе личности повлиял на многих из тех, кто его слушал. Это был шок для большинства присутствовавших на ХХ съезде — услышать о том, что Сталин не святой, как считалось прежде, было чем-то невероятным. Одним из этих людей был Александр Яковлев, который и начинал гласность. Мне кажется, что именно тот съезд стал причиной его трансформации из советского чиновника, готовящего речи для генеральных секретарей в абсолютно застойные годы, в радикального либерала.
На V съезде кинематографистов в 1986 году Тенгиз Абдуладзе показал свой фильм «Покаяние», лежавший до этого на полке. Главный герой картины был одновременно похож на Берию, Гитлера и Муссолини. Фильм становится одним из главных символов перестройки, и благодаря ему она и начинается, гласность прорывается наружу. Через три года эта кинокартина пошла уже на широком экране во многих кинотеатрах. Фильм посмотрели более 13 миллионов человек, именно с него началась переоценка роли Сталина, а также снятие с полок других лент.
Судьба романа «Дети Арбата», начатого Анатолием Рыбаковым в 1950-х, была еще более драматичной. Публикацию анонсировали в 1966 году в «Новом мире», когда журналом руководил Александр Твардовский, но она не состоялась. В 1978 году роман заявили в журнале «Октябрь» (тогда была готова уже вторая часть трилогии), но опять ничего не вышло. Рыбаков продолжал писать и закончил роман в 1982 году.
В интервью журналу «Огонек», зная, что его произведение скоро будет опубликовано (в «Дружбе Народов» в апреле 1987 года), он сказал: «Безусловно, публикация "Детей Арбата" является одним из знамений времени. Не было бы апреля 1985‑го, не было бы у читателей и этого романа. Сейчас все усилия партии направлены прежде всего на создание нового психологического климата в стране. Единственный путь к нему — гласность. А если гласность, значит, нужно говорить всю правду. И прежде всего правду историческую. Обманывать людей на своей собственной истории, воспитывать их на лжи и полуправде — значит, никогда и ничего не добиться. Общество, воспитанное на полуправде, безнравственно».
Интересно, как Политбюро решилось на это. Яковлев пишет в мемуарах, что его попросил встретиться с Рыбаковым Сергей Баруздин. Встреча длилась более трех часов и вышла за рамки обсуждения романа. Яковлев вспоминал: «Я чувствовал, что собеседник как бы прощупывает меня, он почти не скрывал своей неприязни к партийной власти. Он еще не мог знать, что я с ним согласен, хотя и не во всем. Но писатель "храбро бился с супостатом", защищая свободу своего "я". На все мои осторожные замечания по книге он отвечал яростными возражениями, реагировал остро, с явным вызовом. В сущности, его волновали не мои замечания по существу, он отвергал мое право как члена Политбюро делать какие-то там замечания писателю, хотя он сам попросился на беседу и, как сказал мне Баруздин, надеялся на нее. Меня забавляли эти психологические мизансцены».
Сам же Рыбаков пишет, что Яковлев сформулировал два замечания по поводу романа. Одно касалось «излишней эротичности», — мол, молодые люди только и думают, с кем бы переспать. Другое было более серьезным и касалось обвинения Сталина в убийстве Кирова (на тот момент это еще не было официальной версией). Спор между Рыбаковым и Яковлевым был о том, может ли автор художественного произведения вкладывать в уста героя фразу, которую Сталин в действительности не произносил: «Смерть решает все проблемы. Нет человека — нет проблемы».
Роль Ленина долго не пересматривалась. Совершенно скандальной стала телепрограмма «Взгляд», вышедшая 21 апреля 1989 года. Марк Захаров впервые публично предложил похоронить вождя мирового пролетариата. Тогда еще была цензура, и передачу выпускали так: на «орбиты», на Дальний Восток выдавали несколько другую версию программы, а все самое острое оставляли для Москвы. В дальневосточной версии Марк Захаров никаких таких требований не выдвигает, они прозвучали только в столице и послужили причиной устранения Александра Аксенова, главы Гостелерадио. Захаров тогда и не думал пересматривать роль вождя, просто высказал свое представление о том, что тело следует предать земле.
Тема захоронения Ленина была поднята писателем Юрием Карякиным на I Съезде народных депутатов 2 июня 1989 года, где он сказал, что вождь хотел, чтобы его похоронили возле могилы своей матери на Волковском кладбище в Санкт-Петербурге. По словам Карякина, «против решения можно найти много причин, но ни одного человеческого довода».
Настоящий пересмотр политики Ленина начался только в связи с публикацией в журнале «Родина». Это был очерк Владимира Солоухина. Писатель подробно разбирал некоторые работы вождя и оппонировал ему. Солоухин говорил, что лозунг «грабь награбленное» вряд ли можно считать правильным. Это первая публичная критика Ленина.
Чтобы увидеть, насколько быстро идеи перестройки шагнули в народные массы, достаточно вспомнить телепрограмму, где журналист Шолохов интервьюировал музыканта Сергея Курехина, который рассказывал, что Ленин — гриб. Эта шутливая передача вызвала множество протестов и возражений. Зрители писали, что Ленин — не гриб, а ленинградской партийной ячейке приходилось давать разъяснения своим членам — все было достаточно серьезно. Такой акционизм мало кто оценил. Актер Константин Райкин, спустя годы, рассказывал, что на какое-то время даже он поверил в розыгрыш.
Горбачев долгое время не был готов к критике в свой адрес. В 1990 году антиправительственные лозунги, выкрикиваемые на первомайской демонстрации, попали в ее телетрансляцию. Это произошло не по недосмотру, а благодаря технологии, которая была выработана в течение многих десятилетий советской власти. Пока правительство не уходило с трибун Мавзолея, телевизионщики трансляцию не прекращали.
Трансляцию прерывали дважды. Сначала это произошло от страха, но после звонка на трибуну Горбачеву выяснилось, что он в бешенстве, мол, включите обратно. Потом выяснилось, что это все-таки неправильно, и генсек ушел с трибуны. Это была первая критика лично Горбачева, прорвавшаяся в телеэфир.
Очень скоро его обвиняли во всех бедах. Одной из самых приличных первых публикаций на эту тему была статья в «Московских новостях» под названием «Страна устала ждать» — призыв к Горбачеву уйти в отставку. Под статьей подписались многие представители творческой интеллигенции. Понятно, что Горбачев не был готов к такому повороту. Через пару недель он встретился с представителями творческой интеллигенции, среди которых не было ни одного из подписантов.
Четвертого июля 1986 года Владимира Болдырева назначили главным цензором СССР — руководителем Главлита. До этого он был директором издательства ВЦСПС «Профиздат», а еще раньше — главным редактором издания «Статистика». Болдырев сменил на посту Павла Романова, который возглавлял Главлит аж с 1966 года. Эта кадровая перестановка стала первой в череде многих перестроечных решений, когда вся верхушка главных советских СМИ была заменена — буквально в течение пары лет.
Большой новостью воспринималось появление Болдырева на страницах прессы. Второго ноября 1988 года в газете «Известия» было впервые опубликовано интервью с руководителем цензурного органа. Он рассказывал о том, что выходит из-под запрета, какая информация открывается для публики.
Но при этом Болдырев подчеркивал, что цензура официально продолжает существовать, и в числе тем, ограниченных ею, он называл использование печати в целях подрыва и ликвидации установленного в СССР социалистического строя, пропаганды войны, проповедь расовой и национальной исключительности, а также вражды и насилия на национальной или религиозной почве. Руководитель Главлита отмечал недопустимость использования СМИ для нанесения ущерба интересам безопасности и обороноспособности страны и общественного порядка.
Позже Горбачев в своих мемуарах писал, что в функции ведомства входил бдительный надзор над периодикой, особенно за библиотеками и архивами. По представлению Главлита утверждались списки запрещенной литературы, ведомство указывало, что следует держать в спецхране, что секретно, совершенно секретно или предназначено для служебного пользования. Такая практика была отменена в 1988 году, и это одно из завоеваний гласности. Главлит еще оставался, но утратил прежние функции. Постепенно была упразднена система спецхрана. Списки книг, подлежащих запрету, несколько раз пересматривались, пока все они не были возвращены на открытые книжные полки — в числе первых были книги Солженицына.
Фактически цензура перестала существовать на рубеже конца 1980-х — начала 1990-х годов, но журналистам и редакторам все равно приходилось получать визы для публикации своих материалов. Окончательно этот институт был похоронен в день падения Советского Союза, и тогда же Болдырев ушел.