Лауреат Букеровской премии, безупречный стилист, оригинальный мыслитель и просто едва ли не главный современный писатель Великобритании Джулиан Барнс выпустил роман «Шум времени» о русском композиторе Дмитрии Шостаковиче и Советской России. Книга выйдет в конце августа в издательстве «Иностранка». «Лента.ру» публикует фрагмент романа Джулиана Барнса.
Он переключил внимание на водительское ухо. Водитель на Западе — слуга. Водитель в Советском Союзе — представитель хорошо оплачиваемой, престижной профессии. После войны многие механики-фронтовики подались в шоферы. С персональным водителем следует обращаться уважительно. Ни слова критики о его манере вождения или состоянии автомобиля: малейшее замечание — и машину недели на две отгонят в ремонт по причине какой-то таинственной поломки. Полагается также закрывать глаза на то, что твой персональный водитель, когда его услуги не требуются, скорее всего, подхалтуривает где-нибудь в городе. Короче говоря, положено перед ним заискивать, и это справедливо: в каком-то смысле он важнее тебя. Некоторые водители достигли таких высот, что поднанимают собственных водителей. А может ли композитор достичь таких высот, чтобы за него сочиняли музыку другие? Вероятно, может: всякие ходят слухи. Поговаривают, что Хренников так занят пресмыкательством перед Властью, что успевает лишь набрасывать основную тему, а оркестровку поручает другим. Быть может, так оно и есть, только разница невелика: возьмись Хренников оркестровать самостоятельно — ни лучше, ни хуже все равно не выйдет.
Хренников по-прежнему на коне. Ждановский прихвостень, который рьяно угрожает и запугивает; который не щадит даже своего бывшего педагога Шебалина; который держится так потому, что одним росчерком пера может лишить композиторов права на приобретение нотной бумаги. Хренников был замечен Сталиным: рыбак рыбака видит издалека.
Те, кому случалось попадать в зависимость от Хренникова как от продавца нотной бумаги, охотно рассказывали одну историю про первого секретаря Союза композиторов. Однажды вызвали его в Кремль для обсуждения кандидатур на Сталинскую премию. Как водится, список был подготовлен правлением союза, но окончательное решение оставалось за Сталиным. По непонятной причине в тот раз Сталин сбросил отеческую маску Рулевого, чтобы указать продавцу нотной бумаги на его место. Хренникова провели в кабинет; Сталин и бровью не повел — сделал вид, что погружен в работу. Хренников задергался. Сталин поднял взгляд. Хренников стал что-то бубнить насчет списка. В ответ Сталин, как говорится, пригвоздил его взглядом. И Хренников обделался. В ужасе пробормотал надуманное извинение и пулей вылетел из кабинета Власти. За дверью ожидали двое дюжих санитаров, привычных к таким конфузам: его подхватили под белы руки, отволокли в санузел, подмыли из шланга, дали отдышаться и вернули брюки.
Конечно, ничего сверхъестественного в этом не было. Нельзя осуждать человека, если его пробрал понос в присутствии тирана, которому ничего не стоит по собственной прихоти стереть в порошок любого. Нет, Тихон Николаевич Хренников заслуживал презрения по другой причине: о своем позоре он рассказывал с восторгом.
Теперь Сталин ушел в мир иной, Жданов тоже, культ личности развенчали, но Хренников по-прежнему сидит в своем кресле: непотопляемый, он лебезит перед новыми хозяевами, как лебезил перед старыми, признает, что да, были, вероятно, допущены отдельные перегибы, которые теперь благополучно исправлены. Вне сомнения, Хренников переживет их всех, но когда-нибудь и он отойдет в мир иной. Правда, нужно учитывать, что закон природы может дрогнуть и Хренников будет жить вечно, как постоянный и необходимый символ восхищения советской властью, сумевший сделать так, чтобы и советская власть его полюбила. Если даже не сам Хренников, то его двойники и потомки будут жить вечно, вне зависимости от каких-либо перемен.
Приятно думать, что смерть тебе не страшна. Страшна жизнь, а не смерть. По его мнению, людям нужно чаще задумываться о смерти, чтобы свыкнуться с этой мыслью. А допускать, чтобы смерть подкрадывалась к тебе незаметно, — это не лучшее решение. С ней надо быть накоротке. О ней надо говорить: либо словами, либо — как в его случае — музыкой. Чем раньше начнешь задумываться о смерти, тем меньше наделаешь ошибок.
Впрочем, нельзя сказать, что сам он полностью избежал ошибок.
А иногда начинало казаться, что, не зацикливайся он на смерти, ошибок было бы совершено ровно столько же.
А иногда начинало казаться, что как раз смерть и страшит его сильнее, чем все остальное.
Одной из его ошибок был второй брак. Нита умерла; не прошло и года, как скончалась мама. Два самых ощутимых женских присутствия в его жизни, которые давали ему направление, наставление, защиту. Одиночество угнетало. Его оперу («Леди Макбет Мценского уезда» — прим. «Ленты.ру») зарубили вторично. Он знал, что неспособен на легкие отношения с женщинами; ему требовалось, чтобы рядом была жена. А посему, возглавляя жюри конкурса на звание лучшего сводного хора в рамках Всемирного фестиваля молодежи и студентов, он приметил Маргариту. Некоторые находили в ней сходство с Ниной Васильевной; он этого не видел. Она работала в ЦК комсомола, и, по всей вероятности, ему подложили ее с умыслом, хотя это его не оправдывает. Музыкой она не увлекалась и почти не интересовалась. Пыталась угождать, но безуспешно. Его друзья, которым она сразу не приглянулась, порицали этот брак, зарегистрированный, надо признать, внезапно и тайно. Галя и Максим (дочь и сын композитора — прим. «Ленты.ру») приняли ее в штыки (да и можно ли было ожидать иного, если она так стремительно заняла место их матери?); у нее так и не получилось наладить с ними контакт. Однажды, когда она стала на них жаловаться, он с непроницаемым выражением лица предложил:
— Давай убьем детей и будем жить долго и счастливо.
Маргарита эту ремарку не поняла и даже, как видно, не уловила юмора.
Они расстались, а потом и развелись. Виноват в этом был он один. Это он создал для Маргариты невыносимые условия. От одиночества лез на стенку. Дело известное.
Он не только устраивал турниры по волейболу, но и судил теннисные матчи. Однажды отдыхал в правительственном санатории в Крыму и там выступил в роли теннисного арбитра. На корт ежедневно выходил генерал армии Серов, который тогда занимал должность председателя КГБ. Если генерал оспаривал судейские возгласы «аут» или «линия», он, упиваясь своей временной властью, неизменно осаживал главного чекиста фразой: «С судьей не спорят!» Это были крайне редкие разговоры с Властью, которые доставляли ему истинное наслаждение.
Был ли он тогда наивен? Разумеется, да. Но он так привык к угрозам, шантажу и злобствованиям, что утратил бдительность в отношении похвал и здравиц, а зря. Таких доверчивых, как он, оказалось немало. Когда Никита разоблачил культ личности, когда сталинские перегибы были признаны на официальном уровне, а некоторые жертвы посмертно реабилитированы, когда заключенные стали возвращаться из лагерей, когда напечатали «Один день Ивана Денисовича», мыслимо ли было осуждать тех, у кого появилась надежда? И пусть низвержение Сталина означало возрождение Ленина, пусть изменения политического курса зачастую ставили своей целью просто сбить с толку противников, пусть рассказ Солженицына, насколько можно судить, лакировал действительность, а правда была в десять раз страшнее — пусть так, но не могли же мужчины и женщины перестать надеяться, перестать верить, что новые правители будут лучше старых?
И в ту пору к нему, конечно, потянулись цепкие руки. Видите, Дмитрий Дмитриевич, насколько изменилась жизнь, вас окружили почетом, вы — национальное достояние, мы выпускаем вас за рубеж как посланника Советского Союза для получения премий и ученых степеней: видите, как вас ценят? Мы полагаем, вас устраивает и дача, и персональный водитель; не желаете ли еще чего, Дмитрий Дмитриевич, выпейте еще рюмочку, можем чокаться, сколько душе угодно, автомобиль подождет. Жизнь при Первом секретаре стала неизмеримо лучше, вы согласны? И по любым меркам он вынужден был отвечать утвердительно. Жизнь действительно изменилась к лучшему, как изменилась бы жизнь заключенного, если б в карцер к нему бросили сокамерника, разрешили подтягиваться на решетке, чтобы глотнуть осеннего воздуха, и приставили другого вертухая, который не плюет в баланду, — по крайней мере, на глазах у зэков. Да, в этом смысле жизнь изменилась к лучшему. Вот потому-то, Дмитрий Дмитриевич, Партия хочет прижать вас к груди. Все мы помним, как вам доставалось в годы культа личности, но Партия не чужда конструктивной самокритики. Мы живем в счастливое время. От вас требуется всего лишь признать, что Партия уже не та, что прежде. Это ведь не чрезмерное требование, правда, Дмитрий Дмитриевич?
Дмитрий Дмитриевич. Много лет назад он должен был стать Ярославом Дмитриевичем. Но отец с матерью спасовали перед настырным священником. С одной стороны, можно сказать, что у себя в доме они, как положено, проявили вежливость и должное благочестие. Но с другой стороны, можно сказать иначе: что родился он — точнее, был крещен — под звездой малодушия.
Для его Третьего и Последнего Разговора с Властью был выбран Петр Николаевич Поспелов. Член Политбюро ЦК, главный партийный идеолог сороковых, бывший редактор газеты «Правда», автор некой книжицы того же типа, что и труды, рекомендованные в свое время товарищем Трошиным. Внешность не одиозная, из шести его орденов Ленина красуется на груди только один. Перед тем как стать горячим приверженцем Хрущева, был горячим приверженцем Сталина. Мог бегло объяснить, как победа Сталина над Троцким помогла сохранить чистоту марксизма-ленинизма в Советском Союзе. Нынче Сталин не в чести, зато Ленин опять в чести. Пара новых поворотов штурвала — и Никита Кукурузник тоже выйдет из доверия; еще немного — и, наверное, воскреснут Сталин и сталинизм. А такие вот Поспеловы, равно как и Хренниковы, почуют любой сдвиг, пока им еще и не пахнет, будут припадать ухом к земле, высматривать удобный момент и облизывать палец, чтобы понять, откуда ветер дует.
Но это все не важно. Важно другое: что именно Поспелов стал его собеседником в самом последнем и губительном Разговоре с Властью.
— У меня для вас отличная новость, — объявил Петр Николаевич, отводя его в сторону на каком-то приеме (приглашения сыпались отовсюду). — Никита Сергеевич лично выступил с инициативой поставить вас во главе Союза композиторов РСФСР.
— Это слишком большая честь, — не задумываясь, выпалил он.
— Но, учитывая, что предложение исходит от Первого секретаря, отказываться ни в коем случае нельзя.
— Я не достоин такой чести.
— Ну, знаете, не вам судить о собственных достоинствах. Никите Сергеевичу виднее.
— Я не дорос.
— Да что вы, что вы, Дмитрий Дмитриевич, вы же по всему миру принимаете высокие награды и звания, и мы этим горды. У меня в голове не укладывается, как можно отказаться от высокой чести, которую предлагают вам на Родине.
— К сожалению, у меня совершенно нет времени. Мое дело — писать музыку, а не руководить.
— Много времени новая должность не отнимет. Мы об этом позаботимся.
— Я ведь композитор; какой из меня председатель?
— Вы — крупнейший из ныне живущих отечественных композиторов. Это признается всеми. Ваши тяжелые времена остались в прошлом. Вот почему это так важно.
— Не понимаю.
— Дмитрий Дмитриевич, мы знаем, что вас не миновали определенные последствия культа личности. Хотя, должен заметить, ваше положение было прочнее, чем у многих.
— Уверяю вас, я этого не ощущал.
— Вот потому-то для вас очень важно возглавить Союз композиторов. Чтобы продемонстрировать конец культа личности. Скажу прямо, Дмитрий Дмитриевич: чтобы те перемены, которые произошли под руководством Первого секретаря, стали необратимыми, их следует подкрепить публичными заявлениями и назначениями вроде вашего.
— Я всегда с готовностью подпишу какое-нибудь письмо.
— Вы прекрасно понимаете: речь не об этом.
— Я не достоин, — повторил он и добавил: — Ведь я червяк в сравненьи с ним — в сравненьи с Первым секретарем.
Сказал — и усомнился, что до Поспелова дойдет эта аллюзия; и в самом деле, тот лишь недоверчиво хмыкнул.
— Уверен, мы сможем перебороть вашу природную скромность, Дмитрий Дмитриевич. Но это отдельный разговор.
Перевод с английского Елены Петровой