13 сентября исполняется 100 лет со дня рождения Роальда Даля — знаменитого прозаика, поэта и сценариста, которого англичане называют «сказочником номер один в мире». И действительно, трудно сыскать ребенка или взрослого, который совсем ничего не слыхал бы о «Джеймсе и Чудо-Персике» или «Чарли и шоколадной фабрике», не мечтал бы о «Волшебном пальце», не восхищался «Изумительным мистером Лисом», не хотел бы быть похожим на умницу «Матильду», не злился бы на «Свинтусов», не боялся бы «Ведьм», так похожих на обычных тетенек, и не мечтал был иметь такого друга, как «Большой Добрый Великан».
Читая веселые, остроумные, местами беспощадные к жестокости и глупости, полные уважения к доброте и великодушию книги Роальда Даля, трудно не задумываться о том, каким в жизни был сам автор. Нельзя сказать, что теперь на этот вопрос появился однозначный ответ, но некоторая завеса над личностью писателя все же приоткрылась. В составе полного собрания сочинений Даля на русском языке, которое выпускает издательство «Самокат», вышли две автобиографические книги: «Мальчик. Рассказы о детстве» и «Полеты в одиночку».
«Лента.ру» публикует фрагмент книги «Полеты в одиночку», в которой Роальд Даль рассказывает о том периоде своей жизни, когда он во время Второй мировой войны был летчиком-истребителем Королевских ВВС Великобритании. В приведенном ниже фрагменте речь идет о плавании на пароходе «Мантола» из Англии в Африку осенью 1938 года. В описываемых Далем пассажирах корабля трудно не узнать некоторых персонажей его будущих сказок. Но так же трудно решить: это Даль населил свои сказки чудаками, которые встречались ему на пути, или всех знакомых он так или иначе наделял особенностями характера своих героев.
Свою каюту я делил с управляющим хлопкоочистительного завода в Пенджабе, которого звали А.Н. Сэвори (когда я прочитал его багажную бирку, сначала даже не понял, что это фамилия с инициалами) (Unsavory (англ.) — противный, неприятный — прим. «Лента.ру»). Я занимал верхнюю койку, поэтому со своей подушки мог видеть в иллюминаторе аварийную палубу корабля и широкие океанские просторы за ней.
В четвёртое моё утро в море я почему-то проснулся слишком рано и лежал, бездумно глядя в иллюминатор и слушая негромкое похрапывание А.Н. Сэвори. И вдруг в иллюминаторе мелькнула голая человеческая фигура — совершенно голая, как обезьяна в тропиках; она пронеслась за иллюминатором и пропала! Голый человек возник и исчез беззвучно, и мне оставалось только гадать, лёжа в полутьме, что это было: голое привидение? Или просто примерещилось?
Минуту-другую спустя фигура появилась снова!
На этот раз я резко поднялся. Мне хотелось присмотреться получше к этому голышу в лучах восходящего солнца, так что я быстро развернулся на постели головой к иллюминатору и высунулся наружу.
За бортом тихо плескалось голубое Средиземное море, из-за горизонта сиял краешек солнца. Палуба была пуста и безмолвна, и я всё больше склонялся к тому, что только что видел привидение, призрак пассажира, который некогда упал за борт и теперь носится по волнам в поисках своего пропавшего корабля.
Вдруг краем глаза я заметил какое-то движение в дальнем конце палубы. А потом материализовалось нагое тело. Но это было не привидение. По направлению к моему иллюминатору бесшумно скакал мужчина, живой мужчина, состоящий из плоти и крови. Приземистый, коренастый, слегка пузатый в своей наготе, с пушистыми чёрными усами. Внезапно он заметил мою глупую физиономию в иллюминаторе и, взмахнув волосатой рукой, крикнул:
— Сюда, мой мальчик! Пробежимся вместе! Подышим морским воздухом! Потренируемся! Растрясём жирок!
Только по усам я узнал в нём майора Гриффитса, который накануне вечером рассказывал мне за ужином, что прожил тридцать шесть лет в Индии и теперь снова возвращается в Аллахабад после отпуска на родине.
Я слабо улыбнулся проскакавшему мимо меня майору, но голову не убрал. Мне захотелось увидеть его снова. В его галопе по палубе было что-то удивительно невинное, обезоруживающее, ликующее и дружелюбное. А я, комок подростковой скованности, лежал, глазел и осуждал его. Но при этом я ему завидовал. Я страшно завидовал его раскованности, наплевательскому отношению к мнению окружающих. Мне и самому безумно хотелось вытворить что-нибудь подобное, только смелости не хватало. Скинуть бы пижаму да помчаться по палубе — и плевать на всех. Но нет, нет, ни за какие коврижки! Поэтому я ждал, когда он появится снова.
Ага, вот и он. Он показался в конце палубы: доблестный голый майор, которому на всех плевать. И тогда я решил: скажу ему что-нибудь непринуждённое, будто я даже и не замечаю его наготы.
Но постойте!.. Это ещё что такое?.. Он не один!.. На этот раз подле него ещё кто-то семенит!.. И голый, тоже голый, как майор!.. Что, ради всего святого, творится на борту этого корабля?.. Неужто все пассажиры проснулись ни свет ни заря и давай носиться нагишом по палубе?.. Может, это какой-то особый ритуал строителей империи, о котором я ничего не знаю?.. Вот, они всё ближе…
Боже мой, этот второй на женщину смахивает!.. Точно, самая настоящая женщина!.. Голая женщина с голой грудью, прямо Венера Милосская… Правда, на наготе сходство кончается, потому что теперь я вижу, что это сухопарое бледнокожее тело принадлежит не кому иному, как самой майорше Гриффитс… Я цепенею у иллюминатора, не в силах оторвать глаз от этого нагого пугала женского пола, гордо скачущего подле своего голого супруга, с высоко поднятой головой, с согнутыми локтями, словно заявляющего всем своим видом: «Не правда ли, мы чудесная пара? Вы только посмотрите, до чего хорош мой муж майор!»
— Давай с нами! — закричал мне майор. — Коль уж моя мемсахибочка может, то вы, молодой человек, и подавно! Пятьдесят кругов по палубе — всего-то четыре мили!
— Прекрасное сегодня утро, — пробормотал я, когда они проскакали мимо меня. — Восхитительный будет день.
Пару часов спустя я сидел напротив майора и его «мемсахибочки» за завтраком в кают-компании, и от воспоминания о том, что совсем недавно я видел эту почтенную даму в чём мать родила, по спине у меня ползли мурашки. Я сидел потупясь и делал вид, что никого из них вовсе нет рядом.
— Ха! — вдруг крякнул майор. — Так вы и есть тот юноша, который высовывал свою голову в иллюминатор сегодня утром?
— Кто, я? — пробормотал я, уткнувшись носом в кукурузные хлопья.
— Да, вы! — вскричал майор победительным голосом. — Я не мог обознаться, у меня железная память на лица!
— Я… просто дышал свежим воздухом, — промямлил я.
— Ну, не только! — широко ухмыльнулся майор. — Вы ещё и мою мемсахиб лицезрели во всей красе!
Все восемь человек, завтракавших за нашим столом, вдруг умолкли и поглядели в мою сторону. Я почувствовал, как мои щёки начинают гореть.
— Но я вас не виню, — продолжал майор, подмигивая жене. Настал его черёд проявить достоинство и галантность. — Совсем не виню. А вы стали бы его винить? — вопросил он, обращаясь ко всем сидевшим за нашим столом. — Молодость бывает только раз. И, как сказал поэт, — он снова подмигнул своей кошмарной половине: — «прекрасное пленяет навсегда».
— Ой, замолчи, Бонзо, — сказала его жена, явно в восторге от происходящего.
— В Аллахабаде, — сказал майор, глядя теперь на меня, — я взял за правило играть каждое утро до завтрака с полдюжины чаккеров (Чаккер, чакка — период в игре в поло, прим. «Ленты.ру»). На борту судна это невозможно, знаете ли. Так что пришлось придумывать иные способы делать зарядку.
Я сидел и гадал: что это за игра такая — чаккер?
— А почему невозможно? — спросил я, отчаянно пытаясь сменить тему беседы.
— Почему невозможно что? — не понял майор.
— Играть в чаккер на корабле, — уточнил я.
Майор принадлежал к тем людям, которые тщательно пережёвывают жидкую овсянку. Он уставился на меня светло-серыми стеклянными глазами, медленно жуя.
— Надеюсь, вы не хотите сказать, что никогда в жизни не играли в поло? — уточнил он.
— Поло, — сказал я. — Ах да, конечно, поло. В школе мы играли в поло, на велосипедах вместо пони, и хоккейными клюшками.
Пристальный взгляд майора вдруг превратился в свирепый, и он перестал жевать. Он смотрел на меня теперь с таким негодованием и ужасом, а его лицо так побагровело, что я боялся, как бы его не хватил удар.
С этого времени ни майор, ни его жена не желали иметь со мной ничего общего. Они сменили стол в кают-компании и подчёркнуто отворачивались всякий раз, когда встречались со мной на палубе. Меня сочли виновным в страшном и непростительном преступлении. Я посмел надругаться — во всяком случае, так они это восприняли — над игрой в поло, над священным спортом англо-индийцев и особ королевского достоинства. Только полный невежа мог позволить себе такую выходку.
Ещё там была немолодая мисс Трефьюсис, с которой мы тоже частенько оказывались за одним столом в кают-компании. Старая дева, мисс Трефьюсис состояла целиком из костей и серой кожи, а когда она передвигалась, её тело сильно наклонялось вперёд, образуя длинную искривлённую дугу наподобие бумеранга. Она поведала мне, что ей принадлежит маленькая кофейная плантация в Кении, на взгорье, и что она очень хорошо знала баронессу Бликсен. Я зачитывался обеими книгами баронессы, «Из Африки» и «Семь готических повестей», поэтому зачарованно слушал всё, что рассказывала мне мисс Трефьюсис про замечательную писательницу, которая называла себя именем Айзек Дайнесен (это был её псевдоним).
— Она, конечно, была не в своём уме, — говорила мисс Трефьюсис. — И, как все мы, кто живёт там, в конце концов она совершенно спятила.
— Но вы же не спятили, — сказал я.
— Ещё как спятила, — с серьёзным видом возразила она. — На этом корабле все чокнутые. Вы этого не замечаете, потому что ещё очень молоды. Молодые ненаблюдательны. Они обращают внимание лишь на себя.
— Я видел, как майор Гриффитс со своей женой как-то поутру по палубе нагишом бегали, — сказал я.
— И это, по-вашему, называется спятили? — фыркнула мисс Трефьюсис. — Они как раз вели себя нормально.
— Я так не думаю.
— Вам ещё предстоит испытать немало потрясений, молодой человек, причём в самом ближайшем будущем. Попомните мои слова, — сказала она. — Те, кто долго живёт в Африке, обязательно съезжают с катушек. Вы же в Африку путь держите, так?
— Ну да, — кивнул я.
— Непременно свихнётесь, — сказала она, — как и все мы.
Я вдруг заметил, что она ест апельсин как-то не так. Первым делом она взяла апельсин не пальцами, а подцепила вилкой. Потом вилкой и ножом она надрезала кожуру в нескольких местах, изобразив пунктир из маленьких чёрточек. Потом весьма искусно с помощью зубцов вилки и острия ножа она стянула кожуру, распавшуюся на восемь отдельных клочков, красиво обнажив плод. Потом она стала отделять сочные сегменты плода и медленно поедать их, не переставая пользоваться ножом и вилкой.
— Вы всегда так едите апельсины? — поинтересовался я.
— Конечно.
— А можно спросить почему?
— Никогда не прикасаюсь пальцами к еде, — ответила она.
— Что, в самом деле?
— Ну да. С двадцати двух лет — ни разу.
— Для этого есть причина? — спросил я.
— Конечно. Пальцы ведь грязные.
— Но вы же моете руки.
— Но стерилизовать их я не могу, — сказала мисс Трефьюсис. — И вы тоже не можете. А на них полно всяких микробов. Пальцы — они такие грязные, отвратительные. Вспомните только, что вы ими делаете!
Я перебирал в памяти всё, что делаю пальцами.
— Думать про это, и то невыносимо, правда? — сказала барышня Трефьюсис. — Пальцы — это всего лишь инвентарь. Садовый инвентарь тела, как лопаты и вилы. А вы лезете ими куда ни попадя.
И как будто ещё жив, — заметил я.
Ненадолго, — сказала она мрачно.
Я смотрел, как она ест апельсин, насаживая лодочки ломтиков один за одним на зубцы вилки и отправляя их в рот. Я хотел обратить её внимание на то, что вилка тоже не стерильна, но промолчал.
— На ногах пальцы ещё хуже, — неожиданно сообщила она.
— Простите?
— Хуже их ничего нет, — сказала она.
— А что плохого с пальцами на ногах?
— Самая отвратительная часть человеческого тела! — злобно объявила она.
— Хуже пальцев на руках?
— Никакого сравнения, — заверила она меня. — Пальцы рук — просто вонючие и сальные, но пальцы на ногах!.. Они словно ужи и гадюки! И говорить про них не хочу!
Я немного запутался.
— Но ими же не едят, — сказал я.
— А я и не говорила, что вы ими едите, — отрезала мисс Трефьюсис.
— Так что же в них такого ужасного? — настаивал я.
— Они будто червяки, выползающие из ноги, — скривилась она. — Ненавижу их, ненавижу! Смотреть на них не могу!
— Как же вы тогда стрижёте ногти на ногах?
— А я их не стригу, — отвечала она. — Ногти мне стрижёт мой мальчик.
Почему же она в таком случае «мисс», недоумевал я, если у неё есть мальчик? Незаконнорождённый, наверное.
— Сколько лет вашему сыну? — осторожно поинтересовался я.
— Нет, нет, нет! — вскричала она. — Вы совсем ничего не понимаете? «Мальчик», boy, — это слуга-туземец. Как вы можете этого не знать, если читали Айзека Дайнесена?
— Ах, ну да, конечно, — сказал я, припоминая.
Я машинально тоже взял в руки апельсин и начал его чистить.
— Нет! — содрогнулась мисс Трефьюсис. — Так вы можете подцепить какую-нибудь гадость. Возьмите вилку и нож. Ну, смелей. Попробуйте.
Я попробовал. Было забавно надрезать кожуру и снимать её по частям.
— Ну вот, — похвалила она. — Молодец.
— Много таких «мальчиков» работает на вашей плантации? — полюбопытствовал я.
— Человек пятьдесят, — ответила она.
— Они ходят босиком?
— Мои — нет. Ни один не выходит на работу без обуви. Мне это обходится в целое состояние, но дело того стоит.
Мне нравилась мисс Трефьюсис. Нетерпимая, умная, великодушная и интересная. Я чувствовал, что, если что, она в любую минуту придёт мне на помощь. Не то что майор Гриффитс — пресный, пошлый, заносчивый и недобрый, люди такого сорта без колебаний оставят тебя на съедение крокодилам, ещё и подтолкнут к разинутой пасти.
Оба они, конечно, были совершенно сумасшедшие. Все на этом корабле были со сдвигом. Но самым чокнутым оказался мой сосед по каюте А.Н. Сэвори.
Перевод с английского Ирины Кастальской