В прокат вышел новый фильм канадского вундеркинда Ксавье Долана — «Это всего лишь конец света». Звезды уровня Венсана Касселя, Марион Котийяр и Гаспара Ульеля разыгрывают лютую семейную склоку, которой становится возвращение в отчий дом успешного драматурга, умирающего от СПИДа. Фильм был не очень тепло принят критиками, что не помешало ему выиграть Гран-при Каннского фестиваля и выдвинуться на «Оскар» от Канады, окончательно утвердив 27-летнего Долана в статусе самого обласканного молодого режиссера современности (все предыдущие его фильмы тоже не уезжали без призов из Канн и Венеции, а «Мамочка» еще и выиграла премию «Сезар»). «Ленте.ру» удалось встретиться с Доланом еще в Каннах — за несколько часов до того, как он, расстроившись из-за отрицательных рецензий, пригрозил уйти из режиссуры, и за пару дней до того, как получил на фестивале Гран-при и завершать карьеру передумал.
«Лента.ру»: Почему вы решили поставить в кино пьесу Жан-Люка Лагарса «Это всего лишь конец света»?
Ксавье Долан: Впервые я наткнулся на нее лет пять назад — и, честно говоря, мне она не очень понравилась. Хотя нет... Правильнее будет сказать, что я ее просто не понял. Может быть, мне нужно было немного повзрослеть? Пять лет назад, похоже, я просто неправильно считал замысел Лагарса — меня смутил его язык, клинически строгий, очень требовательный. Было сложно его прочувствовать и проникнуться этой историей.
В какой момент вы ее переоценили?
Я прочитал пьесу и, по большому счету, тут же забыл о ней. Занялся другими делами, снял пару других фильмов. А затем я познакомился с Марион Котийяр — это было в Каннах, на том фестивале, куда я приехал со своей картиной «Мамочка», а она — с «Двумя днями, одной ночью» братьев Дарденн (речь идет о Каннском фестивале 2014 года — прим. «Ленты.ру»). Я повел себя очень застенчиво, не хотел к ней подходить — я вообще ужасно не люблю вот так навязываться на знакомство с известными людьми...
Справедливости ради, вы сами довольно хорошо известны.
Да ладно вам, куда мне до Марион! В общем, я не люблю выглядеть, как какая-нибудь групи или чокнутый фанат. Всегда думаю: «Да что они обо мне знают? Они наверняка не видели моих фильмов, понятия не имеют, кто я такой». Но тут мы с Марион переглянулись — она, похоже, поняла, что я уже довольно давно на нее пялюсь, — и такая: «Привет!» Ну, что мне оставалось делать? Здороваюсь в ответ, и конечно, выясняется, что она прекрасно знает, кто я такой, смотрела мои работы. Наш разговор был коротким, очень формальным: «Как дела? Люблю ваши фильмы. Пока!» А потом я возвращаюсь домой и понимаю, что было бы так здорово с Котийяр поработать! Проходит время, я натыкаюсь где-то на Гаспара Ульеля, потом на Леа Сейду... А с Натали Бай я уже очень давно хотел сотрудничать снова, потому что работать с ней на «И все же Лоранс» было чистым удовольствием. Я чувствовал, что должен найти возможность этот опыт повторить. Стал думать, как мне свести всю эту компанию воедино, и понял, что единственный способ — это экранизировать пьесу Лагарса, которая мне когда-то не понравилась или которую я не понял. Взял ее, начал перечитывать, и уже после первого же монолога Луи (Гаспар Ульель), главного героя, подумал: «Так. Похоже, я просто идиот». Все, что мне нужно, уже было заложено в сам текст: все детали, все интересные подтексты были или в строках реплик, или между строк.
Манера героев Лагарса говорить уже не смущала?
Нет! Напротив, сам язык Лагарса показался невероятно чувственным, душераздирающим. Я сразу стал представлять этих персонажей, их внешний вид, их манеру держаться. Да, его персонажи до невозможности несовершенны, агрессивны, печальны... Их всех раздирает такая боль и неудовлетворенность, что кажется, будто они неправдоподобны, намеренно перекошены автором в сторону негативных, отрицательных эмоций. Но оказывается, мне такие люди намного интереснее традиционных якобы разносторонних персонажей, которые и улыбаются, и плачут, которые харизматичны только потому, что так решил сценарист или драматург. Нет, именно персонажи как у Лагарса кажутся мне подлинными героями — они похожи на настоящих людей.
Настоящие люди скорее несчастны, чем счастливы?
Да, я в этом убежден. Персонажи Лагарса и есть настоящие люди. Встают рано утром, работают с 8 утра до 5 вечера — и, как в случае брата Луи Антуана, работают даже по субботам. Занимаются простым, невзрачным трудом, живут в маленьком провинциальном городке, пока их непутевый сын и брат разъезжает по миру, пользуется плодами своей славы и ведет богемный образ жизни. Конечно же, такая ситуация их выводит из себя. Но при всех недостатках в каждом из них есть определенное благородство, даже красота. Антуан (Венсан Кассель), который пашет от рассвета до заката и не понимает артистичного, тонкого брата. Его жена (Марион Котийяр), которая всегда остается для него на втором плане, которой внушают, что в ней нет ничего интересного. Мать Антуана и Луи (Натали Бай) — яркая, жизнелюбивая женщина, которая вдруг становится сдержанной, закрытой. Все эти контрасты меня и поманили, заставили взяться за этот фильм.
Вы чувствуете свое родство с этими героями, с ситуацией в их семье?
Не сказал бы. Я люблю свою семью, я в прекрасных отношениях с родными как со стороны матери, так и со стороны отца. Мы встречаемся, когда есть возможность, ужинаем — не только на Рождество. Мы очень близки. Так что ничего общего у меня с героем фильма нет, я никуда не пропадал на двенадцать лет. Но мириады деталей, каких-то мелочей, которые замечает в людях Лагарс, конечно, были мне знакомы, и в своей постановке я опирался на эти моменты, в которых узнавал сам себя. Кроме того, Лагарс в пьесе никак не описывает персонажей, они абстрактны — и тебе как режиссеру этот подход развязывает руки. Ты можешь поставить эту историю так, как считаешь нужным, и расставить акценты так, как нравится тебе. Поэтому у меня было определенное пространство для того, чтобы инкорпорировать в «Это всего лишь конец света» собственные идеи, свои наблюдения и воспоминания, что-то из моей жизни или моего воображения.
Для Жан-Люка Лагарса пьеса была, в общем, автобиографической: в 1995-м он умер от СПИДа.
Это так, но меня, конечно, привлекла к Лагарсу не его судьба. А язык — то, что так взбесило меня при первом прочтении «Это всего лишь конец света», и то, что очаровало при втором. Язык сначала выглядел проблемой, а потом оказался решением. Персонажи Лагарса на самом деле очень особенным образом разговаривают — как будто задумываются о способе выразить свои мысли и чувства уже после того, как открыли рот и начали говорить. И вот они замечают за собой грамматические ошибки и тут же начинают исправлять сами себя. В таком подходе действительно ощущается определенная апокалиптичность, как будто сам язык, человеческая речь пережили катастрофу и пытаются прийти в себя.
Это ощущение не так легко перенести на экран.
Ты как режиссер, работая с текстом Лагарса, можешь много всего додумать и досочинить, но ты обязан сохранить его язык, иначе пропадет весь смысл его работы. Иначе это просто будет история очередного блудного сына: «Привет, мама! Я вернулся». Так что в этом был основной вызов для меня: сохранить магию языка Лагарса. Вот что еще важно — в «Это всего лишь конец света» очень много, чрезмерно много слов. Герои говорят и говорят, перебивают и затыкают друг друга. Но никто ни разу не говорит ничего действительно важного, самые главные слова так и не звучат.
Что это за слова?
«Я скоро умру» — то, что Луи и собирается сказать, возвращаясь домой. Именно это самое главное — и все, что должно последовать за этим: «Как мы будем жить? Проведете ли вы со мной мои последние дни?» Но герои говорят о чем угодно, кроме главного. «Ты оделась как шлюха», или «Ты такой тупой», или «Когда мы пойдем смотреть новый дом?», или «Как тебе мои новые духи? Я купила их в подарок самой себе»... Бессмысленная, пустая болтовня. И каждый раз, когда Луи открывает рот, чтобы сказать самое важное, его перебивают, и слова застревают у него в горле. В этом, как мне кажется, есть и красота, и подлинная драма.