Ефим Шифрин окончательно закрепился в качестве поющего артиста, как принято говорить, синтетического жанра. Две премьеры в московском Театре мюзикла: рок-опера Эдуарда Артемьева «Преступление и наказание» — здесь Шифрину дали выбор между Свидригайловым и Порфирием Петровичем, и он «выбрал погоны», — и «Принцесса цирка» с новым текстом и новым персонажем Ефима, «очень гадким гадом». Помимо этого — фильм Владимира Мирзоева «Ее звали Муму» и собственная круглая дата, шестьдесят лет. Здесь, впрочем, Ефим освоился не до конца: «Земную жизнь пройдя до половины, я ничего не понимаю». «Лента.ру» побеседовала с актером о мюзиклах, морозах и идиотах.
«Лента.ру»: Там еще дальше у Данте: «Я очутился в сумрачном лесу».
Ефим Шифрин: Вот про лес мне нравится. Хотя надо начать с того, что в одном клубе я чуть не замерз. Дело было где-то на Алтае, и клуб там построили по типовому проекту то ли сочинской открытой эстрады, то ли анапского Дома культуры. А морозы там лютые. Спрашиваю: «Как же я работать буду? Тут свежо…» Они мне: «А вот такой проект. Сами страдаем. Зрители в пальто сидят, в шубах». «Но мне-то как быть?» «А вы тоже можете в шубе выйти». Плюс тринадцать на градуснике, но отработал оба отделения. Как обычно, без пальто.
После всех моих путешествий мне кажется, что иногда наши несчастья упираются в какого-то совершенного идиота, на котором все вопросы заканчиваются. Он взял и утвердил этот летний проект для этого зимнего города — и что ты теперь хочешь?
Мне воображение иногда диктует такие картины: сидят все деятели культуры — и Путин. Вот обращается он к одному из нас: «Как вас зовут?» Тот отвечает: «Юра-музыкант». Значит, мне скоро после Шевчука говорить, я следующий по алфавиту, если очередь дойдет.
А если Путин спросит, как зовут вас?
Разговорник Фима, разумеется. Но тут же главное, какой вопрос задать, правда? Однажды один из артистов спросил Путина о бездомных собаках — и его потом за это долго ругали, поскольку, по мнению публики, надо задавать глобальные вопросы… Вот у меня как раз глобальный. Клянусь тебе, не задумываясь я бы сказал: «Владимир Владимирович, все мое детство прошло рядом с клубами. Сусуман Магаданской области, Юрмала, Рига. Я все время вертелся около клубов и домов культуры — ведь мне там намекнули, что я могу быть артистом».
Состояние, в котором я находил клубы и ДК в начале 2000-х, доводило меня порой до исступления. Я фотографировал толчки. Иногда клозеты были настолько экзотичны, что с ума можно было сойти. Трон на постаменте из кирпичей, например. Или просто дыра в полу. Крышек нет ни на одном.
После родного Сусумана образца 1950-х вас что-то еще удивляет в «клубостроении»?
В Сусумане был роскошный теплый клуб! Вся жизнь вертелась вокруг него. Клуб — центр всего: единственное освещенное здание, единственная проложенная к нему аллея с портретами передовиков сусуманского производства. В Сусуман приезжала артистка Роза Макогонова, и в клуб набивалось полпоселка. Посмотри кино «Девчата» или еще какой-нибудь советский фильм: в клубе завязываются все сюжеты — любови, ссоры, страдания. А к двухтысячным, во-первых, поумирали почти все артисты, чьи портреты — раскрашенные фото, мой иконостас — в клубах висели. И во-вторых — состояние клубов пришло в печальное с этим всем соответствие. Шприцы и окурки, клей и трава по всем лестницам и углам после дискотеки — потому что другой в клубе жизни нету, большей частью суток в клубе темно.
Так вот, вопрос к Владимиру Владимировичу, вопрос, который я лелею, был бы не про оппозицию, не про цензуру, не про сменяемость власти. Нет, вопрос простой: «Что будем делать с клубами?» В последние несколько лет, смотрю, что-то зашевелилось: тут отстроили заново, там реконструировали, сюда аппаратуру хорошую завезли. Гранты получают, кресла закупают, новые занавесы вешают. Приятно заходить в те места, где ты однажды уже выступал — далеко не в лучших условиях.
И тут опять все упирается в дурака! Давеча ездил по Ленинградской области. Вот мне уже начинать, вот я уже поправил рубашечку, почти ступил на сцену — и тут осветитель бежит: «А кто свет в зале будет выключать? Вы?» «Почему не вы?» — спрашиваю. А он: «Я не могу, я в зале сижу. А свет выключается на сцене». При этом только что сделали ремонт — люстра нарядная, световые панели обалденные, все с иголочки. Потому что никто не подумал о том, что перед выступлением артиста надо погасить свет. И в соседнем клубе точно так же!
То есть, во всем виноват дурак?
Его поставили на место людей, которые во всем этом разбирались. Его назначили, потому что он в другом месте облажался. В Магаданской области была Инна Борисовна Дементьева, сокращенно Инбор. Знали ее многие поколения колымчан. Сначала она управляла сусуманским ДК, потом ее повысили до магаданского. То ли жена ссыльного, то ли сама по какой-то статье сюда попала. Но в клубах у Инбор было все! Фестиваль «Сияйте, ленинские звезды», детские пьесы, проводы зимы, кружки, круглосуточное творение. У Инбор был громовой голос, ее боялись начальники — и выделяли средства. До того как я первый раз приехал в Нью-Йорк, я думал, что «Эмпайр Стейт Билдинг» выглядит как наш дом культуры в Сусумане. Так вот, Инна Борисовна умерла — и, похоже, утащила за собой в могилу всех, кто умеет управляться с клубами и ДК. А это совершенно отдельная история.
Что делает Израиль, с которым опасно сравнивать? Опасно, потому что туда уехали все те, кто нам мешал жить с 1917 года. Ну, уехали, и слава богу... На что тратил деньги Израиль с первых лет превращения пустыни в оазис? Сейчас там нет маленького городка, где бы не было своего здорового «гехал-тарбута» — огромного дома культуры. Потрясающая архитектура зданий, построенных сразу и навсегда. Стильные интерьеры. Акустика! Отличный свет — свой, можешь не арендовать.
Мне, конечно, можно сказать: «Ну и езжайте в свой Израиль, и работайте в своем гехал-тарбуте». Но, прежде чем мне так скажут, я хочу сказать другое: почему они так делают. Потому что там куется идеология. Национальная идея страны. Все это варится там, где люди проводят свой досуг: «Мы самые лучшие, мы самые древние, мы отлично поем и пляшем, а еще у нас есть то, то и вот это». Все эти раскиданные по маленьким городкам дома культуры и есть скрепы. Скажу как полагается, да? Скгепы изгаильского госудагства… Так мы можем делать то же самое. Российская национальная идея — то, о чем сейчас принято очень много говорить, — куется хрен знает в каких кузницах. А коваться она должна в домах культуры. Восстановление ДК — восстановление страны; так бы я и сказал Владимиру Владимировичу. Если будет звучать слишком громко — пригаси или возьми в кавычки.
Нынешний год у вас можно назвать удачным?
Ужасный был год, если брать с самого начала. Я в мистики эти всякие не верю — но раз в двенадцать лет, в мой год по японскому календарю что-то случается. Работы едва не лишился в год московской Олимпиады. Через двенадцать лет умерла мама. И так далее. Я уже заранее знаю, что «мой» год ничего хорошего мне не обещает: зажигается мой знак — Фима, прячься и проси, чтобы пронесло.
Так и тут. Мы начали репетировать хорошую переводную пьесу с Сергеем Шакуровым и Викторией Исаковой. Счастливое время, два месяца с такими-то партнерами! Музыка прекрасная, декорации обалденные, в Питере висят премьерные афиши. И за несколько недель до премьеры появляется наш продюсер с мрачным лицом и говорит, что спектакля не будет: еще один не менее именитый артист выкупил прямые авторские права на пьесу. О московской премьере речь уже не шла. Переговоры о том, что мы поиграем в провинции, уперлись в никуда. А самое главное — все спланированное расписание оказалось в таких дырках, каких никогда не было. Представь себе расписание у этих тяжеловозов!
И чем заниматься в итоге?
Вопрос «над чем вы сейчас работаете?» получил четкий ответ: над гнусной депрессией, свалившейся на меня. Я ее не знал никогда — работа не давала ощутить, что это такое. Что делать? Отдыхать. А как я могу отдыхать? Поехал на дачу к собакам, излил им душу. Нелегкая занесла к врачу: впервые в жизни был криз. Всегда цифры были одинаковые — 120 килограммов на штанге в спортзале и 120 же на тонометре.
В общем, мы с годом друг друга поблагодарили, я ему сказал «ничего другого от тебя не ждал, спасибо, что вовремя». И вот сижу я. На столе вино — у нас, у русских, утешение одно. И вдруг ночной звонок. «Только ради бога не отказывайтесь, Фимочка», — слышу я голос Михаила Ефимовича Швыдкого. «Предлагаю “Принцессу цирка”». А я до того показывался на Барона, и мне было вежливо сказано, что режиссер хочет, чтобы мистер Икс и Барон были соперниками-ровесниками. И никакого персонажа, который закручивает эту злую пружину, памятную нам по известному фильму, не предусмотрено.
А как без пружины-то?
Вот и оказалось, что все хорошими быть не могут. Хорошее плюс хорошее и умножить на хорошее равно рвотный порошок. Поэтому появился персонаж, выскакивающий по мелочам, как черт из табакерки — и гадящий. А кому гадов в мюзикле играть? Ну, раз просит Швыдкой — надо соглашаться: мне он в жизни ничего плохого не предложил. Даже если бы он какую-нибудь альковную пленку со мной выдал в эфир, я бы там выглядел первым красавцем… Светлый ангел он в моей биографии.
Короче, я подумал: «Ура, все дырки заштопаны! Вот он мой будущий год: тут я — Порфирий Петрович в «Преступлении и наказании», здесь гастролер, тут премьер в Виктюковском театре, а здесь буду гадом». И тут год опять явил свое личико. Приехал я на первую репетицию «Принцессы», а мне говорят: «Ефим, а вот тут надо будет немножко подвигаться». Я: «Да как же, да вот у меня паспорт, 60 лет, возрастные ограничения все-таки». Но балетмейстер для сцены банкета придумала страшный — для меня — пластический рисунок. Танец руками и головой.
Это говорит универсальный артист, один из немногих здесь?
Честный артист. Две собаки сторожевые поставь рядом, дамоклов меч на ниточке повесь, и чтобы капля со сталактита на ниточку падала — я и тогда бы не сделал ничего подобного! Но тут сделал на четвертый день. Не расставался с реквизитом — вилкой и ножом, необходимыми для номера. Перестал есть, потому что на вилку и нож уже смотреть не мог. А длится этот «танец» ровно полторы минуты. И этим танцем я год поборол. Положил его на обе лопатки.
В общем, так вторая половина года и прошла. Сначала «Принцесса цирка», потом — с огромным шумом — премьера по ТВ уже, казалось бы, навсегда положенного на полку фильма «Ее звали Муму» Володи Мирзоева. И вот я вернулся в жизнь, и вышло снова солнышко из-за тучки, и я тебе скажу «никогда не говори никогда». Говори «когда». Когда? А потом. Потом все будет.
Вы телепремьеру «Муму» видели?
Не смотрел. Хотя в гримерке недавно прочел коллегам целую лекцию на тему «Почему вы себя никогда не смотрите?» Нас старики учили, что зеркало актеру — плохой помощник, с ним и до онанизма недалеко. Дескать, зеркало человеку льстит и не изображает его душевной жизни. Тут они правы: в зеркале ты себя не видишь так, как правильно видеть, — в 3D. Но шли годы, смеркалось. В каждом кармане появилась камера, и жизнь артиста упростилась чрезвычайно. Он себе сам может ставить оценку, сам от себя протошниться до того, как это сделают критики. Сам себя проверить в любой момент. Пленка, цифра — такой нелицеприятный собеседник, критик и все что хочешь…
Мне в свое время, задолго до технического прогресса, говорили: «Ты сутулишься, ты сутулый». Я всех посылал. Потому что в зеркале — никакой сутулости же! Посылал, пока не увидел себя на экране. Не носил никаких ремней, не делал специальных упражнений — увидел, положил себе в голову, что я сутулый, и оно само выправилось. Но вообще — не могу смотреть на себя. На премьере видел, второй раз ни пользы, ни удовольствия я бы не получил.
А от фильма?
Могу. Если смотреть фильм, а не на себя в нем во второй раз.
Каково переквалифицироваться в постоянно поющие артисты?
У меня нет иллюзий насчет моего вокала. Разве что, когда слышу вокруг себя певческие голоса, понимаю: ну я же им, вроде бы, не мешаю петь? Мне и здесь повезло с тем, что я характерный артист. Когда я поступал в Щукинское училище, читал монолог Ромео — что я еще мог? «Стоит одна, прижав ладонь к щеке. О чем она задумалась украдкой? О, быть бы на ее руке перчаткой…» Я учил этот монолог в Юрмале. Мне казалось, что любая Джульетта свалится с балкона — настолько я это хорошо говорю. А в училище ржали в голос. Я не понимал: ну ладно, может, я не Смоктуновский — но ржать-то чего? Ну вот так выходит, что у меня не получается трагично, не получается драматично, не получается про любовь. Все время и в любом тексте получается смешно.
Так вот, с моей характерностью меня вполне можно допустить в мюзикл. От моего героя не требуется высот академического вокала. Не представляете, что за зверский кастинг был у Кончаловского на «Преступление и наказание». По коридорам Театра мюзикла ходили с номерками: пятый Раскольников, двадцать шестой Порфирий, семьдесят девятая Сонечка… Все коридоры были ими запружены. Казалось бы, изначальное требование — вокал, ведь это же рок-опера. Но я не услышал к своему пению ни одной претензии, никакого «давайте вокал все-таки подтянем». Сначала — образ, сначала — герой, сначала — то, что он делает.
Почему так любят пение Райкина-старшего? Посмотри внимательно с точки зрения музыколюба, послушай «Доброго зрителя в девятом ряду»: совершенно поперек такта и нот, почти речитативом. Точно так же пел Бернес. Я застал в Москонцерте очень многих музыкантов, которые с ним работали. Они говорили, что ловить Бернеса по всей песне — труд тяжкий. Выступал там, где хотел. Плохо слышал неотчетливые вступления. Но кому-нибудь придет ли в голову увидеть в этом — у Райкина или Бернеса — какой-нибудь недостаток? Нет же. Потому что был характер, был образ, был артист — а все остальное становится неважным.
В итоге вам-то что про вокал говорят?
Любые комплименты по этому поводу я принимаю с пониманием. Собеседник ведь должен мне что-то об этом сказать, раз мы сидим в Театре мюзикла. Но никаких иллюзий не питаю: мне главное — вовремя вступить. И примазываюсь я к Райкину и Бернесу вовсе не потому, что хочу замкнуть этот ряд. Просто они верили в то, про что пели. И я теперь знаю, про что пою…
Как вам работать с молодежью — коллегами, которые, скорее всего, не видели вас в юмористических монологах вроде «Але, Люся»?
Не «скорее всего», а не видели. Посчитаем: мне 60, через пару лет будет 40 лет моей работы. Им еще двадцать. Может, повторы этих номеров видели, но тоже вряд ли. Сказать, что они об меня ноги вытирают — это грубо, но как человека какого-то другого поколения они меня вообще не воспринимают. Я — Фима для самого младшего из них. И радуюсь этому, и понимаю, что, наверное, что-то такое упустил. В метро или троллейбусе точно мне места не уступят.
Но они очень славные, это поколение 25+. Не знают никого из тех, кто нам дороги. Думаю, начиная рассказывать в гримерке историю с участием какого-нибудь великого имярека, что сейчас зажгутся глаза: «О, вы его знали, расскажите!» А в глазах даже отсвета нет. Весь ареопаг — наш, советский, когда после 60 ты превращался в священную корову — им не сдался. Культ возраста исчез вообще, есть культ молодости, который с глянцевых страниц просто кричит о себе. Старше тридцати — привет с кладбища, тебя просто нет после определенного возраста.
Но вы-то есть.
А разве мне больше тридцати?.. Но они славные вот почему: их учат быть всем и сразу. А нас учили быть Гамлетами. Переживать, по правде существовать в предлагаемых обстоятельствах. Главный лозунг нашей сцены — «видеть, слышать, понимать».
И хорошо говорить, не забудем.
Да. Криворукий, косоротый — но безупречная сценическая речь. Мы так в метро узнавали студента школы-студии МХАТа. Он весь вагон сотрясал левитановским голосом: «Петь, а во сколько у нас завтра репетиция?» А вот весь модерн прошел мимо. Все танцы, степ, мюзиклы — «зачем? У нас есть оперетта, драматическому актеру это ни к чему». В результате в советском кадре играет один, танцует другой, а поет за героя совсем третий — например, Георг Отс.
А сейчас — насущнейшая потребность в артистах, умеющих делать все. Мюзикл — царица всех доказательств. Имею в виду доказательства профпригодности, конечно же.
Ну так успели наплодить нужное количество артистов под нужды «царицы»?
Нет! Колоссальный дефицит. Соискателей-то куча. Но наш хореограф Наташа Терехова после двух не повторенных «абитуриентом» па прощается с ним. Ты должен делать все, потому что ты артист. У режиссера — «Принцесса цирка». Ему нужен на сцене цирк — и чтобы актриса висела на зубах в кольце, а потом танцевала и пела, что Кальман написал. Что хочешь делай, но изволь. Только такие артисты сейчас и нужны.
Еще недавно, в две тысячи недалеком году, с мюзиклами была жуткая лажа. Даже мировые хиты трещали в Москве по всем финансовым статьям, и по итогам расплачивались за все устроители. Не то теперь. Теперь на мюзикл пойди попади. Кто мог подумать, что рок-опера «Преступление и наказание», где и канкана-то никакого нету, будет два раза по полтора месяца идти при забитых залах? Да еще на выселках, в Филях. Это что у нас тут, Бродвей объявился? Ну, не вопрос, переименуем Фили.
Но артистов все равно мало, мало. Ректор ГИТИСа Гриша Заславский уже в третий раз подходит ко мне — и, меняя вкрадчивость на наступательность, предлагает пойти в мастера, набрать курс. Он ко мне относится хорошо, но его более беспокоит синтетический жанр. Гамлетов уже навыпускались. И боевиков. А артисты мюзикла по-прежнему — wanted, wanted, wanted.
Это хорошо или наоборот?
Да откуда же мы знаем? Я занимался историей вопроса. Знаю, что во все времена стрелы русской критики были обращены в сторону водевиля. «Пьески, пьески, музыкальные пьески» раздражали всех, начиная от Белинского. И тем не менее это был страшно востребованный жанр. Можем бить зрителей молотком по голове, обзывать их быдлом, толпой, непритязательными обывателями — как хотите. Но только они принесут деньги в театр, и только они дадут ему возможность существовать. Ну, не очень ходят сейчас на муторные спектакли авторского театра. Не очень ходят.