В четверг 26 января, в московском клубе Yotaspace выступит шведский певец Джей Джей Йохансон. В нашей стране его изящные меланхоличные песни пользуются большой популярностью, и последние десять лет он — частый гость в России. «Лента.ру» поговорила с Джей Джеем об истории его успеха, депрессии, любви и шведской музыкальной сцене.
«Лента.ру»: В прошлом году исполнилось 20 лет вашему первому альбому, Whisky. Что вы испытываете сейчас, оглядываясь в прошлое?
Джей Джей Йохансон: Прежде всего: тогда я не думал, что у меня будет такая долгая карьера. Первая пластинка вышла в Швеции в сентябре 1996-го, и было продано примерно полторы тысячи экземпляров. Знаете, я был горд: я выпустил пластинку, она лежала в витринах магазинов, причем рядом с теми дисками, которые я всю жизнь любил и слушал.
Но ничего особенного не происходило: мы сыграли пару концертов в Швеции, пресса опубликовала пару рецензий. Я к тому времени много лет учился, собирался получить образование и работать по специальности. И тут через три месяца после выхода альбома мне позвонили из Франции: тамошнее отделение BMG пожелало выпустить Whisky. И мы вдруг стали очень популярны во Франции, Испании, Португалии, Бразилии, Мексике. С успехом пришли и требования: лейбл хотел, чтобы я записывал второй альбом. Все происходило очень быстро, мы сделали альбом, поехали в мировой тур… а затем было нужно выпускать третий, четвертый альбом и так далее — это продолжается до сих пор (смеется). Странно, при этом я чувствую, что в определенном смысле я только в начале пути. Я продолжаю открывать для себя новые страны и новую аудиторию, многие узнают меня впервые.
Одна из причин этого — то, что я никогда не был особо популярен в Великобритании или США. Если ты добиваешься успеха в Америке, тебя воспринимают по-другому, масс-медиа обычно ориентируются на американские чарты. А моя популярность росла медленно, и для меня это было комфортно. У меня не было большого хита. Если бы у меня был большой хит, индустрия и слушатели требовали бы от меня нового хита, а я бы обманул их ожидания, они бы разочаровались и забыли про меня. Так случилось со многими артистами. Поэтому для меня отсутствие хита — удача.
20 лет — это очень много. Большинство моих любимых музыкантов и коллективов записали по три-четыре альбома и затем либо распустили группы, либо покончили жизнь самоубийством, либо еще что-нибудь такое. То, что я сделал 10 альбомов, меня по-настоящему удивляет. Но сейчас мне кажется, что я могу легко продолжать еще 20 лет (смеется).
У вас альбомы выходят каждые два-три года. Значит ли это, что песни пишутся легко, и творческого застоя не случается?
Да, пока сочиняется легко и как-то само собой. То, что я пишу, — это то, что я выпускаю. Я имею в виду, что некоторые артисты пишут по 40 песен в год и отбирают те, что войдут в альбом. У меня не так. Какие-то ненаписанные песни бродят в моей голове, но если я чувствую, что идея недостаточно хороша, я не утруждаю себя работой над ней. Весь отбор происходит в моей голове. Так что за пару лет я сочиняю 10-15 песен. Хотя точнее сказать — за год, потому что год, который следует за выходом альбома, обычно посвящен гастролям, мне сложно сосредоточиться, чтобы сочинять что-то новое.
Только что я закончил новый альбом, он выйдет в сентябре. И вот сейчас я пуст: никаких песен внутри нет. Сейчас я бы не смог написать ни единого слова или ноты — я по-настоящему пуст.
А сколько потребуется времени, чтобы песни снова начали возникать в голове?
На самом деле это всегда страшновато. Пустота ощущается после записи каждого альбома. И я думаю: «А что если ко мне больше ничего не придет?» Но тогда я займусь музыкой к кино, может, запишу альбом кавер-версий, джазовых стандартов или выпущу концертник — что бы то ни было — в ожидании момента, когда вернется способность сочинять.
Конечно, я осознаю, что со временем процесс может замедлиться. Хотелось бы быть в старости как Нил Янг, который чуть ли не по альбому в год выпускает. Но другие делают это раз в семь-восемь лет. Боуи в 1970-х выпускал по альбому-два в год, а потом все реже. Для меня это было бы очень некомфортно — выпускать пластинки так редко. Но обычно через два-три месяца песни снова начинают приходить в голову, и я беру в руки карандаш, чтобы записывать их.
На вашем последнем альбоме Opium есть песня под названием I Don’t Know Much About Loving («Я не так много знаю о любви») — это искреннее признание артиста, которого многие считают этаким сердцеедом?
Думаю, это очень искренняя песня. Я действительно не такой уж искушенный в этом смысле человек. У меня было лишь несколько романов, хотя и очень долгих. Я в самом деле достаточно наивен в этом. К тому же я застенчивый. Определенно, я не из тех довольных собой и опытных людей — совсем нет.
В той песне есть слова: «Я стал экспертом по одиночеству, но я больше не хочу жить так». Некоторые считают, что одиночество и депрессия помогают в творчестве. Это правда?
Абсолютно верно. Я использую эти периоды одиночества, депрессии для работы. Это мое любимое состояние для творчества. Иногда я почти жажду его. Я должен погружать себя в него, чтобы работать лучше. Я много времени провожу вдали от дома — сижу один в аэропортах, гостиницах по всему миру. Эти моменты могут быть довольно грустными — я скучаю по родным, жалею о том, чего не сказал, или о том, что сказал — но они хороши для того, чтобы сочинять. Иногда, когда я не в туре, а дома, мне сознательно приходится погружать себя в такие состояния для работы.
А доводилось ли сочинять песни в хорошем состоянии, счастливом?
Серьезно, я не думаю, что написал хоть одну песню в счастливом состоянии. Но в то же время, собственно сочинение песни — это только малая часть большой работы по созданию альбома. Основная часть начинается, когда мы берем эту песню в студию, начинаем ее аранжировать и продюсировать. Вот это действительно весело. Когда делается альбом, бывают очень счастливые моменты.
Вы не раз сотрудничали с Робином Гатри — гитаристом Cocteau Twins. Кажется, вы друзья?
Он связался со мной в 1997 году, хотел, чтобы я приехал в Лондон и поработал с Cocteau Twins. К тому времени Лиз Фрезер оставила группу, перебралась в Бристоль и сотрудничала с Massive Attack. Парни из Cocteau Twins решили попробовать что-то с мужским вокалом. Мы хорошо провели время и много чего записали, но этот проект не был окончен. Робин сделал ремикс на песню с моего второго альбома, потом еще участвовал в записях треков для альбома Poison. Мы стали еще чаще видеться, когда он женился и переехал в Париж. Очень милый человек, а его манера игры на гитаре уникальна.
Что вы скажете о феномене шведской поп-музыки? Почему Швеция так успешна в этом бизнесе? Может, у вас как-то внимательнее относятся к талантам? Хотелось бы услышать ваше мнение, как инсайдера.
Думаю, нужно углубиться в историю, чтобы понять, почему так. Но вообще-то до АВВА не так уж много журналистов со всего мира интересовались шведской музыкальной сценой. Все изменила АВВА. В мировой музыке стали активно использовать шведских композиторов, сонграйтеров — на них больше спрос, чем на группы или певцов. Все эти парни, которые писали хиты для Бритни Спирс и Backstreet Boys и других. И эта команда продолжает делать мировые хиты.
У нас отличная инди-сцена, говорят, металла тоже много, хотя я им не интересуюсь. Стокгольм — небольшой город, мы все пересекаемся в клубах, барах, кафе. Часто разные музыканты делят одну студию. Но мне кажется, в Рейкьявике должно быть еще интереснее: там сцена еще меньше, и люди общаются еще теснее. И тоже — кто особо интересовался Исландией до Бьорк?
Вы регулярно приезжаете с гастролями в Россию, здесь вас любят. Что вы думаете о нашей стране сегодня — как изменились ваши впечатления с годами?
Мне очень нравится ваше молодое поколение. Такого духа среди людей постарше я не встречаю особо, хотя и знаю некоторых. Но я по-настоящему верю в российскую молодежь. Она крутая, они в курсе всего, что происходит в современной культуре и моде. Я в последнее время читаю много про дизайн — и вижу множество отличных русских дизайнеров.