В театре имени Владимира Маяковского поставили «Изгнание» — спектакль Миндаугаса Карбаускиса по пьесе Марюса Ивашкявичюса. Литовская драма о литовских экспатах в постановке литовского режиссера, но на сцене московского театра: и у главного героя Бена оказывается много общего с русскими изгнанниками.
Массовая эмиграция, преимущественно молодежная, — одна из главных примет современной Литвы. Можно подробно изучать статистику, спорить о причинах, намечать тенденции, но очевидно одно — уезжают. Хотя, конечно, не только из Литвы. С Россией все сложнее, хотя бы уже из-за масштабов, но и тут ощущается зыбкость: оглянешься, и окажется, что за последние несколько лет даже из твоего окружения уехали многие: программисты, ученые, гуманитарии. Поэтому московский спектакль по пьесе Марюса Ивашкявичюса, год изучавшего, как сложились судьбы литовских эмигрантов в Лондоне, не воспринимается чем-то чужеродным. Тем более что поставил его Миндаугас Карбаускис, литовец, один из лучших российских режиссеров, худрук Маяковки. Хотя, конечно, дистанция ощущается — можно предположить, что спектакль другого хедлайнера режиссуры поколения сорокалетних, Оскараса Коршуноваса, в Национальном театре Литвы страшнее. Он, спектакль, — уже географически в сердцевине драмы. Здесь же расстояние и другая, «иностранная» публика позволяют создать дистанцию, позволяют увидеть историю, рассказанную парадоксалистом Ивашкявичюсом, как серию комиксов, как монтаж нескольких ситуаций, нескольких разговоров и происшествий, окрашенных авторской иронией. И тем не менее, в спектакле Карбаускиса, иногда отчаянно смешном, сильна интонация горькой нежности, интонация сочувственного присоединения к тому ощущению неприкаянности, которое испытывают все герои «Изгнания».
Ивашкявичюс совсем не впервые обращается к теме судеб Литвы, к исследованию природы самого «литовства», к проблеме самоощущения литовца в прошлом и настоящем. Уже много лет назад в Москву привозили спектакль еще одного нынешнего столичного худрука, Римаса Туминаса, «Мадагаскар» — абсурдистскую комедию, написанную Ивашкявичюсом на выдуманном, велеречивом языке, обыгрывающем архаизмы и раздутые национальные комплексы. Действие «Мадагаскара» разворачивалось в первой половине двадцатого века и складывалось вокруг фантастической идеи главного героя основать «запасную» Литву, на случай польской или русской агрессии, например, на острове Мадагаскар. Герои «Изгнания» — наши современники, да и сам текст основан на реальных историях, но и в них, старающихся избавиться от своего «восточного» происхождения или, напротив, цепляющихся за свое «литовство» как за единственную константу, чувствуется общее с пародийными персонажами «Мадагаскара».
Спектакль Карбаускиса — большой, как сама пьеса: три акта, почти четыре часа сценического действия. «Изгнание» напоминает фильм-комикс (например, «Город грехов») не только структурно, но и внешне. Художник Сергей Бархин, постоянный соавтор Карбаускиса, придумал Лондон как темный, металлический прямоугольник, с нишами, отверстиями и некоторыми выпуклыми деталями. Справа — светящийся неоном дорожный знак — круг, в центре которого иногда меняют табличку, обозначающую место действия: Underground (метро), Funeral (похоронное бюро), White Chapel. Пространство каждой из отдельных сценок организовано с помощью двух реек, одна расположена горизонтально, другая вертикально, одна светится синим, другая красным. Этот постоянно меняющий свои пропорции, свои пространственные координаты крест обозначает то берег Темзы, то алтарь в церкви, то поручень в автобусе. По сути, это рамка, фрейм, отделяющая одну сценку в комиксе от другой. Эта «комиксовость» заложена и в сюрреалистическом зачине: главный герой Бен — полицейская ищейка, отправляющийся в Лондон, чтобы следить за мелким бандитом по кличке Вандал. Преодоление этой жанровой однозначности — один из внутренних сюжетов спектакля: в «Изгнании» интересно наблюдать, как сложная внутренняя сущность каждого персонажа бьется в тесных рамках той социальной маски, которая помогает приспособиться в этой новой, неуютной жизни.
Бен — то бомж, то поляк, то охранник в клубе, то полицейский патрульный с купленным паспортом. На нем то какие-то обноски, то неброская униформа, то блестящий, неудобный шлем констебля. И все-таки сам Бен больше, шире, противоречивее этих узнаваемых типажей: его видно в моменты растерянности, в ситуации очередной неудачи, в переходах от одной ниши к другой, в том усталом смирении, с которым в самом финале он признает невозможность стать англичанином, в том, как произносит он свое «ничего не вышло».
У Ивашкявичюса герой в возрасте вспоминает, как начиналась его британская эпопея — тогда, «когда близнецы еще стояли, но королева уже погибла». У Карбаускиса это путешествие в прошлое: уже не очень молодой Бен снова проходит все мытарства, начиная с автобуса, который везет группку молодых литовцев в Лондон, в неведомое, в погоне за призрачным благополучием. Группка рассыпалась по земле и разбежалась в разные стороны, заслышав свист полицейских. Бен, быстро опустившийся до нищенского бомжевания, до картонной коробки со следами чьей-то мочи, нарвался на какого-то националиста. В спектакле это не молодой качок, а интеллигентного вида мужчина с проседью (Юрий Коренев), в очках и с битой, с криками «fucking aliens, fucking polish» набрасывающийся на чужака. Дальше вся жизнь Бена будет погоней за приобретшим почти мистический ореол врагом, и лишь в финале жизнь снова окажется сложнее, а цель — наваждением.
Первые минут тридцать спектакль разворачивается тяжело: театру сложно совладать со стремительностью пьесы, с лихостью монтажа Ивашкявичюса, с живописностью тех интерьеров, в которых оказывается заметавшийся герой: торпедный отсек старинного боевого корабля, где теперь, в модном клубе, работает соотечественник Бена; взломанная респектабельная хата, где хозяйничает пара раздолбаев-анархистов из Риги; гроб в похоронном бюро, где можно переночевать. Именно здесь, в первой, пожалуй, подробной сцене одиночества героя спектакль начинает набирать обороты — ворочаясь в тесной металлической нише, Бен бредит местью и вступает в насыщенный диалог со своим новым кумиром и единственным, по сути, собеседником — Фредди Меркьюри, надрывающимся в наушниках. Выглядит это, приблизительно, так: лидер группы Queen подначивает Бена к активным действиям фразами из «Богемской рапсодии»: «Open your eyes, look up to the skies», а тот, в свою очередь, изображает своего обидчика, пытающегося избежать справедливой мести — «I’m just a poor boy and nobody loves me».
Этот анекдотичный сюжет взаимоотношений Бена со своим кумиром на самом деле — изящный, театральный вход в главную тему спектакля — в область тех метаморфоз, которые невзначай или ценой собственных усилий, случаются с героем, пытающимся подверстать свою идентичность под вожделенный мир западной цивилизации. Здесь немало разочарований для неотесанного, в общем, паренька (Вячеслав Ковалев играет своего Бена простоватым работягой с мешковатой фигурой и грубым лицом): Фредди, образчик западной маскулинности, оказывается сначала бисексуалом, а потом еще и «бабаем», Фарухом Бульсара из Занзибара. Уроки толерантности, прилежные тренировки — Бен репетирует мягкий взгляд англичанина, пытается расслабить челюсть, впитывает в себя английскую литературу — не уберегли от войны и необходимости выбора: забавный рассказ о романе с чопорной англичанкой польского происхождения Каролиной (Анастасия Мишина) резко меняет регистр. Взрывы в лондонском метро снова делают его чужим, пришельцем с Востока, несущим смерть. Монголом, наследником Чингисхана, которого Бен пытается выстучать из своего существа воинственными ударами в грудь.
Бен смотрится в своих соплеменников, в своих соседей по тому самому автобусу, который привез их в Лондон, как в зеркало; жизнь снова и снова сталкивает их и каждая встреча — разочарование. Эдди (Михаил Кремер), смазливый пижон с дредами, приобретает лондонскую респектабельность, но теряет свою принадлежность к человеческому роду, наслаждаясь своей ролью королевской охотничьей собаки. Бритоголовый Вандал (Иван Кокорин) в своих красных трениках охраняет какую-то стройку, и крутящийся офисный стул для него — и есть квинтэссенция западного благополучия. Он, так и не видевший толком Лондона, строит планы на тихую старость в Каунасе, не заметив, как стал инвалидом, как кончилась жизнь. Эгле (Анастасия Дьячук), самоуверенная девушка с фотоаппаратом, смело шагнувшая когда-то в лондонский круговорот, закрутилась, прошла по самому дну и обернулась строгой мусульманской женой, скрывающей джинсы под чадрой как последнюю ниточку, связывающую ее с былой свободой. Встречи с Эгле — может быть, самые пронзительные в спектакле. Смущенный Бен, измотанный уличной жизнью, прикрывает свое неспортивное тело ладонями в больших банных варежках, а Эгле крутится вокруг, щебечет, ухаживает и разливает виски по толстым стаканам. Будет обвивать его и словами, и руками, и взглядами, но с утра ужаснется — ведь этот соотечественник, которому она так обрадовалась, — это путь назад, в вязкое прошлое. А в последнюю встречу она, укутанная в чадру, хохочет, горестно, бешено в лицо обескураженному Бену, а тот, в своем блестящем дурацком шлеме, бормочет что-то о Чингисхане. Оба они уличили и себя, и друг друга в тотальной своей неуместности — и там, и здесь, и везде, в этом мире, который вроде бы такой открытый и подвижный, но такой беспощадный по отношению к чужаку в его смехотворной и судорожной мимикрии.
В спектакле, не всегда справляющемся со стремительностью сюжетных поворотов, лучшее — в паузах, в замедленных кадрах, в том, что позволяет расслышать текст: например, странная беседа Бена и Эдди о Ньютоне и яблоках, оторвавшихся от дерева и стремительно падающих на землю. Жаль еще, что нынешние законы не щадят автора, и вся хлесткая, остроумная нецензурщина в «Изгнании» заменена дурацким и сбивающим с толку словом «рвать», но тут, видимо, ничего не поделаешь.
Спектакль — цепь неудач и проигрышей Бена — оставляет его в одиночестве, в размышлении о том, что жизнь, в сущности, не случилась. Не случилась, потому что эмиграция — не поиск лучшего места, а поиск лучшего себя, путь к утопии, обреченный на провал. Говорят, что с литовского название пьесы точнее было бы перевести не как «изгнание», но как «гон», и это точно подходит беспокойному спектаклю Карбаускиса, в котором мир лишен укромного уголка, а любая определенность иллюзорна.