На Первом канале состоялась премьера документального фильма «Саша Соколов. Последний русский писатель». Авторы Антон Желнов и Николай Картозия отправились в Канаду, чтобы расспросить Соколова о родителях-разведчиках, переезде в Москву, школе, семейных конфликтах, пребывании в психбольницах, эмиграции, романах «Школа для дураков», «Между собакой и волком», «Палисандрия» и книге «Триптих», о работе лыжным инструктором, отношении к людям, к слову и к Богу. Огромный отснятый материал не мог полностью войти в фильм. «Лента.ру» публикует фрагменты речи Саши Соколова, не вошедшие в картину.
О МЛАДЕНЧЕСТВЕ
Я долго не мог начать говорить. Родители дома, конечно, говорили по-русски, но на улице все говорили по-английски, а няня — по-французски. Мне нужно было выбрать, на каком из трех языков говорить. Поэтому я молчал до трех лет. Все думали, что я немой. Я вообще мало говорю в обычной жизни.
Я любил слушать. Я сидел под столом на кухне и слушал все кухонные разговоры взрослых. Они любили театр и рассказывали невероятные истории друг другу, изображали все в лицах. Это было прекрасно. Это была очень хорошая школа: сидеть под столом на кухне и все это слушать.
О ПОБЕГЕ СОКОЛОВЫХ ИЗ КАНАДЫ
Наша семья бежала в связи с историей Игоря Гузенко. Он стал знаменитым перебежчиком и был, кажется, в то время одним из первых перебежчиков — разведчиков, которые совершили такое предательство. Он был шифровальщик. Однажды — это был, вероятно, 1945 год — он взял из сейфа более ста секретных документов, положил в детскую коляску (у него был недавно родившийся ребенок моего возраста, тоже, кажется, по имени Саша), и вместе с женой и сыном они вышли через ворота советского посольства. Сначала они пошли в газету, где им не поверили. Канада не хотела ссориться с советским правительством — они были союзниками по войне.
Соколов-старший получил задание от Берии и Сталина. Он был направлен в Канаду, чтобы выведать какие-то атомные секреты: связаться с кем надо и получить чертежи атомной бомбы. И все шло удачно, уже была организована первая советская шпионская сеть на американском континенте. Его официальная должность была заместитель военного атташе. Поскольку он был танкист по одному из своих образований, настоящий командир батальона, воевал на фронте, горел два раза в танке — ну и за его героическую, так сказать, биографию на него и пал выбор.
Отец закончил Бауманский институт, военную академию и шпионскую школу. Он поехал покупать канадские танки — для того чтобы они воевали в России, в Европе, но это липовое, конечно, было дело. По его мнению, эти танки ну совершенно никуда не годились, они были какие-то картонные, пробивались чуть ли не пулей. Он с энтузиазмом исполнял эту официальную обязанность, а на самом деле продолжал развивать шпионскую сеть. И был связан со многими коммунистами — в частности, с Розенбергами. И мать моя была связная. Она часто ездила в Америку, встречалась там с какими-то коммунистами, значительными какими-то лицами в науке, с физиками-ядерщиками. И в конце концов эта операция удалась, они получили необходимые чертежи.
Соколовы бежали из Канады по трассе Оттава — Ванкувер на поезде. Надо было уезжать, потому что несмотря на иммунитет в Штатах отец был заочно приговорен к смертной казни. Я прочитал это в английской книге, которую случайно обнаружил в Афинах. Поэтому с тех пор, как мы уехали из Канады, он очень редко мог выезжать из Советского Союза — только под чужим именем, с фальшивым паспортом.
Я думаю, что это был 1946 год, примерно месяц март, и вот мы, когда добрались до Ванкувера, сразу с поезда попали на пароход, который ждал нас здесь. И это был советский пароход «Дальстрой», раньше он назывался «Генрих Ягода» — до того, как Генрих Ягода был репрессирован и расстрелян. В основном этот пароход курсировал между Владивостоком и Магаданом, он перевозил заключенных и тротил. Причем тротил он перевозил из Сиэтла. Я думаю, что даже родители не знали, какой груз там внизу, в трюмах.
Три недели, я думаю, мы плыли до Владивостока, это долгая история была. Всю дорогу сильно штормило, но отец всегда был увлечен теннисом, а там почему-то, на этом пароходе, был теннисный корт, и он продолжал играть с кем-то в теннис. Капитан этого парохода был замечательно веселым человеком и очень, видимо, любил детей, потому что постоянно пытался меня развлечь. А мне это внимание совершенно не было нужно.
Мы приплыли в Находку в конце марта, но был еще лед в заливе. Шли пешком с чемоданами в город, по льду. И это был первый советский город, который я увидел. А уже в июле того же 1946-го, через несколько месяцев, «Дальстрой» был взорван. Начался пожар, а в трюмах был тротил. Капитан приказал эвакуироваться. Ну, естественно, последним сходил он сам — он знал, что через несколько минут будет взрыв.
Вся команда быстро сошла на берег и укрылась за сопкой около порта. Они остались все в живых, а капитан погиб. Порт в Находке был уничтожен. Говорят, что сотни заключенных, которые занимались разгрузкой, погибли. Есть письмо Берии, адресованное Сталину: доклад о случившемся в Находке с перечислением конкретных разрушений и цифр.
Мы сели в поезд, и я впервые увидел свою новую Родину. Она была в ужасном состоянии, эта страна. Послевоенная разруха, массы людей, ветеранов, искалеченных на войне. Много инвалидов. Дальше была жизнь в Москве.
Ведь мы же эмигранты, мы же знали, что уезжаем навсегда. И кошмар состоит в том, что тебя, наверное, сейчас арестуют. Ты ждешь ареста. Примерно так же, как мой отец, — он ждал ареста всю свою служебную жизнь. Под кроватью у родителей стоял готовый чемодан. Там были свечи, фонарик, одежда, какая-то смена белья. Они вот так жили. Я помню, как исчезали соседи в нашем большом доме на Велозаводской, угол Машиностроения. Исчезали и больше они не появлялись уже. Это был военный дом, там военные жили — генштабовцы.
ОБ ОТЦЕ
Отец был 185 сантиметров роста, крупный, широкая кость. Глаза желтые, крупные, крупная голова, крупный подбородок, скулы вполне выдающиеся, очень красив. Говорили, что он очень хорош. Я помню в детстве, когда он появлялся, скажем, у нас на даче, или мы ехали куда-то в гости, когда гости собирались на даче у нас, или мы ехали на чью-то дачу, в квартире организовывались пиры — и женщины были в тихом восторге. Они очень любили его, он поэтому, собственно говоря, стал дипломатом, потому что нужно было обаивать людей — у него это было. Он умел, он знал, как говорить с людьми. Его подпольная кличка была Дэви. Он был рыжий, рыжий с желтыми глазами. Я не знал, в сущности, кем он был, чем он занимался.
Его не посадили потому, что, видимо, он расположил к себе Берию. Возможно, самого Сталина. Он чем-то выделялся: высокой честностью, исключительностью. Идеологически он был живым воплощением Советской власти. Я не думаю, что он действительно верил в систему, но он умел доказать и показать, что он верит.
В конце концов после многих лет службы в ГРУ молодые офицеры решили от него избавиться. Состоялся заговор на праздновании 9 мая — по-моему, 1969-го года. Он с группой офицеров возвращался из гостей, переходя Смоленскую площадь. Его сбила машина. Он единственный, кто пострадал. То есть это был запланированный наезд. Он провалялся в госпитале два месяца, его собрали просто по частям.
Пока отец был в больнице, состоялся суд офицерской чести, и его уволили из ГРУ за то, что он организовал пьянку офицеров и сам же стал жертвой этой пьянки. Он был абсолютно нетерпимым человеком, требовательным, жестоким. Естественно, его не любили. Если какой-то младший чин просил его разрешения уйти на несколько часов, чтобы, скажем, навестить своего ребенка, отец мог его отпустить с работы, но тут же организовывал слежку и выяснял, действительно ли он пошел к больному сыну или идет к любовнице или в магазин стоять в очереди за каким-то дефицитным товаром.
Отец никогда не плакал, хотя он был очень чувствительным к музыке. Однажды в гостях он сел к роялю и прекрасно играл Шопена. До этого — никогда ничего, а тут — о-па. Он был прекрасно образован с детства, потому что вырос в дворянской семье, его отец и братья отца, его дядья, были невероятно талантливы.
Они все были математики. У них было семейное прозвище: неисправимые отличники. Но отец не ценил своего происхождения, ему это было даже неприятно. Это ведь были 1920-е годы, после революции, надо было строить карьеру, как-то себя показать с хорошей стороны перед новой властью. И поэтому он ушел из своей дворянской семьи, хлопнув дверью.
В то время он был комсомольским секретарем Бауманского института, и на общем собрании института он выступил с отречением от своей семьи. Сказал, что считает, что не принадлежит тому классу людей, а отныне и навсегда с рабочим классом. Его слова не разошлись с делом: закончив институт, он поехал на какое-то время работать в Туркмению, куда-то там на Восток. Просто в литейный цех рабочим. Потом танковая академия в преддверии войны. Люди чувствовали приближение войны, и он решил стать танкистом.
О ЖИЗНИ В СССР
Переезд в СССР стал огромной травмой для меня. Из такой уютной страны как Канада я вдруг оказался лицом к лицу с неблагополучным послевоенным обществом, где царила преступность разного уровня, прежде всего уличная. Мне было тяжело выходить даже во двор погулять. Меня травили ребята с нашего двора, поджигали вещи: свитера там, куртки. Оружие у многих было, пистолеты. Это был Пролетарский район Москвы, там много заводов — завод имени Сталина знаменитый, потом ставший ЗИЛом имени Лихачева.
Отец иногда меня наказывал, это были в основном оплеухи. Мать тоже — тяжелая у нее была рука, сибирская ручка такая. Но потом в один прекрасный день все это кончилось. Я взял в руки стул и, когда отец в очередной раз хотел меня ударить, сказал: «Я сейчас возьму нож и зарежу вас обоих». Все. С этого момента все было тихо — относительно, конечно, тихо.
О ШКОЛЕ
В школе я пользовался успехом и у девочек, и у мальчиков. Стихи мои знали наизусть, я выделывал какие-то смешные штуки, разыгрывал учителей. Притворялся мертвым, вешался в шутку. А до этого я был гадкий утенок. Был такой период в отрочестве, когда я не любил себя в зеркале. Мне казалось, что я никогда не буду достойным своих родителей в смысле внешности, потому что мать была удивительной красоты.
Я писал открытые письма учителям от имени класса — скажем, требовал снизить требовательность, больших прав для себя и для одноклассников. Но это были очень смешные письма. У нас классным руководителем была учительница физики по имени Ирина Борисовна. Я прозвал ее Звериной Барсовной и писал ей письма, которые начинались именно так: «Уважаемая Зверина Барсовна. Я, от имени учеников...»
Она была с большим юмором человек, зачитывала эти послания на собраниях, и класс вообще умирал со смеху. Это были счастливые годы в той школе, где я учился последние два года. Мне очень симпатизировали учителя, и только, наверное, в результате вот этих хороших душевных отношений я закончил школу. Вытянули меня, в общем.
О МАТЕРИ
Я думаю, что какой-то ген мне передался по материнской линии. Ну, мать ведь тоже человек трагических настроений была. Она часто говорила о необходимости самоубийства. Она читала, конечно, всю мировую литературу, она была книгочеем потрясающим. Гоголь был ее любимым писателем, она возила меня специально на Украину, в гоголевские места.
Посещение кладбищ — не только Ваганьковского, но и Симоновского и Новодевичьего — было для меня чем-то вроде домашнего образования. Меня тоже интересовала тема смерти — это ведь самое интересное, что есть в жизни.
О ПСИХБОЛЬНИЦАХ
Там были прекрасные военные врачи. Там не просто кормили, а можно было себе на день вперед выписывать из меню, что ты хочешь на завтрак, обед и ужин. Выбор был колоссальный, я никогда дома так не ел. Там же генералы лежали сумасшедшие всякие, офицеры.
А в настоящем дурдоме, в Кащенко, там был вертеп. Это невероятный какой-то живой театр, где сто человек не имеют права находиться днем в палатах, и они вынуждены метаться в длинном коридоре туда-сюда.
Ты можешь стоять у стены и просто наблюдать за этими людьми, за этими лицами, за их речами. Какие речи! А сколько людей, которые вообще находились там десятилетиями, потому что они были политические. Среди них были, так сказать, пациенты с вялотекущей шизофренией — знаменитый термин.
Внутри любого, я думаю, обычного сумасшедшего дома есть группа лиц, которые более или менее нормальные, они обычно нормальные, но с ними случаются припадки, скажем, буйные, но в общем они нормальные. Это так называемая секретная полиция, которая помогает врачам и медсестрам держать все это заведение в порядке. В первый день ко мне подошел знаменитый сумасшедший Миша Талант, представился, протянул руку, он сказал: ну что, косИм? кОсим? В отличие от врачей он был очень опытный человек и понял, что я ухожу, видимо, от армии.
Он был начальником этой секретной полиции и взял шефство надо мной. Мне дали хорошую пижаму. А он говорит: «Ты будешь с нами, будешь членом нашей организации, и мы тебе выдадим новые тапочки, хорошие».
ОБ ОТКАЗЕ РОДИТЕЛЕЙ ОТ СЫНА
Когда за день-два до отъезда я пошел в австрийское посольство, посол сказал мне, что родители от меня официально отказались. Я даже не знал, что существует такая форма прерывания отношений с родственниками. Они написали просто письмо в ГБ. И сестра тоже отказалась от меня как от брата.
Я понимал, что так, может быть, для них лучше — люди в то время боялись репрессий, стольких замели. Моего деда сослали на поселение в Сибирь, он блестящий совершенно математик был, главный инженер Тульского оружейного завода, между прочим, занимался баллистикой. Он умер в Сибири в 1938 году. Поэтому я никогда не писал им, никогда не звонил в Москву и не писал никому, потому что я не хотел подводить людей — все же прослушивалось.
О ДРУЖБЕ
С интернетом, по сути дела, эмиграция кончилась, потому что можно смотреть все концерты, все события — глазами других людей, но все же. Жизнь очень изменилась в этом смысле. Меня называют одиноким волком, потому что я не умею дружить. По-моему, Таня Толстая где-то об этом сказала в интервью. Но я действительно не умею дружить, потому что дружба обременяет. Дружбу надо же поддерживать, это требует внимания.
Я никогда не стремился к какому-то массовому общению. У меня друзей — раз, два и обчелся, настоящих друзей за всю жизнь было ну три человека или четыре. По переписке тоже можно дружить. Конечно, мы переписываемся. Но я самодостаточен, мне не нужно. Есть же книги, в конце концов, есть какие-то интересные вещи в интернете.
Да я на самом деле не умею быть близким кому-либо, близким по-настоящему. У меня есть несколько настоящих друзей, но я понимаю, что они ко мне лучше относятся, чем я к ним. Мой градус отношения к ним невысок, хотя с ними пройдено много с детства, с отрочества. Я не чувствую, что достоин, что ли, таких чувств с их стороны, благородных каких-то жестов, поступков.
О СТИЛЕ
Я что-то пишу, но не публикую этого. Ну вот «Триптих» — результат лет работы. Какие-то страницы «Триптиха» — это, я думаю, лучшие страницы из всего, что я написал. Особенно «Газибо». А с годами, это общеизвестно, растет требовательность к себе. И Толстой писал, скажем, 20 вариантов одной страницы. А я, наверное, еще более строгий ценитель себя или критик.
Все те впечатления, которые я получил, надеюсь, мне удастся изложить. Но для того, чтобы все это изложить, нужно сотворить форму совершенно новую — для меня новую. И вот я годами занимаюсь этим. Я же никогда не повторяюсь, мне неинтересно. Мне нужна каждый раз новая форма, новый звук, новая музыка. Приходится чуть ли не изобретать язык новый.
Известное выражение: хороший писатель — это не тот, который написал хорошие книги, а тот, который написал хорошие книги и не написал плохих. То есть не опубликовал их. Когда я вижу, что уровень недостаточно для меня высокий, я просто не могу это печатать.
Что мне вообще хотелось в начале, так сказать, моей писательской деятельности? Я думал, что есть великие книги, кто-то говорит, что их 30, кто-то говорит — 40. Я насчитал примерно 40. Мы все эти книги изучали на факультете журналистики. Примерно тот же список в американских университетах. Какой-нибудь «Моби Дик», Джойс. Но мне всегда казалось, что в этом списке отсутствуют действительно лучшие книги — это, конечно, Библия, Новый Завет. Авторы Нового Завета — сколько они написали? Вот кто-то написал 20 страниц, а кто-то 40 — и все. Вот так нужно писать. Там не выкинешь слова, а беда прозы в том, что в ней, мне кажется, 90 процентов слов — лишние совершенно.
Кьеркегор на вопрос, какое ваше любимое занятие, отвечал: думать. Думать, накапливать опыт, философствовать наедине или в течение каких-то разговоров. Это все сохраняется в сердце и в голове. И на бумаге тоже, конечно. Нельзя не писать. Невозможно, это дурная привычка с детских лет.
Я всегда стараюсь повысить планку. Поэтому это будет что-то совершенно другое. Конечно, там не будет сюжета, как нету в других моих текстах. И мне удается, в общем, выйти на какой-то высокий уровень, насколько я понимаю. Но никогда не знаешь, потому что меняется восприятие собственных сочинений. Ведь тексты вообще очень подвижны, они меняются, как амебы, по форме. Иногда читаешь кого-то — скажем, Бунина — и видишь, что да, прекрасно. А потом ты берешь через месяц, через два тот же самый текст — и как-то не чувствуешь ничего от этого. Точно так же и меняется отношение к собственным рукописям. Ты думаешь, что это вот здорово, а потом слышишь отзыв, который обескураживает.
Скажем, «Триптих» многие люди совершенно не поняли. А я знаю, что это хорошо. Главное — понимание того, как нужно читать этот текст: это же музыкально все. А люди, даже образованные, даже интеллектуалы, многие просто не умеют читать — они не слышат музыки текста. А для меня это самое важное.
У меня же был с детства музыкальный слух, абсолютный слух. Я хорошо пел. Меня даже приглашали в хор мальчиков Большого театра, но я отказался, потому что неудобно перед друзьями, одноклассниками, будут говорить: вон певчая птичка, дескать. Я действительно язык хорошо слышу. Я ведь пишу по звуку.
Я сочетаю слова. Когда вижу, что слова не сочетаются, я просто не использую эту пару или тройку слов. Они должны как-то перекликаться между собой — не только по смыслу, но и по звуку. Это напоминает, видимо, такую композиторскую работу. Наверное, я мог бы быть композитором, если бы родился где-то в музыкальной стране, хотя Россия, конечно, музыкальная страна. А если бы я вырос, скажем, в Австрии, то, наверное, стал бы классическим композитором, симфоническую музыку писал бы. Язык — это же музыка, данная нам свыше, но мы этого часто не ценим.
О КАНАДЕ
Я всегда знал, что уеду из Советского Союза. Просто вектор у меня мог быть другой. Если бы я учил по-настоящему испанский, то я бы, скажем, жил сейчас в Буэнос-Айресе, а не в Канаде. Но я всегда хотел жить за границей, быть гражданином мира. И мне это удалось. Но я патриот все-таки все равно.
Канада, хотя я жил много лет в других странах, всегда сияла вдали, манила. Просто я знал, что здесь хорошо — лучше, чем в других местах. Моя жизнь ведь связана с лыжами. И я знал, что это зимняя страна. Я здесь родился и хочу умереть здесь же.
Хотя не знаю, но в России мне тоже пожить хочется сейчас. Я бы поехал. Но это значит начинать все с нуля. Сколько раз вообще можно переезжать уже? Я потерял счет адресам. Не смогу вспомнить, в скольких местах в своей жизни я обретался. Их сотни, включая какие-то углы, комнаты. Смысла уже нет ездить. Я уже полон впечатлений.
О СМЕРТИ
Я хочу жить и умереть в Канаде. Здесь удобно, здесь хороший похоронный бизнес и, так сказать, все хорошо будет. Легко. Главное, чтобы не хоронили по русскому обычаю: с духовым оркестром, вот это вот самое страшное, что может быть. Лежать в открытом гробу, чтобы на тебя все приходили и смотрели. А ты в таком положении. Это хуже, чем голым быть на публике, — страшная вещь. Смотрят, плачут — не нужно ничего. Я сказал Марлин: только кремация — все, никаких там похорон, ничего не надо.
Я боюсь своего открытого гроба, потому что мне стыдно даже думать о том, что я могу оказаться в таком ничтожном положении. Какой-то это уже не ты. Это вообще какое-то тело, а душа-то уже там.
О ВЕРЕ
Я вырос в христианской стране, на Святой Руси. У меня просто выбора не было, я сложился как христианин, но вот в церковь не хожу. Но все равно, мне кажется, я мыслю христианскими категориями. И это было совершенно естественно, когда я начал читать Новый Завет. Все совпадало — это мое отношение к действительности. Так надо жить, — думал я, читая Евангелие. Потому что я знал уже, что я так в принципе и живу. Ну, бывают, конечно, какие-то вещи. Заповедь Иисуса: если ты хочешь следовать за мной, оставь своих родителей, родных, раздай имущество бедным — и следуй за мной. Все. Вот это для меня.
Фильм «Саша Соколов. Последний русский писатель» можно посмотреть здесь