Летом 2016 года в составе группы немецких кинематографистов, снимающих документальный фильм о природе Восточной Сибири, истории Магаданской области и людях, живущих вдоль Колымской трассы, мне довелось совершить путешествие от Магадана до Якутска. Свои впечатления я записывала по мере продвижения от Нагаевской бухты до столицы Республики Саха (Якутия).
Можно сказать — всю жизнь мечтала... не смейтесь. С детства, с того дня, когда услышала слова под шестиструнку «будь проклята ты Колыма, что названа чудной планетой».
Очень беспокоилась, что не долечу из-за погрызенного собакой загранпаспорта. Клеила его и собирала по кусочкам всю ночь, применив весь свой изрядный художественный опыт, по дороге думала только о том, пропустят ли, и на пересадке во Франкфурте то же, где долго звали на контроль безопасности какую-то Синдереллу Франк (имя не придумала). Выдохнула с облегчением только в Москве, где переправляли мы общий багаж в Магадан. Был долгий полет над бесконечными горами, и наконец приземление в аэропорту Сокол, где время словно остановилось в середине прошлого века.
Первое утро в Магадане встретило собачьим лаем, гомоном в пивной у автовокзала и колокольным звоном нового храма.
Магаданское краеведение — это обширная тема, которую в коротком очерке не раскрыть, а город интересен. Несмотря на сравнительно короткую историю, там есть на что посмотреть. Это композиция из трагического легендарного прошлого и несостоявшегося «светлого будущего» на краю земли и на ровном месте. Центр города — первые «колыметры» знаменитой дороги, и именно тут находился приемник-распределитель рабсилы на шахты и рудники. Могу себе представить фактурность Магадана тех лет по народному творчеству, которое невозможно было заглушить никакой цензурой.
«Новый год, какой суровый ты,
Взгляни в отечество, какая всюду ширь!
Хожу под номером, зовут "изменником",
С существованием — восточная Сибирь».
В то время как в 1935 году Максим Горький призывал советских писателей «внимательнее всмотреться в работы, ведущиеся на Колыме», вышел приказ о засекречивании деятельности «Дальстроя» (за разглашение — предание суду и так далее). Но сейчас известны цифры: 1935 год — 44 601 заключенный прибыл с материка; 1936-й — 70 000; 1937-й — 80 258; 1938-й — 90 741; 1939 год — 113 847, и так далее…
… прогрессия очевидна. Сталинская идея использования труда заключенных (надо сказать, не новая, при царском режиме тоже посылали каторжников в шахты Сибири и Донбасса) воплощалась в жизнь, а заключенным мог стать любой, включая тех, кто не выполнил план по поставке заключенных.
Период «большого террора» не миновал и Колыму, казалось бы, тут уж конец всех концов... Но нет, так же, как и везде, по стране «уличали и обличали», и по местам заключений прокатилась волна расстрелов. Капитаном ГБ вернулся лейтенант Сперанский из Москвы, отвезя туда справку о шпионской организации среди заключенных, приговорив 33 тысячи человек. А столица Колымы все строилась, сдавая раньше срока жилые и нежилые объекты. Жизнь била ключом, смерть стучала кайлом и кувалдой, шумно кутил император Никишов с комсомолкой Гридасовой.
Сталинский ампир слился с тайгой, как магаданский парк культуры и отдыха имени тов. Ягоды.
Тут самая длинная в мире улица Ленина, связывающая когда-то «истребительно — трудовые лагеря» в единую цепь протяженностью до Якутска. Но остальное — «Ковролин», «Колымские деликатесы», «Наша страна, наши правила!», бюст Берзина у мэрии напротив нового храма — все как обычно... эклектично.
Мой нюх почти всегда ведет меня в самые колоритные места, не подвел и здесь, и ноги, повинуясь ему, привели в Марчекан. Он начинается у бухты Гертнера и далее по улице Прямолинейной поднимается на высокий холм. Но я зашла туда с заброшенного марчеканского кладбища, чуть ли не по провалившимся в вечную мерзлоту могилам первооткрывателей материка Колыма. Половину его в 60-е укатали под дорогу, а половину огородили от этой же дороги бетонным забором. В ярко-зеленых травах тут и там торчали железные болванки, среди металлических брутально сваренных оград возникали натуралистические рельефы портретов и орнаментов.
Кто тут лежит, толком уже не разобрать: макабристые служители Берлага, охранники, вольнонаемные ссыльнопоселенцы? Есть надгробия с именами известных людей, вот могила профессора ленинградского горного института, минеролога А.К. Болдырева. Он был учителем Билибина, первооткрывателя колымского золота. Попал на Колыму как эсер на пять лет, но остался тут после окончания срока работать на «Дальстрой». Погиб он трагически в 1946-м, замерз, не дойдя до берега сотни метров после того, как выбрался из машины, провалившейся под лед бухты Нагаева.
Кладбище стоит на самом высоком месте старого Магадана, недалеко от больничного городка, где некогда находился «Дворец здравоохранения» победителя цинги Яна Яновича Пуллерица (в 1938-м расстрелян на материке).
Слово «материк» тут встречается в разговорах весьма часто, хоть Колыма и не остров. Не остров, но планета и место весьма странное, а Магадан — столица ее.
— Где тут седьмой-рабочий? — спрашиваю прохожую.
— А зачем вам наш гадючник? — интересуется она, счастливо улыбаясь, и рассказывает мне, провожая, что наконец-то вернулась домой из родного Днепропетровска и совершенно счастлива. Тут я первый раз и услышала, что «Колыма тянет».
То место, где она дома, — это серые пятиэтажные бараки среди перерытых ухабов между кладбищем и берегом. Рядом кирпичный завод, бывший поселок для вольнонаемных и лагерь для заключенных, лагпункт №7. Один из бараков женского лагеря под названием «Бирма» еще сохранился у Марчеканского шоссе. С левой стороны Нагаевской бухты улица, поднимающаяся на сопку. Полузаброшенная Нахаловка первых поселенцев, скорее всего вольнонаемных. Покосившиеся заборы прикрывают убогие домики. На крыльце одной из халабуд висит портрет «Неизвестной». Всей стране знакомым взглядом смотрит она на Охотское море.
Я подошла к пирсу, куда прибывали корабли с заключенными, нижняя часть его из дерева, та самая, все еще крепка, а верхняя, уже постгулаговская, цементная, разорвана морозами на куски. Ржавый корабль стоял, забытый эпохой у берега, но это скорее всего рыболовецкий, слишком маловместителен, не в таких возили людей сюда на вечную муку. В тихоокеанское судно «Джурма» (от эвенкийского «Светлый путь») вмещалось несколько тысяч. Вот и сам берег, серо-коричневые камни Охотского моря. Вверх от пирса плавно поднимается дорога на эту Колымскую Голгофу и идет все дальше и дальше, через горы и сопки, на Якутию.
Пока мы ждали наших якутских водителей в Магадане, познакомились с бывшим узником Колымы и участником Норильского восстания Василием Ивановичем, и это был третий человек в моей жизни из переживших ГУЛАГ, кого я узнала лично.
Василий Иванович попал на Колыму уже после Норильска, а в Норильск — после войны, во время которой успел, будучи 11 лет от роду, постоять под немецкой виселицей (чудом не повесили) за то, что по ночам он вредил немецким оккупантам, разбирал их военные автомобили на запчасти. А в 1948-м его, 18-летнего призывника, вдруг обвинили в антисоветской диверсионной деятельности (по доносу и по причине, что не смогли поймать настоящих, а отчитаться надо) и по статье 58 засудили.
Василий Иванович сидел передо мной за столом, молодой старик, нет, скорее даже очень дерзкий мальчик со шрамом на лбу от пресс-папье и ненавистью к доносчикам, охранникам и блатным, не угасшей до сих пор.
— А вы сами убивали их во время Норильского восстания, Василий Иванович? — спросила я.
— Душил, — коротко ответил он.
Вот он молодой и красивый как кинозвезда на старых фотографиях, это еще до ГУЛАГа, вот с тачкой на прииске, вот сидя на краю шахты прииска «Утинка» — это уже конец 50-х, после освобождения. Смирения со своей судьбой в нем нет, он полон жажды мщения, обличения, «и чтобы вы Меркелю это письмо послали, чтобы приехала посмотрела тоже, а то Путин у них там все смотрел по лагерям, пусть и она приедет теперь сюда».
Рассказал, что после освобождения был на родине своей в Одесской области, виделся с теми, кто его посадил. Не простил.
— Я могу так посмотреть на человека и кое-что ему тихо сказать, после чего он умрет, смотрю вот так, — и он уставился на меня своими зелеными глазами, — но что говорю, этого тебе я сказать не могу, кто-то мне за спиной не велит, нельзя…
Мы поехали с ним в Утинку, где он хотел побывать на прииске «Холодный», куда попал с другом Сергеем Дмитриевичем Соловьевым, фронтовиком и власовцем, в 1953 году, уже после норильского восстания.
Колымская дорога не широка, повдоль даурские лиственницы, стланик. Вдали сопки. Женина (Евгений Радченко, автор проекта «Призрачная Колыма» — прим. «Ленты.ру») машина без заднего бампера — «тайга забирает все лишнее». Она ловко маневрирует в пыльной мгле. С трассы мы свернули на место бывшего лагеря Хета. Это оловянный прииск и один из первых лагерей Колымы, с 1936 года. Все здесь сделано из подручного материала, вручную выкованные скрепы, сваи и гвозди. Лагерь среди сопок как на ладони, только весь рассыпавшийся в прах. Но в вечной мерзлоте омытые и высушенные дощечки не сгнили, не заросли травой, а так и лежат бледной россыпью на виду. Вот вышка — скворечник, вот кадушка параши стоит вне стен, брошенные формы для отливки олова, ржавая, словно кружевная, лопата, консервные жестяные банки и бутылки от шампанского за бараком вохры.
Всюду вдоль трассы брошенные поселения, и люди уже постепенно забывают их историю. Красивая природа в контрасте с человеческой уродливой «времянкой».
Василий Иванович всю дорогу что-то рассказывал Жене, и было мне плохо слышно, но позже я узнала, что попав на «Холодный», он в ночь на 2 апреля 1954-го вместе со своими товарищами Соловьевым и Антоновым совершили побег и 5 месяцев скрывались в рудниках. Этот побег был задуман как начало восстания на «Холодном», но их кто-то предал, и 18 августа они решили покинуть подземелье, где прятались. Ковалев предлагал идти в Магадан, а его товарищи решили остаться в тайге возле поселка Мякит, но вскоре их арестовали. Вместе с самодельным оружием, взрывчаткой и дневником у Соловьева изъяли проект демократической партии России (ДПР), который он начал создавать еще в шахтах Норильска.
На прииске «Утинка» приняла нас добрая Екатерина Марковна. Она родилась здесь, на «Юбилейном», родителями ее были заключенные, выросла, уехала в Ленинград. Но она возвращается сюда каждый раз на сезон — Колыма тянет. Она с горечью рассказала, как прекрасно здесь было все до начала перестройки и как заглохло все потом.
— Но все у нас хорошо, — резюмировала она наш разговор. — Пойдемте, я угощу вас свежим хлебом, сами печем.
Прииск «Утинка» — одно и крупнейших месторождений золота. По слухам, месторождение было открыто в конце 1920-х рабочими, бежавшими после Ленского расстрела вглубь тайги, но уже с середины 1930-х тут работали заключенные.
Сейчас здесь артель золотодобытчиков. 80 процентов с Западной Украины, 20 — с Восточной. Руководитель артели предупредил — если будут политические разборки, выгонит всех. Так что все тихо, мирно и безалкогольно. И снова «Неизвестная» встречает нас на крыльце у входа в артельный «барак для приезжих».
Пообедали мы в кафе на трассе, где Василий Иванович изумил нас тем, что наливал острый соус чили в столовую ложку и пил не морщась. А до этого строго за час до обеда старый зэк принял свое лекарство — что-то очень крепкоалкогольное, собственного изготовления. Василию Ивановичу 86 лет, но мне показалось, что, кроме колена и его лагерного прошлого, его ничего не беспокоит.
Мы искали прииск «Холодный» в знакомом Ковалеву распадке, но местность всю перекопали золотоискатели так, что она стала неузнаваемой. Остатки шахт нам попадались, даже рельсы с надписью «Сталин», но самого шурфа мы так и не нашли. Первый раз в жизни я увидела, как добывают золото. Серые непрезентабельные отвалы, в середине мутная лужа большого размера. Туда-сюда ездит бульдозер, по желобу что-то трясется и сыплется. Серое на сером в сером отражается, земля мертва.
После добычи золота хоть потоп...
(продолжение следует)