Писатель Виктор Ерофеев, журналист, сценарист и благотворитель Авдотья Смирнова, писатель Александр Цыпкин в рамках IV Национальной конференции «Общество для всех возрастов» рассказали публике о своем отношении к возрасту, старости и смерти. Почему люди чувствуют себя на 20, хотя в паспорте написано, что им 40 лет? Когда наступает старость? И наступает ли? Какой может быть любовь на склоне лет? Стоит ли бросать пить и курить? Почему в России старость приравнивается к поражению в правах? Чем русская бабушка отличается от всех прочих? Вторую встречу проекта «Беседы с писателями о старости» вел Георгий Урушадзе. «Лента.ру» публикует сокращенную расшифровку разговора.
Георгий Урушадзе: Мы рады приветствовать вас в Культурном центре «ЗИЛ» на второй встрече из цикла «Беседы с писателями о старости» (первая состоялась осенью 2016 года — прим. «Ленты.ру»). Порядка 40 процентов аудитории были на первой встрече и в курсе, о чем мы говорим. Это проект Национальной конференции «Общество для всех возрастов», которую уже четыре года проводит Благотворительный фонд Геннадия и Елены Тимченко.
Я хотел бы представить людей, которые сегодня с нами. Итак, Авдотья Смирнова, журналист, сценарист, телеведущая, благотворитель; Виктор Ерофеев, писатель; Александр Цыпкин, писатель.
Мне 24 года, как я сам себя ощущаю. По паспорту мне на 20 лет больше. И когда я вспоминаю, что у меня трудовой стаж 27 лет и порядка 20 профессий, я ловлю себя на раздвоении. Я хочу спросить наших гостей, сколько им лет по паспорту и сколько им лет на самом деле? И есть ли у них какая-то проблема в связи с этим?
Александр Цыпкин: Какой невежливый вопрос, надо сказать! Я возраст скрываю!
Георгий Урушадзе: Я проверил, у всех в Википедии все написано, так что…
Авдотья Смирнова: На самом деле, я с удовольствием отвечу на этот вопрос. Мне 47 лет, а внутреннее я себя чувствую на 40 лет. И точно так же на 40 лет я себя чувствовала, когда мне было 18. Моя юность пришлась на конец 1980-х — начало 1990-х. Это было время абсолютно волшебных возможностей. Я очень рано попала в тусовку художественного андеграунда.
Мне было 18, я была нахальная, самоуверенная идиотка, при этом нахватанная и ловко умеющая болтать. Поэтому я производила неизгладимое впечатление на своих более старших собеседников, особенно мужеского пола. Они меня потрясенно спрашивали, когда я шпарила что-то про «Волшебную гору» Томаса Манна: «Сколько тебе лет?» И я говорила: «Скоро будет 40, а пока 18». Я всегда знала, что 40 лет — это мой заветный возраст. И так оно и случилось, потому что самая интересная и самая счастливая жизнь началась у меня после 40.
Александр Цыпкин: Честно говоря, осталось сказать: мне 41, и я алкоголик… Мне 41 год и 2 месяца. Я ощущаю себя на 41 год и 2 месяца. Утром я ощущал на 102, потому что вчера я думал, что мне 17, перепил, и утром мне было очень плохо. А так мне 41 и 2, и каждый свой возраст я ощущаю как самый лучший. Никогда не знаешь, когда умрешь, поэтому лучше умереть в лучшем возрасте.
Георгий Урушадзе: Мы, как и участники предыдущей беседы, не избежим разговора о смерти. Для вас смерть — это то, что следует сразу за старостью, или эти вещи разделены?
Авдотья Смирнова: Ну, для меня это, безусловно, разделенные понятия. Смерть мне кажется самым важным событием в жизни человека. Смерть может наступить в любой момент и произойти с кем угодно. Я не боюсь смерти, но я, скажем так, волнуюсь перед ней, как перед самым главным экзаменом. Я человек, довольно архаично верующий в загробную жизнь, ни секунды в ней не сомневающийся, и точно так же не сомневающийся, что там-то как раз начнется самое интересное. Хотя и здесь очень интересно! Я очень хочу быть в сознании, когда это произойдет со мной.
На смерть других людей у меня странная реакция. Может быть, как раз в силу того, что я не боюсь смерти. Мне всегда очень жалко живых, оставшихся, жалко родных, близких того, кто умер. А к покойнику я, как правило, испытываю чувство… я рада за него, я рада за человека, который ушел туда, где точно не хуже, и, кроме всего прочего, избавился от довольно тяжелого бремени ношения себя в этом мире.
А к старости у меня отношение куда более сложное, чем к смерти. Опять же я старости совершенно не боюсь, но я очень боюсь потери рассудка. Я бы хотела остаться в рассудке. Я знавала и знаю выдающихся стариков и старух, которые сохраняли или сохраняют волшебное чувство причастности к жизни, интереса к жизни. При этом я видела, как у моей родной бабушки, которую я очень любила и которая была умнейшая совершенно дама, была старческая деменция. Она действительно впала в детство. Вот этого я боюсь больше всего.
Александр Цыпкин: Но ты же про это не узнаешь, ты не поймешь, что это случилось.
Авдотья Смирнова: Я хочу участвовать в жизни до конца.
Александр Цыпкин: Хороший вопрос. Мы, мне кажется, пока не можем толком на него отвечать, мы пока биологически не готовы признавать, что это произойдет. Смерть может наступить гораздо раньше, чем старость, и продолжаться еще лет 20-30 жизни, к сожалению.
Помню, я лежал в больнице — порвал ахилл, очень весело было там, костыли, все дела. Я собираюсь выйти прогуляться, что достаточно сложно в советской больнице и в советском гипсе. Слышу, как пациент из соседней палаты провожает своих посетителей и старческий голос говорит: «Ну, девочки, ну, вы насчет этого-то не переживайте. Вы такие молодые еще, что-то еще сложится как-то…»
Открывается дверь, я выхожу и вижу девочек значительно старше моей бабушки, ну так 75-78 лет. Женщины в этом возрасте отличаются тем, что сразу все понимают, и мое застывшее лицо было идентифицировано как удивленное. И они говорят: «Не удивляйтесь, это папа нашей подруги, ему 94, поэтому мы для него девочки». Я так посмеялся и говорю: «И вы навещаете его…» — «Его больше некому навещать. У него дочка с внучкой погибли в автокатастрофе 15 лет назад». Скорее всего, он тогда умер, понимаете. Я не уверен, что хочу так прожить.
Соответственно, никогда не знаешь, как получится. Поэтому с точки зрения смерти — если у Бога есть чувство юмора, я буду в полном шоколаде. Если его нет — то, честно говоря, я попал.
Авдотья Смирнова: А что, не очевидно, что есть? Вот ты не понимаешь, например, что евангельский сюжет, когда Иисус претворил воду в вино, это вообще-то сюжет, который называется «не хватило».
Александр Цыпкин: Да. Поэтому я спокоен на этот счет. В определенной степени после меня хоть потоп. Ну, в смысле, что обо мне скажут — мне не так важно. Если честно, после того, как уйдут мои бабушки и родители, я не боюсь больше ничего. Потому что единственное, чего я боюсь, это умереть раньше, чем они. Все, спасибо!
Авдотья Смирнова: Я, кстати, вспомнила в связи с твоим рассказом о девочках, что у другой моей бабушки, Виргинии Генриховны, была своя компания до глубокой старости, которая так и называлась — «девчушки». Я хорошо помню, когда была жива еще моя двоюродная бабушка Тамара, которая была женщиной очень остроумной, когда «девчушки» собирались, а «девчушкам» было так хорошо уже к 80, Тамара всегда начинала заседание этого клуба со слов: «Девчушки, нам нужно решить три вопроса: как жить дальше, где найти мужика и как стать молодой и красивой».
Александр Цыпкин: В моей семье все живут очень долго. Мой прапрадедушка был старейший житель Ленинграда — я родился в Петербурге. И в 1967 году, к 50-летию революции, кто-то покопался и нашел, что он старший житель района. Его пригласили на юбилей революции.
Проходит собрание, все выступают, Владимир Ильич Ленин такой молодец, и наконец дядю Геню, еврейского дедушку, вызывают на трибуну: «Скажите, пожалуйста, что явилось залогом вашего долголетия? Какое событие повлияло на то, что вы так долго прожили — до 95 лет?» И как бы намекают на то, что это событие 1917 года. Он стоит на трибуне — рядом портрет Ленина, ромашки — и говорит: «Одно было важное событие — в 1933-м на суде всем 25 дали, а мне десятку». И такая тишина, потому что комсомольцы понимают, что они уже уволены.
Поэтому залог долголетия, если мы говорим об этом, очень возможно, не связан с трагическими и не трагическими событиями нашей жизни.
Георгий Урушадзе: Приветствуем присоединившегося к нам Виктора Владимировича Ерофеева. Я задам вам вопрос, который задавал всем. Сколько вам лет и на какой возраст вы себя ощущаете?
Виктор Ерофеев: Меня зовут Виктор. Родители дали мне это имя в честь победы над Германией. Значит, я родился после войны, нетрудно догадаться. В 1947 году, 19 сентября. Мне полных 69 лет. Так что разговор о старости вполне для меня актуальный. Мне кажется, что старость ближе всех возрастов стоит к разгадке смерти, поскольку непосредственно с ней встречается. Поэтому невольно мысль переключается от всяких политических, экономических и прочих вопросов к тем экзистенциальным вопросам, которые отделяют человека от других живых существ.
Старость, безусловно, сильна тем, что она человека толкает к вере. Если вы возьмете биографии всех великих людей, то какими бы они ни были в молодости, как бы они ни вели себя в разгар жизни, все равно вопрос веры является единственным серьезным утешением в старости. Другое дело, что это утешение может соответствовать истине, и таким образом,это утешение, соединившись с истиной, превращается в мудрость. Но в любом случае без этого утешения явление, о котором мы сегодня говорим, выглядит довольно пасмурной погодой.
Георгий Урушадзе: А на какой возраст вы себя ощущаете?
Виктор Ерофеев: Ну, вообще считается, что у художников нет возраста — нет ни старости, ни молодости, и на самом деле, наверное, есть некоторая энергия, которая дана тебе изначально или не дана. Вот мне она пришла через мою бабушку крестьянского происхождения. У нас как-то семья на две половины. И папина сторона и бабушка Анастасия Никандровна, крестьянка из Костромской области, родившаяся вместе с Набоковым в самом конце XIX века, в тот же самый год, прожила 96 лет, несмотря на то, что пережила ленинградскую блокаду вместе с моим дедом Иваном Петровичем.
Мои родители выглядят тоже, я бы сказал, впечатляюще на фоне нашего народа. Мой отец, который, как, наверное, многие знают, был личным переводчиком Сталина, прожил 90 лет. Моя мама прожила 91 год. Они вместе прожили 65 лет. То есть они начали жить вместе с 1946 году. На следующий год меня родили. Я думаю, что та энергия, которая прошла через бабушку, через отца — удивительной силы человека, о нем я написал книгу «Хороший Сталин», — потом эта энергия досталась мне как дар. И теперь у моей дочки, которой одиннадцать с половиной лет, тоже есть эта энергия, я чувствую это.
Я не думаю, что здесь можно говорить о возрасте. Другое дело, что просто физически ты понимаешь две вещи. В 47 лет ты понимаешь, что ты переключаешься из бессмертия в смертность. Ты понимаешь, что ты не бесконечный. И где-то после 65 ты понимаешь, что сколько бы ты ни отдыхал в Сочи, через две недели ты все равно будешь требовать еще какой-то сочинской подпитки. А в смысле энергии творчества, энергии того, что ты делаешь, это зависит только от Бога. Он тебя может и в 18 окоротить.
С другой стороны, можно сожалеть, что мы не Восток и не Запад. На Западе умные старые люди превращаются в когорту сословия консалтинга, и в общем они разлиты по всему умному побережью западной мысли. На Востоке они все равно еще остаются мудрецами. У нас пожилой человек — это, в общем-то, отброс, с ним мало кто считается.
Александр Цыпкин: Перспективно…
Авдотья Смирнова: А Дмитрий Борисович Зимин?
Виктор Ерофеев: Ну, у нас есть исключения, которые тем более подчеркивают неказистость правила. У нас есть Познер, например, но какой Познер типичный человек? Родился не там, жил не там, думал не так… Совсем не то. А вообще — конечно, по моим родителям я сужу — я понял, что до 85 лет можно жить, если ты не болен смертельными болезнями. Мама моя умерла с абсолютно свежим сознанием. Бабушка Анастасия Никандровна — тоже. У папы, конечно, голова загуляла. Мы когда праздновали его день рождения — 90 лет, пришли внуки, правнуки, огромное количество детей было, у нас семья большая, и папа на них посмотрел радостно и спросил: «А откуда эти дети?» Так что такие вот бывают ходы.
С другой стороны, есть люди, которые полностью разрушены уже в 40 лет. В общем, тема эта декадентская. Но каждый, по крайней мере, может выбрать то средство транспорта, на котором он доедет до смерти. Что-то может зависеть, конечно, от сторонних обстоятельств, но выбирайте средство транспорта и не торопитесь мчаться туда, на самый край.
Георгий Урушадзе: Меня немножко зацепило, когда вы говорили: человек дожил до преклонного возраста, аж до 90 лет. Мне кажется, с развитием современной медицины 90 лет — это вполне себе бодрость такая. Но давайте по честноку: сколько лет достаточно лично вам?
Виктор Ерофеев: Вот я на вас смотрю — и особой бодрости в вас не вижу. А сколько вам лет, интересно?
Георгий Урушадзе: Я с этого начал — мне 44.
Виктор Ерофеев: Вот видите, 44 — а уже пожилой человек. Если по честноку. Знаете, тут…
Авдотья Смирнова: Мне кажется, пока ты ответишь, я состарюсь окончательно! (Смех в зале)
Александр Цыпкин: Нет, хуже того — я состарюсь!
Виктор Ерофеев: Мне кажется, моя соседка никогда не состарится, она замечательный творческий человек…
Авдотья Смирнова: Не подлизывайся, Витя…
Виктор Ерофеев: Да, это, знаете, самое страшное японское ругательство: «не подлизывайся ко мне». Страшнее любого мата. Нет, я не подлизываюсь, я просто считаю, что она талантливый человек. Я не знаю, смотря каким образом… Вот тут сказали о современной медицине. По-моему, она нас не касается никак. Наша страна абсолютно антимедицинская!
Георгий Урушадзе: Александр, вам достаточно 67?
Александр Цыпкин: Для чего?
Авдотья Смирнова: Для жизни.
Александр Цыпкин: Для какой? Я не готов, во-первых, сейчас отвечать, потому что наверху услышат, запишут и потом мне это пришлют. Я не собираюсь сейчас планировать. Если говорить серьезно — мы, конечно, вступаем в ужасное время. Я по своей основной работе связан с биотехнологиями, с медицинскими технологиями, и лет через 10-20 деньги будут означать жизнь. И начнется бешеная битва за эти деньги. Кто-то будет жить 100-110 лет, а кто-то будет жить 70, как раньше. И эти 40 лет — большая разница. Сейчас этой битвы нет, потому что все в более-менее равных условиях.
Я как-то дедушку спросил относительно увлечения женщинами, ему было к 80. И он говорит: «Ну, как-то пару лет уже нет этого всего…» — «И как?» — «Слушай, гора с плеч! Я столько всего успеваю, я столько всего делаю, у меня так хорошо на работе пошло». (Смех в зале) Для меня важно, когда наступит тот момент, когда у меня гора с плеч упадет и мне будет нечем заняться, я честно скажу.
Виктор Ерофеев: Эту гору можно самому скинуть с плеч…
Александр Цыпкин: Я не хочу! У меня папа кардиолог, и у них есть понятие «почетная смерть». Почетная смерть — это смерть мужчины во время оргазма на женщине. Есть у работников скорой помощи две проблемы. Умирают чаще всего на любовнице, и нужно позвонить жене и две новости сообщить: а) что умер, б) где умер. В общем, достаточно напряженный момент возникает.
Отвечая на этот вопрос, я бы, честно говоря, в нынешней ситуации спокойно жил бы и не рассматривал. Если что, я зажег уже так, что мне хватит на всю жизнь оставшуюся, мне есть что вспомнить. Все!
Авдотья Смирнова: Для меня на самом деле нет этого вопроса, потому что я готова умереть завтра, если надо. Я чрезвычайно благодарна за ту жизнь, которая у меня уже за плечами, она была невероятно интересной, она и есть невероятно интересная! Я могу сказать, до чего я не хотела бы дожить. Я не хотела бы дожить до того момента, когда мне перестанет быть интересно. Я знаю это, наблюдаю это, вижу, когда человек устает от жизни. Я не хочу от нее устать. А как только устану — я готова, и даже, возможно, готова приложить к этому некие самостоятельные усилия.
Александр Цыпкин: А голос уставший…
Авдотья Смирнова: Да, конец года, это правда. На самом деле так же, как и Витя, я три года назад пережила очень тяжелую, большую операцию и узнала очень много нового о себе, чего я не знала. И я стала просто горячей, сердечной сторонницей эвтаназии — права человека на самостоятельный уход. Потому что в какой-то момент боли и страдания ничего не остается от твоей личности, от твоих убеждений, намерений и так далее, а остается одно только животное. И знакомство с этим животным для человека ужасно! Потому что когда ты приходишь в себя от боли и даешь себе обещание больше себя так не вести, сдерживаться и так далее, а потом опять приходит это животное, это невероятной силы и позора переживание. Я не хочу туда! Я хотела бы там, вот в этом состоянии, иметь возможность прервать этот круг.
Александр Цыпкин: Настроение стало еще лучше!
Авдотья Смирнова: Да что же такое… Я тебе серьезно говорю: я люблю смерть!
Александр Цыпкин: Я согласен с тобой, но я могу же вас оттенять чуть-чуть.
Авдотья Смирнова: И жизнь люблю!
Георгий Урушадзе: Нам пришла записка с вопросом... Мы на него, по-моему, уже ответили, но я прочитаю: «Вы боитесь смерти?»
Александр Цыпкин: Если что, я тоже за эвтаназию! Это правда, да.
Виктор Ерофеев: Надо сказать, что на эвтаназию были жидкие аплодисменты. По-моему, не все согласились.
Георгий Урушадзе: Мы вдруг неожиданно, благодаря нашим гостям, перекидываемся в область медицины, и у меня медицинский вопрос. Вы говорите, что не все хорошо со здравоохранением, но сейчас в профилактике рака и так далее главный акцент — на раннюю диагностику. И, собственно, на то, что называется здоровый образ жизни, хотя это уже очень затасканное понятие. Вы как-то бережете себя? Вы готовитесь к безболезненной старости, не знаю — занимаетесь спортом, меньше пьете, не курите, что-то еще делаете, чтобы старость была легкой?
Авдотья Смирнова: Собрали трех алкоголиков и задают вопрос о здоровом образе жизни! (Смех в зале) Вы что, издеваетесь что ли?
Александр Цыпкин: Насчет профилактики, безусловно, я стал меньше пить — не литр в день, а меньше. Мне кажется, если в разумных пределах подходить к здоровому образу жизни — это неплохо, но здоровый образ жизни и профилактика рака — не связанные вещи.
С другой стороны, почему нам всем повезло? Появились соцсети. Сегодня мой дедушка, который не выходит из дома, в соцсетях живет такой богатой жизнью! Он знает все, что делаю я и другие внуки. Соцсети позволили создать второе Я, которое живет… Вообще, я считаю, что соцсети — это демоверсия загробной жизни, там все то же самое, но тебя нет. Переживания, расстройства, грехи — все то же самое, только нет живого человека. Соцсети позволили тебе существовать по всему миру, в любой точке, разговаривать с людьми. Абсолютно с любым человеком можно сегодня общаться, войдя к нему в комментарии. Этого не было раньше.
Мы создали второе Я, и это второе Я живет по своим законам. У нас есть шанс этим вторым Я жить даже в преклонном возрасте в кресле-каталке, по сути дела. У меня был большой проект, связанный с инвалидами, и я видел, как у них менялась жизнь, когда они подключались к интернету. Я думаю, что через некоторое время — это вопрос 100-150 лет — мы сможем переключать сознание в аккаунты в соцсетях и оставаться в них.
Авдотья Смирнова: Папенька мой, которому 75 лет, очень много лет выпивает каждый божий день. Он говорит, что единственное, что ему хочется сказать соотечественникам, это одно слово: закусывайте. Он начинает выпивать за обедом и выпивает вечером. Пьет он в основном крепкие напитки — либо водку, либо виски.
И вот недавно, год назад, мы все, его четверо детей, устроили ему страшную демонстрацию: папа, в твоем возрасте столько пить нельзя, и вообще — остановись, сделай перерыв хотя бы на несколько дней! Неужели ты не понимаешь, что ты превратился уже… Хотя папа в здравом уме, довольно ярком рассудке, весел, бодр и так далее. И тогда папа назло нам взял и не пил 22 дня. Итогом стал инсульт. Я вам клянусь! Оказавшись в палате интенсивной терапии, первое, что папа сделал, открыв глаза, сказал: «Ну, теперь вы поняли, что мне надо пить?» И немедленно договорился с реанимацией, чтобы ему туда принесли виски и разрешили курить в окно.
Когда я пришла к нему на следующий день после его госпитализации, я говорю: «Ты сдурел что ли? Ты прокурил весь коридор! Тут же люди лежат больные!» И он мне сказал: «Послушай, деточка, ты хочешь, чтобы у меня был второй инсульт? Неужели тебе не дорого здоровье отца?» После этого вести какие бы то ни было разговоры… При этом папа всю жизнь играет в теннис, ходит в баню и вообще чрезвычайно жовиальный и темпераментный мужчина. И как после этого говорить, здоровый это образ жизни или нет?
Вот у меня примерно такой же. Я регулярно занимаюсь спортом, потому что я просто должна заниматься спортом три-четыре раза в неделю, и абсолютно так же регулярно выпиваю, причем с большей частотой, чем занимаюсь спортом. И со значительно большим удовольствием. (Смех в зале)
Георгий Урушадзе: Я когда готовился к нашей встрече, я понял, что о старости на самом деле думаю очень много, и иногда это выливается в какие-то бизнес-проекты. Так вот, есть японская модель старения, хорошо описанная в книге «Почему японцы не стареют». Есть испанская модель старения, там женщины, по-моему, никаких пластических операций себе не делают — они просто очень красиво стареют и очень гордо это несут. Что есть русская модель старения?
Александр Цыпкин: Русская модель старения так или иначе связана со статусом бабушек и дедушек. У нас старость завязана — и это, кстати, трагедия российская — на наличие у тебя детей, внуков, каких-то близких тебе семейных людей, потому что тогда ты ощущаешь себя выполнившим какую-то социальную установку. Существует еще и колоссальное давление общества, потому что не дай бог у тебя этого нет — и на тебя все смотрят: а что так?…
А если мы берем обычную систему корпоративного труда, то, конечно, у нас это не подразумевает работу, пенсий у нас нормальных нет, поэтому думать о том, чем ты станешь заниматься в 60-70, нужно заранее, и иметь какие-то виды деятельности, не привязанные к обычному устройству на работу.
Авдотья Смирнова: Я не ручаюсь за точность авторства цитаты, хотя сама цитата должна быть верной. Мне кажется, это Олдос Хаксли написал, что старость — это дурные манеры. Когда ты начинаешь крутить эту мысль, ты понимаешь, что человек в какой-то момент разрешает себе надеть платок, валенки и в 25-градусную жару быть в колготках, четырех кофтах, замотаться и махнуть на себя рукой, хотя она носила ту самую бабетту, она возраста Катрин Денев. Это если говорить о русской модели.
Точно так же человек может разрешить себе перестать держать форму в беседе, перестать интересоваться тем, что происходит кругом, сузить, схлопнуть свои интересы, и так далее. То есть мне кажется, что до той степени, которая от нас зависит, это наш выбор — когда наступает наша старость и какая она.
И в этом смысле, конечно же, русская модель старости очень архаичная, с одной стороны. С другой стороны — жестокая, а с третьей стороны — распущенная. Мы позволяем себе перестать интересоваться интересным, мы начинаем лениться мозгами, не выключать телевизор… Я говорю мы — как этнос, как традиция. И обсуждать ерунду, не узнавать ничего нового. А Лев Николаевич Толстой выучил древнегреческий и начал учить хинди и санскрит, когда ему было хорошенечко за 80.
Георгий Урушадзе: Я как-то был свидетелем встречи родственников, средний возраст был где-то 75-77 лет. И я заметил одну особенность, которая объединяет тех мужчин, которые были еще живы и туда пришли. Они все подкаблучники. В этот момент у меня ощущение было, что я совершил научное открытие: выжить можно в нашем обществе только подкаблучнику. Что вы об этом думаете?
Виктор Ерофеев: Вот говорят про русскую модель старости. У нас вообще нет модели жизни! Вы посмотрите — за сто лет мы, наверное, единственная большая нация в мире, которая дважды теряла все свои ценности. Мы потеряли все свои ценности в 1917 году, органические российские ценности, которые легче всего определить, прочитав «Войну и мир» Толстого. Кстати, Толстой умер в 82 года — ну, неважно, тогда это был уже большой срок жизни. Потом Россия очень болезненно приноравливалась к советским ценностям. В конце концов они тоже рухнули в 1991 году. И мы каждый теперь со своим мешочком ценностей.
Кто-то схватил в этой ледяной воде — как дважды «Титаник» потонул — немножко от коммунизма, кто-то от православия, кто-то от демократии, кто-то от монархии… И эти мешочки не соединяются. У одного столько процентов одного, а этого столько. У того — от семьи, а у того — от улицы, одного — от помойки интернета, а у другого — от благородных чувств интернета (интернет, сами знаете, бывает разный), и так далее. И мы самая разобщенная нация на свете. Единственное, что соединяет, как правильно было сказано, это анахроническое понятие «бабушка».
Авдотья Смирнова: Витя, за что я тебя люблю — за то, что с годами ты совершенно не меняешься.
Виктор Ерофеев: Да и ты тоже особенно… почти не меняешься.
Авдотья Смирнова: А мне кажется, что я стала нежна как майская роза к старости. Была свинья свиньей…
Александр Цыпкин: Ничего себе! Я представляю, как все было раньше…
Авдотья Смирнова: Даже не представляешь, поверь мне! (смех в зале)
Виктор Ерофеев: Послушай, я знаю тебя много лет, и ты всегда была свежей розой. Зачем ты так про себя…
Георгий Урушадзе: Я, кстати, знаю тоже — наверное, даже больше, чем Виктор — и подтверждаю: все было хорошо!
Авдотья Смирнова: А по поводу подкаблучников — мне очень нравится эта концепция, это прекрасная концепция! И я считаю, что это совершенно рабочая концепция. Мало того, мой папенька утверждает, что на самом деле все прекрасные и великие мужчины подкаблучники.
Георгий Урушадзе: А он сам?
Авдотья Смирнова: И он сам себя считает подкаблучником. И муж мой считает себя подкаблучником. Вообще, мне нравится эта концепция, потому что вы, ребята, нами уже науправляли. И, собственно, вот результат, он виден! (Смех в зале) Трудно с этим результатом смириться. Давайте хоть на какой-то территории порядок будет!
Георгий Урушадзе: У меня есть записки с вопросами для всех, и я передаю записки с вопросами гостям, если они адресованы непосредственно им…
Вопрос: «Как бы вы хотели встретить свой столетний день рождения? Или какой-нибудь день рождения в отдаленной перспективе?»
Авдотья Смирнова: Я не планирую свой какой-то там день рождения, юбилей и так далее. Мне бы очень хотелось просто быть такой интересной старухой. Я думаю, что в старости вернусь к своей молодости и покрашу волосы в синий цвет. Ну, хотелось бы остаться как бы панкующей старухой. И с какой-то веселой молодежью встретить предстоящее расставание с этим лучшим из миров.
Виктор Ерофеев: Насчет старух веселых... В Магадане я тоже был, но все-таки больше в Беверли-Хиллз. Но я вам про Коннектикут расскажу. Я преподавал там в университете, недалеко от Коннектикута, и подружился с Татьяной Яковлевой, возлюбленной Маяковского. И Татьяна Яковлева была примерно такой женщиной, о которой Авдотья мечтает. Ей было за 80, и она была божественной совершенно красоты и очень четких воззрений.
Мы подружились, и я ей говорю: «Расскажите про Маяковского. Верно ходит слух, что у него как-то сексуально не получалось?» Она говорит: «Не при мне». (Смех в зале) Такая решительная женщина. И она говорит: «Вы знаете, Андрей Вознесенский часто нас посещает, но такие пестрые шарфики у него — уж очень на приказчика дореволюционного похож».
Я спрашиваю: «Маяковский был умным человеком?» Она задумалась и говорит: «Маяковский, наверное, не был умным человеком. Был остроумный. А вот умным… Вот Бродский — мы ему помогли с Нобелевской премией», — сказала она. (Смех в зале) Прекрасная старуха! И если уж об интиме говорить, она на меня так посмотрела, это уже давно было, в 90-е годы, и говорит: «Знаете что, Виктор, у нас тут бассейн с морской водой, вы разденьтесь и поплавайте, а я на вас посмотрю». (Смех в зале)
Авдотья Смирнова: Подхватывая Витину тему: я застала потрясающую беседу двух великих старух. Одна — Надежда Януарьевна Рыкова, которая была великим переводчиком со старофранцузского и французского, подруга Стенича, ей мы обязаны классическим переводом «Опасных связей» Шодерло де Лакло, например. Ей было на тот момент года 92. Она жила в одной квартире с Софьей Викторовной Поляковой, выдающимся нашим византологом. Софья Викторовна была рядом с Надеждой Януарьевной молодуха. И однажды я пришла к старухам и застала у них грандиозный скандал. Скандал бы посвящен тому, какая часть речи слово «..як». Надежда Януарьевна утверждала, что это звукоподражание — бац и ..як, это междометия и звукоподражание. (Смех в зале) Софья Викторовна Полякова ей говорила: «Надя, вы выжили из ума, потому что это, безусловно, глагол! Он ей ..як по голове!» (Смех в зале) Вот это мой идеал старости!
Александр Цыпкин: А мне уже после всего, что я наговорил, терять нечего сегодня, и я хотел бы завершить следующим. Очень сложно быть великим 40-летним, а вот великой старухой можно быть, даже не являясь известным византологом. Достаточно, действительно, оставаться в некой жажде жизни. Гораздо больше шансов стать реально крутой старухой, чем стать крутой 40-летней. Можно просто с трубкой сидеть и насчет слова «..як» разговаривать. Это доступно не только великим, а всем вам! Давайте не будем равняться на великих, на себя равняться надо! Станем великими стариками и старухами, не вопрос.
Георгий Урушадзе: Большое спасибо! (Аплодисменты)